-- А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер?-- спросил граф. -- Ведь вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже старика адмирала де Кергаруэта, который и устроил вам заказ на роспись плафонов в Лувре через своего племянника, графа де Фонтэна.
-- Да разве в путешествии великий художник бывает женатым ? -- заметил Мистигри.
-- Вот она, мораль мастерских! -- воскликнул граф де Серизи с простодушным негодованием.
-- А чем лучше мораль европейских дворов, где вы получили ваши ордена? -- отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и заговорил с прежним апломбом.
-- Ни об одном из них я не просил, -- ответил граф, -- и кажется, все они получены мной по заслугам.
-- А что вам в них? Как собаке пятая нога! -- заметил Мистигри.
Чтобы не выдать себя, г-н де Серизи придал своему лицу добродушное выражение и стал любоваться долиной Гроле, которая открывается взору путешественника, когда повертываешь от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа дорогу на Шантильи.
-- Хитрит, -- пробурчал Оскар.
-- А что -- Рим действительно так хорош, как об этом трубят? -- спросил Жорж великого художника.
-- Рим прекрасен только для влюбленных; чтобы он понравился, нужно пылать страстью, и я все-таки предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было не зарезали.
-- Если бы не я, вас и пристукнули бы, как пить дать, -- заявил Мистигри. -- Да, натянули вы нос этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот взбесился английский чудак!
-- Молчи,--остановил его Шиннер, -- я не хочу, чтобы знали о моей стычке с лордом Байроном.
-- А все-таки, признайтесь, -- продолжал Мистигри, -- хорошо, что я владею некоторыми приемами французского бокса?
Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами, которые, наверно, смутили бы людей хоть немного более искушенных, чем остальные пять пассажиров.
-- Однако, -- воскликнул возница -- Только и слышишь, что про лордов, да пашей, да про потолки по тридцать тысяч франков! Видно, я везу нынче знатных господ! Воображаю, сколько я получу на чай.
-- Не говоря о том, что места уже оплачены, -- лукаво заметил Мистигри.
-- А мне это как раз на руку, -- продолжал Пьеротен,-- ведь вы, дядюшка Леже, знаете мою прекрасную новую карету, за которую я дал задаток две тысячи франков. Так вот, этим канальям каретникам нужно завтра отвалить еще две с половиной тысячи; они не желают брать полторы тысячи наличными и вексель на тысячу, сроком на два месяца! Разбойники требуют, чтобы я сразу выложил им все чистоганом! Разве не бессовестно так драть с человека, который ездит вот уже восемь лет, с отца семейства! Ведь они меня по миру пустят! Я могу потерять все --и деньги и экипаж, если не раздобуду какую-то несчастную тысячу. Но-о! Козочка! Уверяю вас, они не посмели бы проделать такую штуку с владельцем большого заведения.
-- Что ж, -- отозвался ученик, -- без монет, так без карет!
-- Вам осталось раздобыть всего восемьсот франков, -- сказал граф, усматривая в этих жалобах, обращенных к дядюшке Леже, переводный вексель на себя.
-- Это-то верно, -- пробормотал Пьеротен, -- Эй! Эй! Рыжий!
-- Вам, наверно, в Венеции довелось видеть прекрасную роспись? -- снова заговорил граф, обращаясь к Шиннеру.
-- Я слишком был влюблен и ни на что не обращал внимания; тогда все это мне казалось пустяками. А вместе с тем я должен был бы, кажется, навсегда излечиться от любви, потому что именно на венецианской земле, в Далмации, я получил жестокий урок.
-- Можно полюбопытствовать, какой? -- спросил Жорж. -- Я знаю Далмацию.
-- Ну, если вы там бывали, вам, должно быть, известно, что в глухих уголках Адриатического побережья полным-полно старых пиратов, морских разбойников, корсаров на покое, которых не успели повесить, и...
-- Ускоков , -- докончил Жорж.
Услышав это название, граф, некогда ездивший по приказу Наполеона в Иллирийские провинции, настолько был удивлен, что даже повернул голову.
-- Я был... ну, в том городе, как его... он еще славится мараскином, --сказал Шиннер, притворяясь, будто не может вспомнить название.
-- В Заре! -- подсказал Жорж.--Я там тоже бывал. Это на побережье.
-- Совершенно верно, -- продолжал художник. -- Я отправился туда, чтобы изучить местность, я обожаю ландшафты. Мне уже раз двадцать хотелось приступить к пейзажу, никем, по-моему, не понятому, кроме Мистигри, который со временем станет вторым Гоббемой, Рюисдалем, Клодом Лорреном, Пуссеном и другими.
-- Если он станет хоть одним из них, и то хорошо! -- воскликнул граф.
-- Не прерывайте ежеминутно, сударь, -- сказал Оскар, -- иначе мы не доберемся до сути.
-- Вдобавок молодой человек обращается не к вам, -- заметил графу Жорж.
-- Когда кто-нибудь говорит, прерывать невежливо,-- наставительно произнес Мистигри, -- но мы все так делаем, и много потеряли бы, если бы во время чьей-нибудь речи не развлекались, обмениваясь мыслями друг с другом. В "кукушке" все французы равны, -- сказал внук Кара-Георгия. А посему --продолжайте, любезный старец, и похвастайтесь чем-нибудь. Это допускается и в лучшем обществе; вам, вероятно, известна пословица: с волками жить --по-волчьи шить!
-- Про Далмацию мне насказали всяких чудес, -- продолжал Шиннер, -- вот я и направляюсь туда, оставив Мистигри в Венеции, в гостинице.
-- В locanda! [В гостинице! (итал.)] -- поправил Мистигри. -- Подпустим местного колорита!
-- Говорят, Зара --ужасная дыра...
-- Да, -- согласился Жорж, -- но это крепость.
-- Еще бы, черт возьми, -- подхватил Шиннер. -- Это обстоятельство играет немалую роль в моем приключении. В Заре множество аптекарей, и вот я поселяюсь у одного из них. За границей главное занятие жителей -- сдача внаем меблированных комнат, а все другие профессии -- только так, дополнение. Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину! Гречанку,-- этим все сказано! Первую красавицу во всем городе: глаза--как миндалины, веки опущены, точно занавески, а ресницы--как густые кисти для красок; овал лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи--восторг, бархатистых тонов, оттенки нежно переливаются, а руки... О!
-- И не кажется, будто они из сливочного масла, как на картинах школы Давида,-- подтвердил Мистигри.
-- Вечно вы суетесь со своей живописью! -- воскликнул Жорж.
-- Ну как же, -- отпарировал Мистигри, -- гони природу в дверь, она вернется в щель.
-- А одета! Чисто греческий стиль, -- продолжал Шиннер. -- Сами понимаете -- я воспылал. Справляюсь у своего Диафуарюса и узнаю, что мою соседку зовут Зена. Надеваю свежее белье. Оказывается, муж, отвратительный старикашка, чтобы только жениться на Зене, заплатил ее родителям триста тысяч франков, -- настолько славилась красотой эта девушка, действительно первая красавица во всей Далмации, Иллирии, Адриатике и так далее. Там жен покупают, и притом заочно...
-- Ну, я туда не ездок, -- заявил дядюшка Леже.
-- Иногда мой сон и сейчас озаряют глаза Зены, -- продолжал Шиннер. --А ее юному супругу стукнуло шестьдесят семь лет. Но ревнив он был даже не как тигр -- ибо говорят, что тигры ревнивы, как далматинцы, -- старикашка же был хуже далматинца, он стоил трех далматинцев с половиной. Настоящий ускок -сплошной наскок, сверхпетух, архипетух.
-- Словом, один из тех молодцов, которые не верят волку в капусте и козлу в овчарне, -- сказал Мистигри.
-- Ловко, -- заметил Жорж смеясь.
-- После того как мой старик был корсаром, а может быть, даже пиратом, загубить христианскую душу для него все равно, что раз плюнуть, -- продолжал Шиннер.-- Приятно, нечего сказать. Впрочем, старый негодяй слыл богачом, прямо миллионщиком, а уж уродлив, -- как тот пират, которому какой-то паша отрубил оба уха и который посеял глаз бог весть где... впрочем, ускок превосходно умел пользоваться оставшимся, и, можете мне поверить, он этим глазом глядел в оба. "Ни на шаг жену от себя не отпускает", -- заявил мой аптекарь. "Если у нее окажется нужда в вашей помощи, я, перерядившись, заменю вас. Этот трюк всегда удается у нас на театре", -- ответил я. Было бы слишком долго описывать вам те три дня, самые восхитительные в моей жизни, которые я провел у окна, переглядываясь с Зеной и меняя каждое утро белье. Это переглядывание тем сильнее щекотало нервы, что малейшее движение было многозначительно и грозило опасностью. Наконец Зена, видимо, решила, что только чужестранец, француз, художник отважится строить ей глазки среди окружающих ее пропастей; и так как она от всей души ненавидела своего ужасного пирата, то бросала на меня такие взгляды, которые без всяких блоков возносят человека прямо в рай. И вот я прихожу в экстаз как Дон-Кихот. Я распаляюсь, раскаляюсь... и, наконец, восклицаю: "Ну что ж! Пусть старик меня убьет, но я отправлюсь к ней. Никаких пейзажей! Я буду изучать их при наскоке на ускока". Ночью, надев надушенное белье, перебегаю улицу и вхожу...
-- В дом? -- удивился Оскар.
-- В дом? -- подхватил Жорж.
-- В дом, -- ответил Шиннер.
-- Ну и хват же вы! -- воскликнул дядюшка Леже. -- Что до меня, я бы ни за что не сунулся!
-- Тем более что вы и в дверь-то не пролезли бы, -- сказал Шиннер. --Итак, вхожу и чувствую, как чьи-то руки обнимают меня. Я молчу, ибо эти руки, нежные, словно луковые чешуйки, повелевают мне молчать. И чей-то голос шепчет мне на ухо по-венециански: "Он спит!" Затем, убедившись, что никто не может нам повстречаться, мы с Зеной идем гулять вдоль укреплений, но, увы, под охраной карги служанки, уродливой, как старый дворник; эта дурацкая дуэнья следовала за нами, точно тень, причем мне так и не удалось уговорить госпожу корсаршу отделаться от нее. На следующий вечер все начинается сызнова: я требую, чтобы красавица отослала старуху, Зена противится. Моя возлюбленная говорила по-гречески, а я по-венециански, -поэтому мы так и не могли столковаться и расстались, поссорившись. Но, меняя белье, я утешаю себя мыслью, что наверняка в следующий раз никакой старухи уж не будет и мы помиримся, объяснившись по-своему... И что же! Именно старухе я и обязан спасеньем. Сейчас вы узнаете--как. Стояла такая чудная погода, что я, для отвода глаз, отправился гулять, разумеется, после того как мы помирились. Пройдясь вдоль укреплений, я спокойно возвращаюсь, засунув руки в карманы, и вдруг вижу, что улица запружена народом. Целая толпа! Точно на казнь собрались! Толпа на меня набрасывается. Меня арестуют, связывают и уводят под охраной полицейских. Нет! Вы не знаете, и желаю вам никогда не узнать, каково это, когда неистовая чернь принимает вас за убийцу, швыряет в вас камнями и, пока вы проходите из конца в конец главную улицу городка, воет вам вслед и требует вашей смерти! О! У каждого в глазах сверкает пламя, каждый бранится, кидает в вас факелы пылающей ненависти и вопит: "Смерть ему! Казнить убийцу!"
-- Значит, они кричали по-французски?--обратился граф к Шиннеру. -- Вы так живо описываете эту сцену, как будто она происходила вчера.
Шиннер на мгновенье опешил и потерял дар речи.
-- У всех мятежников один язык, -- заметил Мистигри тоном опытного политика.
-- И только когда я, наконец, очутился перед судом, -- продолжал Шиннер, оправившись от смущенья, -- я узнал, что проклятый корсар умер: Зена его отравила. Я очень пожалел, что лишен возможности переменить белье. Даю честное слово, я и не подозревал об этой мелодраме. Оказывается, гречанка имела обыкновение подливать своему пирату опиум в грог (как вы справедливо заметили, в этой стране растет много мака), чтобы урвать для себя хоть минутку свободы и прогуляться. И вот накануне несчастная по ошибке налила слишком много. Вся беда моей Зены заключалась в том, что старик был страшно богат. Но она самым чистосердечным образом на суде все объяснила, а старуха дала показания в мою пользу, благодаря чему меня тут же освободили, и я получил предписание от мэра и от комиссара австрийской полиции выехать в Рим. Зена, уступившая значительную часть состояния ускока наследникам и судебным властям, отделалась двумя годами монастыря, где она, говорят, находится и по сей день. Я отправлюсь туда писать ее портрет, так как со временем вся эта история, конечно, забудется. Вот какие глупости совершаешь в восемнадцать лет.
-- А меня вы бросили в locanda без гроша, -- сказал Мистигри. -- Тогда я последовал за вами в Рим и по пути малевал портреты по пять франков штука, которых мне к тому же не платили; а все-таки это было для меня самой счастливой порой! Что деньги! Раззолоченное брюхо ко всему глухо!
-- Вы представляете себе, какие меня одолевали мысли, -- опять заговорил художник, -- когда я, привлеченный австрийскими властями к ответственности, сидел в далматинской тюрьме, беззащитный, рискуя головой лишь потому, что раза два прогулялся с упрямой женщиной, которая ни за что не соглашалась отпустить свою дуэнью? Вот проклятый рок!
-- И все это действительно с вами случилось? -- наивно спросил Оскар.
-- А почему бы и нет? Ведь точно такой же случай имел место во время французской оккупации Иллирии с одним из наших самых блестящих артиллерийских офицеров, -- лукаво заметил граф.
-- И вы этому артиллеристу поверили? -- с таким же лукавством спросил графа Мистигри.
-- И это все? -- спросил Оскар.
-- А что же вам еще? -- огрызнулся Мистигри. -- Не может же он сказать, что ему отрубили голову. Чем дальше в лес, тем больше слов.
-- Скажите, сударь, а есть там фермы? -- спросил дядюшка Леже.-- И что там выращивают?
-- Там выращивают мараскин,-- сказал Мистигри.-- Это такое высокое растение, оно доходит человеку до рта, на нем произрастает ликер того же названия.
-- Ах, вот как! -- отозвался дядюшка Леже.
-- Я пробыл только три дня в городе и две недели в тюрьме. Мне ничего не довелось повидать, даже мараскиновых полей, -- ответил Шиннер.
-- Они потешаются над вами, -- пояснил Жорж дядюшке Леже, -- мараскин присылают в ящиках.
В это время карета Пьеротена спускалась по крутой дороге в долину Сен-Бриса, направляясь к трактиру, который находится в центре этого многолюдного городка, и где Пьеротен обычно останавливался на часок, чтобы дать лошадям передохнуть, накормить их овсом и напоить. Было около половины второго.
-- Э-э! Кого я вижу! Дядюшка Леже! -- воскликнул хозяин трактира, когда почтовая карета остановилась у крыльца. -- Вы завтракаете?
-- Каждый день по разу, -- ответил толстяк. -- Надо заморить червячка.
-- И мы тоже позавтракаем, -- сказал Жорж, взяв свою трость на караул, как ружье, чем вызвал восхищение Оскара.
Но когда беззаботный авантюрист извлек из бокового кармана плетеный соломенный портсигар, вынул оттуда золотистую сигару и, в ожидании завтрака, закурил ее, стоя на пороге, Оскар пришел в бешенство.
-- Употребляете? -- спросил Жорж Оскара.
-- Иногда, -- ответил недавний школьник, выпятив цыплячью грудь и по мере сил придав себе лихой вид.
Жорж протянул портсигар Оскару и Шиннеру.
-- Черт возьми! -- заметил великий художник. -- Сигары по десять су!
-- Это остатки тех, что я привез из Испании, -- пояснил авантюрист.--А вы будете завтракать?
-- Нет, -- ответил художник, -- меня ждут в замке. Кроме того, я закусил перед отъездом.
-- А вы? -- обратился Жорж к Оскару.
-- Я уже позавтракал,--ответил тот.
Оскар отдал бы десять лет жизни за сапоги и панталоны со штрипками, как у Жоржа. Он чихал, кашлял, сплевывал и, давясь дымом, с трудом скрывал гримасу.
-- Вы не умеете курить, -- сказал Шиннер, -- смотрите!
Шиннер с невозмутимым видом затянулся и, не дрогнув ни одним мускулом, выпустил дым через нос. Потом затянулся еще раз, задержал дым в горле и, вынув сигару изо рта, не без щегольства выдохнул его.
-- Вот как это делается, молодой человек, -- сказал великий художник.
-- Да, молодой человек; но можно и иначе, -- вмешался Жорж и, подражая Шиннеру, затянулся, но проглотил весь дым.
"А мои родители еще воображают, что дали мне хорошее воспитание", --подумал бедный Оскар, пытаясь курить с той же непринужденностью, что и Шиннер.
Вдруг он почувствовал столь сильный приступ тошноты, что обрадовался, когда Мистигри выхватил у него сигару и спросил, докуривая ее с явным наслаждением:
-- Вы ничем заразным не больны?
Оскар горько пожалел, что недостаточно силен: ему очень хотелось дать Мистигри по уху.
-- Вот как! -- сказал Оскар.-- Полковник Жорж уже заплатил восемь франков за аликантское и пирожки, сорок су -- за сигары, да теперь еще и завтрак обойдется ему...
-- По меньшей мере в десять франков, -- ответил Мистигри. -- Но ничего не поделаешь: большим голавлям большое плаванье.
-- А знаете что, дядюшка Леже, хорошо бы распить бутылочку бордоского, -- предложил в эту минуту Жорж.
-- Завтрак обойдется ему в двадцать франков! -- воскликнул Оскар. --Итого -- тридцать с хвостиком.
Убитый сознанием своего ничтожества, Оскар неловко уселся на тумбу и предался размышлениям, совершенно не замечая, что при этом его панталоны задрались и открыли чулки как раз в том месте, где к новой пятке был пришит старый верх -- шедевр рукодельного мастерства г-жи Клапар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20