старые дома вообще горят хорошо — перегородки, перекрытия деревянные, на совесть просушенные, недаром разного рода умельцы, когда такой дом сносят ради нынешнего блочного, со всех сторон сбегаются за бросовым, никому не нужным деревом: скрипки из такого дерева делают! Но в тот пожар дерева никому нс досталось: взорвался газ, а лето стояло знойное, да ещё ветерок поддувал, и дом запылал, как факел. К счастью, пожар случился днём, жильцов в доме оказалось немного и их более или менее благополучно вывели-вынесли по сильно задымлённой внутренней лестнице. И лишь к одной женщине, которая взывала о помощи из окна третьего этажа, а этажи в доме были высоки, никак нельзя было пробиться изнутри; то есть, будь у пожарных в запасе пяток минут, обязательно бы пробились, но, судя по обстановке, такого запаса не имелось. Проще всего было бы спасти женщину по трехколенке, но как раз под ней люто горел второй этаж, пламя так и рвалось в окна.
Тогда Дед придумал такую штуку. Со стороны, где второй этаж уже протушили, он поставил трехколенку, поднялся на третий этаж и оказался метрах в семи от женщины. Теперь все зависело от того, удастся ли ему пройти по нелепому узкому карнизику, который опоясывал дом. Именно эта архитектурная красивость и была в основе Дедова плана. Продвигаясь шажок за шажком, он добрался до женщины и уговорил её спуститься на карнизик. Полдела сделано. Затем Дед поставил женщину лицом к стене, велел ни и коем случае не смотреть вниз, обнял её и, цепляясь ногтями за стену, стал легонько двигаться к лестнице — теперь уже не шажок за шажком, а сантиметр за сантиметром. Подвёл женщину к лестнице, спустил вниз, а потом посмотрели — ногти на пальцах Деда в крови, чуть не содраны.
Получил бы Дед, как обычно бывает в таких случаях, благодарность в личное дело и четвертную, если бы на пожаре не оказался прибывший в город на инспекцию генерал, начальник ГУПО. Пожаров генерал за свою жизнь видел тысячи, но этот случай произвёл на него впечатление, и он во всеуслышанье велел Савицкому готовить представление на старшего сержанта Нестерова к ордену. Услышав, Дед разочарованно вздохнул, генерал удивился и поинтересовался причиной. «Из-за одной буквы, товарищ генерал, — пояснил Дед. — Вот если бы вместо „н“ стояло „р“…» Генерал улыбнулся, ничего не пообещал, но уже на следующее утро Деда вызвали в исполком и вручили ордер на двухкомнатную квартиру. Тогда, в начале пятидесятых годов, такая награда расценивалась никак не ниже ордена…
В Большой Пожар Дед ничем особенным не отличился — если не считать того, что спас восемь человек. Однако на фоне того, что делали Лавров, Клевцов и остальные, дедовские восемь душ не очень запомнились. Правда, на его лицевом счёту имеется три десятка спасённых картин, но когда речь заходит о выставочном зале, Дед мрачнеет, и у него надолго портится настроение: во-первых, из-за истории с Зубовым и, во-вторых, потому, что в то самое время, когда Дед и его ребята спасали картины, в другом крыле, в каких-то пятидесяти метрах, металась от окна к окну Ольга с Бубликом на руках.
Как потом стало известно, спасённые полотна имели огромную ценность, однако на разборе Кожухов особо отметил действия Нестерова-старшего не в выставочном, а в кинозале.
К Дворцу искусств с обратной стороны примыкает, образуя с ним одно целое, гигантский кинозал, крыша которого находится на уровне седьмого этажа высотной части здания; входы в кинозал идут из вестибюля главного здания, а выходы — во двор. Во время Большого Пожара две тысячи зрителей хохотали над проделками Чарли Чаплина в фильме «Золотая лихорадка», не имея ни малейшего представления о том, что творится вокруг. Легко понять, что могло бы произойти, начнись там паника и рванись две тысячи человек к выходам! У нас, пожарных, известны хрестоматийные случаи такого рода, настолько трагичные, что пусть уж лучше они остаются в специальной литературе.
Кожухов счёл главной заслугой Деда на Большом Пожаре именно то, что благодаря его действиям панику удалось предотвратить; Дед, однако, честно уточнил, что боевое задание он все-таки получил от Гулина и выступил в роли исполнителя. В тот момент Гулин, ещё будучи РТП, узнал, что дым проникает в кинобудку и, оценив последствия, приказал Деду во что бы то ни стало туда пробиться. Но для того, чтобы это сделать, необходимо пройти через радиорубку, в которой при сильном задымлении создалась чрезвычайно высокая температура. 3аслуга Деда в том, что он быстро нашёл очаг, потушил радиорубку и успел по винтовой лестнице прорваться в кинобудку как раз тогда, когда оба механика, сильно перетрусив, решили прекратить показ фильма и предложить зрителям немедленно покинуть зал.
Между прочим, чтобы к этому больше не возвращаться. На суде, состоявшемся после пожара, директору Дворца был задан вопрос: «Как вы полагаете, почему работники радиорубки не выполнили своей первейшей обязанности — не оповестили находящихся в здании о начавшемся пожаре?» Вопрос был чрезвычайно важным: по инструкции полагалось, чтобы лента с оповещением всегда находилась на магнитофоне и дублировалась на другом; если бы так оно и было, если бы в то мгновенье, когда сработали датчики и прозвучал сигнал тревоги, оповещение пошло по принудительной трансляции по всему Дворцу, многие десятки людей имели бы возможность спокойно спуститься вниз по ещё не охваченным пламенем внутренним лестницам.
Кто-то из пожарных догадался снять с двух магнитофонов катушки с обгоревшей плёнкой и сунуть их в карман; по ничтожным сохранившимся кусочкам в лаборатории установили, что на этих плёнках записано отнюдь не оповещение! Радистов было двое, один погиб, другого Дед успел вынести, так этот спасённый, когда обрёл способность говорить, признал, что они переписывали Джо Дассена — подрабатывали… Когда прозвучала тревога, забегали по рубке в поисках плёнки с оповещением, но никак не могли найти…
Итак, Дед успел прорваться в кинобудку за считанные секунды до непоправимого. Первым делом он распахнул окно и выпустил дым, а потом спокойно, с шутками и прибаутками доказал механикам, что кинобудке и залу огонь не угрожает, а дым, если задраить двери ветошью, тоже не пройдёт; посему пусть зрители продолжают хохотать в своё уудовольствие, а минут через пятьдесят, когда фильм закончится, во дворе уже будет оцепление и эвакуация пройдёт без всякой паники Забегаю вперёд — так оно все и получилось. Киномеханики до сих пор вспоминают, как Дед, насквозь мокрый и пропахший дымом, с минуту смотрел из будки на экран, ржал и хлопал себя по ляжкам, и это «ржанье», по словам механиков, убедило их больше всего: они поверили и до конца крутили фильм, хотя из-за нервного возбуждения путали части — под дружный свист, топанье и гиканье зрителей.
Так что по большому счёту Дед, быть может, спас не только восемь зачисленных на его счёт душ…
Сообщив Гулину, что кинозал вне опасности, Дед со своей братвой продолжал тушить другие помещения на шестом этаже. Здесь его тоже ожидал сюрприз — в виде окованной стальным листом и потому раскалённой двери. Поскольку в этом крыле размещалась бухгалтерия Дворца, нетрудно ыло сообразить, что за дверью находится касса. Сбив из ствола вокруг себя огонь, Дед взломал дверь ломом, вошёл и обнаружил старика кассира, который прикрыл своим телом сейф и, задыхаясь от дыма, кричал: «Посторонним вход воспрещён! Немедленно вызовите инкассатора!»
Стена у сейфа уже прогорела, его лизал огонь и доказывать, что именно он, Дед, в данном случае и является инкассатором, времени не было. Пришлось яростно отбивавшегося кассира силой сажать в «кресло» и спускать на верёвке вниз, а вслед за ним пожарного с деньгами, которые Дед достал из сейфа и побросал в мешок.
Что было дальше, вплоть до десятого этажа, Деду не очень запомнилось — кроме, пожалуй, одного эпизода. На восьмом и девятом этажах, в помещениях хореографической студии и народного театра, отличились другие. Дед попал туда «под шапочный разбор», и ему досталось лишь тащить вниз потерявшую сознание женщину. Спросите пожарного, что ему даётся труднее всего, и редко кто не ответит: выносить на себе пострадавшего; ну, если это ребёнок, то не о чем говорить — и тяжесть невелика, и вообще к детям отношение у пожарных особое, не боюсь показаться сентиментальным — нежное; кого мы спасаем без любви, так это пьяных, по вине которых и происходит больше всего пожаров, а за каждого пострадавшего ребёнка душа болит годами, ради того, чтобы спасти ребёнка, пожарный полезет в любой огонь.
Но это так, между прочим. Дама же Деду попалась дородная, помню, игравшая в спектаклях дореволюционных купчих; в бессознательном состоянии человек, как известно, весит в два раза больше, и хотя Дед габаритами и силой с Лёшей поспорит, и жира в нем нет — одни мышцы, досталось ему крепко: к четвёртому этажу доплёлся, плавая в собственном поту, несколько минут сидел на корточках и «глотал воздух, как пиво». Отдышавшись, сменил в КИПе кислородный баллон, пошёл наверх разыскивать своих, получил от начальника боевого участка 10-го этажа Чепурина задание и пробился в выставочный зал.
Здесь и произошёл случай, вызвавший много толков.
Все, что происходило в выставочном зале с его картинной галереей до прихода Деда, хорошо знает Ольга, она сама и расскажет. Помните, она говорила про художника Зубова и про слухи, что погиб он якобы по вине Деда? Так в этих слухах во многом виноват сам Дед, который и по сей день сокрушается, казнит себя за то, что судьба Зубова приняла столь трагический оборот. Между тем, если проанализировать воспоминания Ольги, Деда и его ребят, истина представляется в совершенно ином свете.
В отличие от любительской киностудии, размещавшейся в другом крыле, над выставочным залом не было двух технических этажей: он представлял собой вытянутое метров на сорок в длину помещение, увенчанное прозрачной крышей из стекла. На стенах были развешаны около трехсот картин, в том числе ценные полотна мастеров XX века — дар местных коллекционеров, и десятка полтора этюдов знаменитых художников из передвижного фонда Третьяковской галереи. Основное же количество картин принадлежало кисти современных художников, главным образом местных уроженцев; эта часть выставки особым успехом не пользовалась, за одним исключением: картина Зубова «На пенсию?», ставшая «гвоздём сезона», привлекала массу зрителей, и, по слухам, её собирались выдвигать на Государственную премию.
Теперь об одном очень важном моменте.
В нашем боевом уставе записано: «Основной боевой задачей личного состава пожарной охраны на пожаре является спасение людей в случае угрозы их жизни…» — и лишь потом все остальное: ликвидация пожара и, если потребуется, эвакуация материальных ценностей, имущества.
Чёрным по белому: в первую очередь — спасение людей. Даже не чёрным по белому — золотыми буквами!
Убеждён, что найдутся люди, которые с возмущением спросят: «А если бы в выставочном зале находились „Сикстинская мадонна“ и „Боярыня Морозова“?» Разрешите ответить вопросом на вопрос: «А если вы сами будете во время пожара находиться в этом зале? Ваша жена, дети?»
Нелёгкий вопрос и нелёгкий ответ!
Наверное, с точки зрения потомков, да и не только потомков, но и наших с вами современников, в первую очередь нужно спасать полотна Рафаэля и Сурикова, а потом уже, если останется время, людей, по воле судьбы оказавшихся в галерее. Конечно, мировое искусство от этого окажется в чистом выигрыше: что ему до гибели безвестных людей, если Рафаэль и Суриков — бессмертны! Над погибшими поплачут, похоронят их и через поколения забудут; зато «Сикстинская мадонна» и «Боярыня Морозова» останутся жить.
Но возвращаюсь к своему вопросу. Какое чувство вы будете испытывать, точно зная, что вашими родителями, детьми, женой пожертвовали во имя интересов мирового искусства? Сочтёте ли вы, стоя над свежей могилой, что свершилась высшая справедливость? Пожмёте ли руки пожарным, которые поступились судьбами ваших близких ради спасения шедевров?
Как видите, вопрос заковыристый, куда, пожалуй, сложнее той задачки, кого сначала спасать — академика или простого работягу. Но для пожарного ответ однозначен: спасай человека! Пусть этот человек — самый и простой смертный, который никогда не создаст «Сикстинской мадонны» и не напишет «Войны и мира» (хотя и этого никак нельзя утверждать — мало ли безвестных будущих гениев погибло в огне пожаров?, но он тебе подобное одушевлённое существо, и ты обязан сделать все, что в твоих силах, чтобы сохранить ему жизнь.
Таков Закон, вошедший в плоть и кровь каждого пожарного.
К тому моменту, когда Дед и трое его ребят прорвались в выставочный зал, огонь туда ещё не проник — благодаря тому, что перед входом в зал находился небольшой вестибюль, уложенный декоративной плиткой. Но из-за прогаров в длинной, метров в тридцать, стене, за которой расположилась студия самодеятельных художников, задымление в зале было сильное; пройти же в дымящую студию можно было лишь через левую внутреннюю лестницу Дворца, по которой Головин пробился к этому времени лишь до восьмого этажа. Поначалу у Деда мелькнула мысль взломать стену и сбить пламя в студии из двух стволов, но он от этого соблазна отказался и, как выяснилось на разборе, правильно сделал: изза горящих ящиков с красками, рулонов полотна и всего прочего в студии создалась столь высокая температура, что через пролом в стене огонь ворвался бы в зал, как голодный тигр из беспечно открытой клетки.
По той же причине Дед отказался и чернить прогары: ударь по ним из стволов — и в стене могли бы образоваться дыры.
Оценив обстановку, Дед и принял единственно верное решение: немедленно эвакуировать находившихся в зале людей.
Между тем, благодаря счастливому обстоятельству — выставочный зал был закрыт для посетителей на санитарный день, в помещении находились всего лишь пять человек: две уборщицы, два полотёра и руководитель самодеятельной студии Зубов. Со слов Ольги, которая покинула зал минут за десять до прихода Деда, у людей имелась возможность выбраться по винтовой лестнице на крышу, но Зубов об этом и думать запретил. Посулами, а потом угрозами он заставил людей снимать картины и подтаскивать их к окнам: он, мол, говорил по телефону с начальником милиции, а тот переписал фамилии и предупредил, что за гибель картин привлечёт всех к уголовной ответственности.
Почему Зубов солгал, осталось на его совести: ведь опоздай пожарные минут на десять-пятнадцать, и все пятеро неминуемо бы погибли. Зубова не извиняет даже то, что корыстных мотивов в его поведении не обнаружилось — спасать он пытался картины старых мастеров, а не собственную. Его легко можно было понять, рискуй он лишь своей жизнью, но никакого морального права ставить на карту четыре другие жизни он не имел.
Мотивы мотивами, а в конечном счёте решающее значение имеет результат: и четверо помощников по сей день живут, и штук тридцать отнесённых к окнам картин удалось спасти. Так что в памяти горожан Зубов остался как герой, тем более что вину за ложь смерть списала.
Теперь о том, как он вёл себя в последние минуты.
Сверх ожидания, он нисколько не возражал против эвакуации: когда двое пожарных надели свои КИПы на уборщиц а другие двое их выводили, и потом, когда таким же образом эвакуировали полотёров, Зубов на прощанье сердечно благодарил своих помощников самыми тёплыми словами. Здесь все было нормально. Дед счёл нормальным и то, что Зубов наотрез отказался покинуть зал, пока пожарные спускали вниз, к шестому этажу, обвязанные верёвками связки картин — как потом выяснилось, это были все имеющиеся в галерее картины старых мастеров и этюды из Третьяковки.
И тут стали происходить странные вещи.
То ли из-за долгого пребывания в задымлении и непрерывного кашля Зубов стал терять ясность мышления, то ли у него на уме было нечто никому не известное, но факт остаётся фактом: собственную картину он снять со стены не позволил! А Дед, который являлся большим поклонником именно этой картины и предпочитал её в галерее всем другим, считал своим долгом обязательно её спасти. И только он начал снимать картину, как подскочил Зубов, сорвал с лица мокрый шарф, через который дышал, ударил Деда по руке и закричал: «Прочь отсюда! Ту снимай, ту!»
Дед но помнит, на какую именно картину указал Зубов — дым из прогаров уже вовсю шёл в зал, но даже в этот чрезвычайно напряжённый момент сильно удивился тому, что судьба собственной картины безразлична её создателю. Дед решил, что Зубов его не понял, снова протянул руки к картине, но в эту секунду часть стены окончательно прогорела и в зал ворвался огонь.
Вот здесь-то и произошло самое странное — настолько странное, что на суде этому не поверили и заставили Деда трижды повторять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33