III
Сынишке надо было делать плановую прививку, заодно и прикрепить его к районной поликлинике, и Настя, положив малыша в коляску, взяла его в короткое путешествие по бесконечно милым ее сердцу московским улицам: Сретенке, Маросейке, Покровке… Поликлиника притаилась где-то там, в переплетении улочек и переулков старой Москвы, и Настя, поглядывая по сторонам и опасаясь лихачей-водителей, без происшествий нашла ее неприметное зданьице. В самой поликлинике все прошло довольно гладко, и, выйдя на улицу с малышом на руках, Настя предвкушала столь же спокойную прогулку к дому. Однако коляски, которую надо было оставлять перед входом в поликлинику, она нигде не увидела и, само собой, сразу же решила, что кто-то, позарившись на дармовое, просто-напросто присвоил коляску, нахально умыкнув ее, угнав в неизвестном направлении. Расстроившись и разозлившись на неизвестного жулика, Настя, как была, с ребенком на руках, вышла за ворота поликлиники и почти сразу же увидела знакомую коляску, как ни в чем не бывало стоявшую чуть поодаль, возле какого-то искривленного, с шишковатым стволом, дерева. Кому понадобилось вывозить коляску из двора поликлиники, для Насти так и осталось загадкой. Да и откуда бы она узнала, что это просто какая-то чересчур рассеянная мамаша перепутала коляски, спохватилась не сразу, а обнаружив подмену, не пожелала возвращать невольно присвоенное ею чужое имущество на место, да еще и съехидничала – тут, дескать, как в инкубаторе, даже коляски, при всем своем фасонистом многообразии, и те попадаются одинаковые.
Уложив малыша и успокоившись, Настя осмотрелась. На другой стороне дороги она заметила разрытый котлован, рядом копошились несколько рабочих-азиатов, которые размахивали своими лопатами и с жаром спорили о неизвестных Насте вещах. Это зрелище увлекло ее чем-то таким, что поначалу оставалось за рамками ее понимания, на подсознательном уровне, и, лишь очутившись рядом с этим котлованом, Настя опомнилась.
– Эй, женщина, – грубовато, но незло крикнул ей один из азиатов. – Здесь ходить нельзя, опасно, упасть можно. Уходите, пожалуйста! – При этом он потряс лопатой, словно приводя дополнительный аргумент в пользу своего предупреждения.
– Мне с вами поговорить надо, – не сводя глаз с его лопаты, ответила Настя, – очень надо. Дело у меня к вам.
– Дело? – улыбнулся азиат. – Нужны таджики огород, что ли, вскопать? Так вроде еще рановато.
– Нет, не огород, – все еще продолжая глядеть в одну точку, перебила его Настя. – Мне надо кое-что выкопать из земли. Я очень хорошо заплачу.
– О! – Азиат спрыгнул с насыпного края котлована и подошел к ней. – Это запросто, хозяйка. Чего надо откопать? И где?
– Гроб надо выкопать на кладбище.
Рабочий отшатнулся, замахал на нее руками, зло залопотал что-то на своем языке, дважды произнеся знакомое Насте слово «шайтан». Его товарищи, давно уже с интересом наблюдавшие за этим разговором и не услышавшие последних слов, сгрудились вокруг него, и рабочий принялся объяснять им, рассказывать, при этом тыча черным заскорузлым пальцем в сторону Насти, а потом, когда все работяги разом возбужденно зашумели, покрутил этим же пальцем у виска.
Настя, ни слова не говоря, пошла прочь, толкая коляску перед собой. Ее охватила какая-то непонятная, загадочная скованность, и она с трудом переставляла ноги. Видимо, желание, которое все прошедшее с момента похорон время она носила в себе, прорвавшись в конце концов наружу, испугало ее своей силой и реальностью. Ровным счетом ничего не соображая, она продолжала медленно, словно в сомнамбулическом состоянии, идти, вытянув перед собой руки и положив их на ручку коляски. Вот она подошла к переходу через дорогу и, не глядя по сторонам, выкатила коляску на проезжую часть. Тут же раздался визг покрышек по асфальту – какой-то таксист резко ударил по тормозам, его занесло, и лишь благодаря его профессионализму, водительской сноровке и реакции удалось избежать самых ужасных последствий.
– Эй, ты! Ты что, под кайфом, твою мать?! Куда прешь, дура?! – от всей души обматерил ее таксист и укатил по своей надобности.
Настя пришла в себя, ее словно окунули головой в сугроб. На мновение показалось, что не хватает воздуха, но тут же все выровнялось, она перебежала на другую сторону дороги и пошла вдоль по тротуару. Внезапно за спиной послышались торопливые шаги и знакомый голос:
– Эй, хозяйка! А сколько дашь за работу?
IV
Ночь выдалась на диво лунной. Ночное светило, щербатое, словно голова швейцарского сыра, было в полной силе и щедро дарило свой холодный свет всем, кто выбрал ночной промысел: ворам, вампирам, волкам. Настя, взбадривая и согревая себя чаем из термоса, прихваченным из дома, молча смотрела, как четверо нанятых ею землекопов ловко раскидывают лопатами свежую землю. Венки были свалены в сторонке, а цветов уже не было – в первую же ночь после погребения их собрали бродяги, загнав ларечникам у метро за скромную мзду, необходимую для приобретения порции высокоградусного счастья.
Лопата одного из азиатов достигла цели. Все заработали еще интенсивнее, залопотали молитвы, имеющиеся в каждой религии на случай встречи с нежитью. Не без труда, с надрывом, с руганью они смогли наконец поднять гроб с положенного ему места и потребовали расчета.
– Но мы же договаривались, – спокойно ответила им Настя. – Вы вскроете гроб, я в него загляну, потом его надо будет зарыть и все вернуть на прежнее место, чтобы не было заметно.
– Нет, нет, хозяйка. – У рабочего зубы отбивали барабанную дробь, так ему было страшно. – Плати нам сейчас, пожалуйста.
– Нет. Я ничего не заплачу, пока вы не зароете гроб. Это точно. – Настя была непреклонна. – Уговор дороже денег.
– Ах, не заплатишь! – осклабился азиат. – Сейчас мы тебя саму здесь закопаем. Плати или…
В этот момент прежде придавленная землей крышка гроба, которая все еще оставалась вогнутой, сама по себе распрямилась, издав при этом довольно сильный звук. Казалось, будто кто-то, находящийся внутри, стукнул по крышке. На бесчестных землекопов этот звук подействовал удручающе: в ужасе побросав свои лопаты, они с воплями разбежались во все стороны, сверкая подошвами в лунном свете, словно римские светлячки, а Настя, тоже до полусмерти напуганная и их угрозой, и этим стуком, замерла на месте, точно парализованная. Но никакие звуки больше не повторялись, и мало-помалу она смогла перевести дух и взять себя в руки.
Гроб был закрыт на два латунных замочка. Настя просто сбила их лопатой. Перекрестившись на луну, она просунула лопату в щель под крышкой и нажала на черенок. Щель увеличилась, Настя, взявшись за крышку руками, подняла и откинула ее прочь. В этот момент луна, поднявшаяся над деревьями, осветила гроб, и Настя увидела Германа – он, завернутый, словно мумия, в какое-то белое тряпье, лежал, втиснутый в этот деревянный, обитый изнутри темным атласом футляр. Тихо всхлипнув, Настя упала на колени перед гробом.
– Герочка, милый, значит, это правда! Значит, ты умер! – Сдерживая подступившие к горлу и готовые вот-вот прорваться наружу слезы, Настя протянула руку и коснулась лица Германа. Однако никакой ожидаемой холодной плоти, никакой твердости рука ее не встретила, а прошла насквозь и захватила пустоту. Не веря еще глазам своим, Настя повторила попытку прикоснуться к телу бывшего мужа, но руки по-прежнему ловили воздух, задевали дно гроба, и даже белые лохмотья, такие осязаемые на вид, оказались все тем же бесплотным миражом.
Луна, окончательно освободившись от редких, но докучливых ночных облаков, оказалась совсем высоко, и тогда вся эта ужасающая ночная картина с разрытой могилой и Настей, в последних вспышках здравого ума безуспешно пытающейся постичь причину бесплотности лежащего перед ней мертвого тела, вся эта достойная ранних поэтических опытов Жуковского сцена стала видна как на ладони. Свет луны пал на гроб, и Настя, охваченная небывалым, незнакомым прежде чувством, замешанным на ужасе и граничащим с мистическим экстазом, увидела, как то, что еще минуту назад напоминало ее Геру, на глазах теряет свои бесплотные очертания, истончаясь, превращаясь в пар, исчезая без остатка. Глядя на опустевший гроб, Настя обхватила голову руками и закрыла глаза. В голове ее все перемешалось, будто какие-то пронырливые искры затеяли там быстрый, молниеносный хоровод. Уже ничего не соображая, как была, не вставая с колен, Настя отползла от разрытой могилы, прислонилась к соседней низенькой, железной, крашенной в желтое оградке и потеряла сознание.

Прыжок в бездну

Москва
Весна 2007 года
I
– Ну что, говнюк, признаешь, что крысил деньги у компании все пять лет?
Сотрудник службы безопасности был подтянутым краснорожим старпером, от которого пахло сильно поношенными боксерскими перчатками и одеколоном «Сальваторе Феррагамо». Рома ненавидел этот запах до тошноты, до желудочных колик, но дважды в день вынужден был ходить на допросы к этому отставному держиморде и пропитываться миазмами, созданными смесью парфюма и естественного запаха стареющего тела. Старпер терпеливо копал под Рому полгода и выволок на свет немало интересного. Все найденные материалы он аккуратно подкалывал и подшивал в отдельную папку и запротоколировал все с такой убийственной точностью, что вывернуться у Ромы совершенно не получалось, сколько он ни старался. Итогом служебного расследования стал возврат украденных в компании средств в доказанном старпером объеме и позорное, оглушительное падение с карьерной лестницы.
Сейчас, стоя у последней черты, у балконного бордюра, за которым начиналась бездна, он вдруг вспомнил этот случай, а от него нить воспоминаний потекла по лабиринту памяти, словно от клубка Ариадны, не давая заблудиться и безжалостно показывая все горькие события последних лет…
* * *
Все сигареты в смятой пачке оказались сломаны пополам: Рома и не заметил, как уснул вчера вместе с этой пачкой, и всю ночь, ворочаясь, не чувствуя быстро мягчающих картонных уголков, лохматил ее, мял и рвал. Пришлось курить эти ломаные, с выдавленным табаком, кривые сигареты. Одну за одной. Отломанные кусочки он отрывал окончательно, швырял вниз, следя за их полетом. В сумерках кусочки сигарет исчезали из виду, пролетев примерно половину предназначенного им расстояния, где-то на уровне четырнадцатого этажа. Роман не боялся высоты, он привык к ней за те несколько месяцев, что жил в этой квартире – наемной, однокомнатной, где кухня была почти размером с комнату, и неясно было, то ли это комната такая маленькая, то ли, наоборот, кухня большая. Это был высокий панельный дом в Чертаново, неудачный символ ушедшего и благословенного советского времени. Общие холлы и подъезды в доме были гигантскими, квартиры же, наоборот, маленькими, а балконы в них – чуть ли не с грузовик размером. На этих балконах возможно было многое: разводить крошечный огород, ставить раскладную кровать, оборудовать летний кабинет и вообще заниматься чем угодно. Дом сохранил свое прежнее прозвище «экспериментальный», оставшись, по всей видимости, единственным и неудачным опытом: подобные здания никто больше так и не решился возводить.
Квартира стоила Роме недорого. По его расчетам, он смог бы снимать ее около года. О том, что будет потом, где он возьмет деньги, Рома не думал. Он вообще не заглядывал в будущее, оно теперь было ему безразлично. Все, что осталось в его жизни, – это выпивка, воспоминания и непреходящая печаль, которая день ото дня усиливалась, становясь все более невыносимой. Свои прогулки он сократил до перемещений в магазин, расположенный в трех кварталах от дома, которые и совершал примерно раз в два дня. Все остальное время проходило в бездумном валянии на кровати, в чтении подшивок старых журналов, собранных владельцем квартиры, старым и брюзгливым интеллигентным пенсионером, служившим когда-то учителем химии, в перекурах между бесчисленными стаканчиками крепкой влаги, которой Рома начинал заправлять себя примерно с полудня, когда окончательно просыпался. Соседи по подъезду почти не знали его, он старался ни с кем из них не общаться. Однажды заглянул участковый: проверил документы, задал какие-то проникновенные, с ментовской подковыркой вопросы, но ничего подозрительного в Романе не обнаружил и, откозыряв, исчез.
* * *
Алкоголь медленно изменял сознание: некоторые ощущения притуплял, а некоторые, наоборот, оттачивал до бритвенной остроты. Иногда накатывало желание пофилософствовать, поделиться с ближним своим. Ни ближних, ни дальних у Ромы не осталось, и тогда он устраивался напротив большого зеркала в прихожей, выставлял на шкафчик бутылку и чокался с собственным отражением. Во время таких «накатов» с зеркалом он беседовал, бывало, часами. Поначалу отражение вело себя, как и положено, то есть синхронно отображало все движения владельца, но Роман пил все больше, и спустя некоторое время ему стало казаться, что зазеркальный собеседник позволяет себе жить собственной жизнью: кривляется невпопад, отворачивается. Однажды, в редкий момент прозрения, Рома, опасаясь высказываться вслух, подумал: «Что со мной? Я галлюцинирую? Кто это там, в зеркале? Как же это существо может быть мной, ведь нет в нас ни капли схожести! Что за черные впадины вместо глаз, откуда эти желтые, кошачьи космы, какая-то запекшаяся на подбородке коричневая полоса? Впрочем, это слюна, коричневая от сигарет, а глаза давно ввалились, примерно с тех самых пор, как я перестал ходить в парикмахерскую, вот откуда этот шалаш на голове. И все равно, лицо какое-то не мое. Надо совсем подвязывать с выпивкой, иначе я скоро перестану себя узнавать и превращусь в обезьяну». Потом на время все забылось, воспоминания о пережитом всплеске ужаса притупились и почти перестали беспокоить, словно привычно упирающаяся в спину ретивая матрасная пружина…
Беседы с отражением продолжались до того момента, когда однажды, в очередной раз что-то с жаром доказывая своему безмолвному собеседнику, Роман потянулся за очередной порцией водки и на мгновение отвернулся от зеркала, а когда вновь заглянул в него, то никого не увидел! Он так испугался, что с тех пор никогда больше не заговаривал с тем, кто живет в зеркале, и вообще стал относиться к зеркалам с большой опаской. Даже бреясь по утрам, он прищуривал глаза и сквозь ресницы внимательно наблюдал за поведением отражения, однако его двойник, живущий в зеркале ванной комнаты, вел себя примерно, уходить не собирался и сам брился, похоже, с удовольствием.
Мозг продолжал разваливаться, извилины стирались, словно магнитные дорожки на старой кассете. Рома с опаской стал посещать ванную – однажды, открыв краны, он повернул ручку смесителя и долго настраивал удобную температуру, дважды ошпарив руку, прежде чем решился наконец встать под душ. Здесь, как оказалось, его подстерегал страх, укоренившийся еще с детства: тогда он услышал на улице случайный чей-то рассказ о человеке, поскользнувшемся в ванной. Рассказ заставил мальчика остановиться, прислушаться, покрутить головой и убедиться, что голос рассказчицы (слегка надтреснутый, старушечий), несомненно, исходит из окна второго этажа, распахнутого по случаю крепчайшей жары настежь.
– И убилси он, сердешнай, – слезливо причитала в телефонную трубку невидимая старушка, – как есть весь убилси. Третьего дня и снесли яво, выходит дело, вот как. Да какие тама поминки? – Теперь, спустя много лет, Рома представлял, как, высказавшись насчет поминок, старушка взмахнула рукой и волнообразно, снизу вверх, колыхнула мягким, откормленным выпечкой телом. – Какие, я говорю, поминки-то?! Он ведь одинокий был, только на пятый день откель ни возьмись родня шустрая на двух машинах подъехала, квартиру делить. А так-то никого у него и не было. Пошел вымыться и упал, да прямо головою-то, да об краны. Ась?! Об краны говорю, головою-то. Ага…
* * *
Изнасилованный алкоголем рассудок шалил, выдавал фобии на-гора, заставлял жить с оглядкой, обращая прежде беззаботного, веселого человека в пугливого субъекта с нервным истощением, по утрам не узнающего себя в зеркале. Все случилось, как случается в горах лавина – ни с того ни с сего вдруг слышится глухой, сотрясающий мир шум, а потом сразу уже и нет ничего, только темень, и забитый снегом рот, и лицо, горящее от соприкосновения с этой холодной лавой, и забота, возникшая от того, что, слава богу, жив и надо теперь выбираться наверх, и ужас от незнания – хватит ли в легких воздуха, сможешь ли теперь выбраться и выжить.
За время своего бодрствования в течение суток Рома обычно выпивал поллитровку водки. Иногда этого не хватало и он добавлял. Водка была отличным лекарством против назойливо преследовавшего его вопроса «Почему я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9