Свисали руки,
а на лице
лиловом –
вылезшие
остекленелые глаза.
Эскадрильи,
атакующие,
тучи рыли.
Прожектор
глаз
открывает круглый –
и нету
никаких эскадрилий.
Лишь падают
вниз
обломки и угли.
Иногда,
невидимые,
башня с башнею
сходились,
и тогда
громыхало одно это.
По старинке
дрались
врукопашную
два
в абордаже
воздушные дредноута.
Один разбит,
и сразу –
идиллия:
беззащитных,
как щенят,
в ангары
поломанные
дредноуты вводили,
здесь же
в воздухе
клепая и чиня.
Четырежды
ночью,
от звезд рябой,
сменились
дней глади,
но все
растет,
расширяется бой,
звереет
со дня на день.
В бою
умирали
пятые сутки.
Враг
отошел на миг.
А после
тысяча
ясно видимых и жутких
машин
пошла напрямик.
В атаку!
В лучи!! –
Не свернули лета.
В газ!!! –
И газ не мутит.
Неуязвимые,
прут без пилотов.
Все
метут
на пути.

* * *
Гнут.

Командав нахмурился.
Кажется – крышка!
Бросится наш,
винтами взмашет –
и падает
мухой,
сложивши крылышки.
Нашим – плохо.
Отходят наши.
Работа –
чистая.
Сброшена тонна.
Ни увечий,
ни боли,
ни раны…
И город
сметен
без всякого стона
тонной
удушливой
газовой дряни.
Десятки
столиц
невидимый выел
никого,
ничего не щадящий газ.
К самой
к Москве
машины передовые
прут,
как на парад,
как на показ…
Уже
надеющихся
звали вралями.
Но летчики,
долг выполняя свой,
аэропланными
кольцами-
спиралями
сгрудились
по-над самой Москвой.
Расплывшись
во все
небесное лоно,
во весь
непреклонный
машинный дух,
враг летел,
наступал неуклонно.
Уже –
в четырех километрах,
в двух…
Вспыхивали
в черных рамках
известия
неизбежной ясности.
Радио
громко
трубило:
– Революция в опасности! –
Скрежещущие звуки
корежили
и спокойное лицо, –
это
завинчивала люки
Москва
подвальных жильцов.
Сверху
видно:
мура –
так толпятся;
а те –
в дирижаблях
да – на Урал.
Прихватывают
жен и детей.
Растут,
размножаются
в небесном ситце
надвигающиеся
машины-горошины.
Сейчас закидают!
Сейчас разразится!
Сейчас
газобомбы
обрушатся брошенные.
Ну что ж,
приготовимся
к смерти душной.
Нам ли
клониться,
пощаду моля?
Напрягшись
всей
силищей воздушной,
примолкла
Советская Земля.

Победа.

И вдруг… –
не верится! –
будто
кто-то
машины
вражьи
дернул разом.
На удивленье
полувылезшим
нашим пилотам,
те скривились
и грохнулись
наземь.
Не смея радоваться –
не подвох ли?
снизились, может,
землею шествуют? –
моторы
затараторили,
заохали,
ринулись
к месту происшествия.
Снизились,
к земле приникли…
В яме,
упавшими развороченной, –
обломки
алюминия,
никеля…
Без подвохов.
Так. Точно.
Летчики вылезли.
Лбы-складки.
Тысяча вопросов.
Ответ –
нем.
И лишь
под утро
радио-разгадка:
– Нью-Йорк.
Всем!
Всем!
Всем!

Радио.

Рабочих,
крестьян
и летные кадры
приветствуют
летчики
первой эскадры.
Пусть
разиллюминуют
Москву
в миллион свечей.
С этой минуты
навек минуют
войны.
Мы –
эскадра москвичей –
прорвались.
Нас
не видели.
Под водой –
до Америки рейс.
Взлетели.
Ночью
громкоговорители
поставили.
И забасили
на Нью-Йорк, на весь.
"Рабочие!
Товарищи и братья!
Скоро ль
наций
дурман развеется?!
За какие серебреники,
по какой плате
вы
предаете
нас, европейцев?
Сегодня
натравливают:
– Идите!
Европу
окутайте
в газовый мор! –
А завтра
возвратится победитель,
чтоб здесь
на вас
навьючить ярмо.
Что вам
жизнь
буржуями дарена?
Жмут
из вас
то кровь,
то пот.
Спаяйтесь
с нами
в одну солидарность.
В одну коммуну –
без рабов,
без господ!"
Полицейские –
за лисой лиса –
на аэросипедах…
Прожектора полоса…
Напрасно! –
Качаясь мерно,
громкоговорители
раздували голоса
лучших
ораторов Коминтерна.
Ничего!
Ни связать,
ни забрать его –
радио.
Видим,
у них –
сумятица.
Вышли рабочие,
полиция пятится.
А город
будто
огни зажег –
разгорается
за флагом флажок.
Для нас
приготовленные мины
миллиардерам
кладут под домины.
Знаменами
себя
осеня,
атаковывают
арсенал.
Совсем как в Москве
столетья назад
Октябрьская
разрасталась гроза.
Берут,
на версты
гром разбасив,
ломают
замков
хитроумный массив.
Радиофорт…
Охраняющий –
скинут.
Атаковали.
Взят вполовину.
В другую!
Схватка,
с час горяча.
Ухватывают
какой-то рычаг.
Рванули…
еще крутнули…
Мгновение, –
и то чересчур –
мгновения менее, –
как с тыщи
струнищ
оборванный вой!
И тыща
чудовищ
легла под Москвой.

Радость.

В «ура» содрогающимся
ртам еще
хотелось орать
и орать досыта, –
а уже
во все небеса
телеграммищу
вычерчивала
радиороста:
"Мир!
Народы
кончили драться.
Да здравствует
минута эта!
Великая
Американская федерация
присоединяется
к Союзу советов!"
Сомнений –
ни в ком.
Подпись:
«Американский ревком».

Возвращение.

Утром
с запада
появились точки.
Неслись,
себя
и марш растя:
"Мы – летчики
республики
рабочих и крестьян.
Недаром
пролетали –
очищен
небий свод.
Крестьянин!
Пролетарий!
Снижайте самолет!
Скатились
вниз
заводчики,
по облакам свистя.
Мы летчики –
республики
рабочих и крестьян!
Не вступит
вражья
конница,
ни птица,
ни нога.
Наш летчик
всюду гонится
за силами врага.
Наш флаг
меж звезд полощется,
рабочью власть растя.
Мы – летчицы,
мы – летчики
рабочих и крестьян".


II
БУДУЩИЙ БЫТ

Сегодня.

Комната –
это,
конечно,
не роща.
В ней
ни пикников не устраивать,
ни сражений.
Но все ж
не по мне –
проклятая жилплощадь:
при моей,
при комплекции –
проживи на сажени!
Старики,
старухи,
дама с моською,
дети
без счета –
вот население.
Не квартира,
а эскимосское
или киргизское
копченое селение.
Ребенок –
это вам не щенок.
Весь день –
в работе упорной.
То он тебя
мячиком
сбивает с ног,
то
на крючок
запирает в уборной.
Меж скарбом –
тропинки,
крымских окольней.
От шума
взбесятся
и самые кроткие.
Весь день –
звонки,
как на колокольне.
Гуртом,
в одиночку,
протяжные,
короткие…
И за это
гнездо –
между клеток
и солений,
где негде
даже
приткнуть губу,
носишься
весь день,
отмахиваясь
от выселений
мандатом союзным,
бумажкой КУБУ.
Вернешься
ночью,
вымотан в городе.
Морда – в пене, –
смыть бы ее.
В темноте
в умывальной
лупит по морде
кем-то
талантливо
развешенное белье.
Бр-р-р-р!
Мутит
чад кухонный.
Встаю на корточки.
Тянусь
с подоконника
мордой к форточке.
Вижу,
в небесах –
возня аэропланова.
Приникаю
к стеклам,
в раму вбит.
Вот кто
должен
переделать наново
наш
сардиночный
унылый быт!

Будет.

Год какой-то
нолями разнулится.
Отгремят
последние
битвы-грома.
В Москве
не будет
ни переулка,
ни улицы –
одни аэродромы
да дома.
Темны,
неясны
грядущие дни нам.
Но –
для шутки
изображу
грядущего гражданина,
проводящего
одни сутки.

Утро.

Восемь.
Кричит
радиобудильник вежливый:
"Товарищ –
вставайте,
не спите ежели вы!
Завод –
зовет.
Пока
будильнику
приказов нет?
До свидания!
Привет!"
Спросонок,
но весь –
в деловой прыти,
гражданин
включил
электросамобритель.
Минута –
причесан,
щеки –
даже
гражданки Милосской
Венеры глаже.
Воткнул штепсель,
открыл губы:
электрощетка –
юрк! –
и выблестила зубы.
Прислуг – никаких!
Кнопкой званная,
сама
под ним
расплескалась ванная.
Намылила
вначале –
и пошла:
скребет и мочалит.
Позвонил –
гражданину
под нос
сам
подносится
чайный поднос.
Одевается –
ни пиджаков,
ни брюк;
рубаха
номерами
не жмет узка.
Сразу
облекается
от пяток до рук
шелком
гениально скроенного куска.
В туфли –
пару ног…
В окно –
звонок.
Прямо
к постели
из небесных лон
впархивает
крылатый почтальон.
Ни – приказ выселиться,
ни – с налогом повестка.
Письмо от любимой
и дружеских несколько.
Вбегает сын,
здоровяк-
карапуз.
– До свидания,
улетаю в вуз.
– А где Ваня?
– Он
в саду
порхает с няней.

На работу.

Сквозь комнату – лифт.
Присел –
и вышел
на гладь
расцветоченной крыши.
К месту
работы
курс держа,

к самому
карнизу
подлетает дирижабль.
По задумчивости
(не желая надуть)
гражданин
попробовал
сесть на лету.
Сделав
самые вежливые лица,
гражданина
остановила
авиамилиция.
Ни протоколов,
ни штрафа бряцания…
Только –
вежливенькое
порицание.
Высунувшись
из гондолы,
на разные тона
покрикивает
знакомым летунам:
– Товарищ,
куда спешите?
Бросьте!
Залетайте
как-нибудь
с женою
в гости!
Если свободны –
часа на пол
запархивайте
на авиабол!
– Ладно!
А вы
хотите пересесть?
Садитесь,
местечко в гондоле есть! –
Пересел…
Пятнадцать минут.
И вот –
гражданин
прибывает
на место работ.

Труд.

Завод.
Главвоздух.
Делают вообще они
воздух
прессованный
для междупланетных сообщений.
Кубик
на кабинку – в любую ширь,
и сутки
сосновым духом дыши.
Так –
в век оный
из «Магги»
делали бульоны.
Так же
вырабатываются
из облаков
искусственная сметана
и молоко.
Скоро
забудут
о коровьем имени.
Разве
столько
выдоишь
из коровьего вымени!
Фабрика.
Корпусом сорокаярусным.
Слезли.
Сорок –
в рвении яростном.
Чисто-чисто.
Ни копотей,
ни сажи.
Лифт
развез
по одному на этаж.
Ни гуда,
ни люда!
Одна клавиатура –
вроде «Ундервуда».
Хорошо работать!
Легко – и так,
а тут еще
по радио –
музыка в такт.
Бей буквами,
надо которыми,
а все
остальное
доделается моторами.
Четыре часа.
Промелькнули мельком.
И каждый –
с воздухом,
со сметаной,
с молоком.
Не скукситесь,
как сонные совы.
Рабочий день –
четырехчасовый.
Бодро, как белка…
Еще бодрей.
Под душ!
И кончено –
обедать рей!

Обед.

Вылетел.
Детишки.
Крикнул:
– Тише! –
Нагнал
из школы
летящих детишек.
– Куда, детвора?
Обедать пора! –
Никакой кухни,
никакого быта!
Летают сервированные
аэростоловые Нарпита.
Стал
и сел,
Взял
и съел.
Хочешь – из двух,
хочешь – из пяти, –
на любой дух,
на всякий аппетит.
Посуда –
самоубирающаяся.
Поел –
и вон!
Подносит
к уху
радиофон.
Буркнул,
детишек лаская:
Дайте Чухломскую!
Коммуна Чухломская?..
Прошу –
Иванова Десятого! –
– Которого?
Бритого? –
– Нет.
Усатого!..
– Как поживаешь?
Добрый день.
– Да вот –
только
вылетел за плетень.
Пасу стадо.
А что надо? –
– Как что?!
Давно больно
не видались.
Залетай
на матч авиабольный. –
– Ладно!
Еще с часок
попасу
и спланирую
в шестом часу.
Может, опоздаю…
Думаю – не слишком.
Деревня
поручила
маленькое делишко.
Хлеба –
жарою мучимы,
так я
управляю
искусственными тучами.
Надо
сделать дождь,
да чтоб – без града.
До свидания! –

Занятия.

Теперь –
поучимся.
Гражданин
в минуту

подлетает
к Высшему
сметанному институту.
Сопоставляя
новейшие
технические данные,
изучает
в лаборатории
дела сметанные…
У нас пока –
различные категории занятий.
Скажем –
грузят чернорабочие,
а поэзия –
для духовной знати.
А тогда
не будет
более почетных
и менее…
И сапожники,
и молочницы –
все гении.

* * *
Игра.

Через час –
дома.
Oтдых.
Смена.
Вместо блузы –
костюм спортсмена.
В гоночной,
всякого ветра чище,
прет,
захватив
большой мячище.
Небо –
в самолетах юрких.
Фигуры взрослых,
детей фигурки.
И старики
повылезли,
забыв апатию.
Красные – на желтых.
Партия – на партию.
Подбросят
мяч
с высотищи
с этакой,
а ты подлетай,
подхватывай сеткой.
Откровенно говоря,
футбол –
тоска.
Занятие
разве что –
для лошадиной расы.
А здесь –
хорошо!
Башмаки – не истаскать.
Нос
тебе
мячом не расквасят.
Все кувыркаются –
надо,
нет ли;
скользят на хвост,
наматывают петли.
Наконец
один
промахнется сачком.
Тогда:
– Ур-р-р-а!
Выиграли очко! –
Вверх,
вниз,
вперед,
назад, –
перекувырнутся
и опять скользят.
Ни вздоха запыханного,
ни кислой мины –
будто
не ответственные работники,
а – дельфины.
Если дождь налетает
с ветром в паре –
подымутся
над тучами
и дальше шпарят.
Стемнеет,
а игры бросить
лень;
догонят солнце,
и – снова день.
Наконец
устал
от подбрасывания,
от лова.
Снизился
и влетел
в окно столовой.
Кнопка.
Нажимает.
Стол чайный.
Сын рассказывает:
– Сегодня
случайно
крыло поломал.
Пересел к Петьке,
а то б
опоздал
на урок арифметики.
Освободились на час
(урока нету),
полетели
с Петькой
ловить комету.
Б-о-о-о-льшущая!
С версту – рост.
Еле
вдвоем
удержали за хвост.
А потом
выбросили –
большая больно.
В школу
кометы таскать
не позволено. –
Сестра:
– Сегодня
от ветра
скатился клубок
с трех тысяч метров.
Пришлось снизиться –
нитку наматывать.
Аж вся
от ветра
стала лохматовая. –
А младший
весь
в работу вник.
Сидит
и записывает в дневник:
"Сегодня
в школе –
практический урок.
Решали –
нет
или есть бог.
По-нашему –
религия опиум.
Осматривали образ –
богову копию.
А потом
с учителем
полетели по небесам.
Убеждайся – сам!
Небо осмотрели
и внутри
и наружно.
Никаких богов,
ни ангелов
не обнаружено".
А папаше,
чтоб не пропал
ни единый миг,
радио
выбубнивает
страницы книг…

Вечер.

Звонок.
– Алло!
Не разбираю имя я…
А!
Это ты!
Привет, любимая!
Еду!
Немедленно!
В пять минут
небо перемахну
во всю длину.
В такую погоду
прекрасно едется.
Жди
у облака –
под Большой Медведицей.
До свидания! –
Сел,
и попятились
площади,
здания…
Щека – к щеке,
к талии – талией, –
небо
раза три облетали.
По млечным путям
за кометной кривизной,
а сзади –
жеребенком –
аэроплан привязной.
Простор!
Тебе –
не Петровский парк,
где все
протерто
задами парок.
На ходу
рассказывает
бывшее
в двадцать пятом году.
– Сегодня
слушал
радиокнижки.
Да…
это были
не дни, а днишки.
Найдешь комнатенку,
и то – не мед.
В домком давай,
фининспектору данные.
А тут – благодать!
Простор –
не жмет.
Мироздание!
Возьмем – наудачу.
Тогда
весной
тащились на дачу.
Ездили
по железной дороге.
Пыхтят
и ползут понемножку.
Все равно,
что ласточку
поставить на ноги,
чтоб шла,
ступая
с ножки на ножку.
Свернуть,
пойти по лесу –
нельзя!
Соблюдай рельсу.
А то еще
в древнее время
были
так называемые
автомобили.
Тоже –
мое почтеньице –
способ сообщеньица!
По воздуху –
нельзя.
По воде –
не может.
Через лес –
нельзя.
Через дом –
тоже.
Ну, скажите,
это машина разве?
Шины лопаются,
неприятностей –
масса.
Даже
на фонарь
не мог взлазить.
Сейчас же –
ломался.
Теперь захочу –
и в сторону ринусь.
А разве –
езда с паровозом!
Примус!
Теперь
приставил
крыло и колеса
да вместе с домом
взял
и понесся.
А захотелось
остановиться –
вот тебе – Винница,
вот тебе – Ницца.
Больным
во время оное
прописывались
солнечные ванны.
Днем
и то,
сложивши ручки –
жди,
чтобы вылез
луч из-за тучки.
А нынче
лети
хоть с самого полюса.
Грейся!
Пользуйся!.. –
Любимой
дни ушедшие мнятся.
А под ними
города,
селения
проносятся
в иллюминации –
ежедневные увеселения!
Радиостанция
Урала
на всю
на Сибирь
концерты орала.
Шаля,
такие ноты наляпаны,
что с зависти
лопнули б
все Шаляпины.
А дальше
в кинематографическом раже
по облакам –
верстовые миражи.
Это тебе
не «Художественный»
да «Арс»,
где в тесных стенках –
партер да ярус.
От земли
до самого Марса
становись,
хоть партером,
хоть ярусом.
Наконец –
в грядущем
и это станется –
прямо
по небу
разводят танцы.
Не топоча,
не вздымая пыль,
грациозно
выгибая крылья,
наяривают
фантастическую кадриль.
А в радио –
буря кадрилья.
Вокруг
миллионы
летающих столиков.
Пей и прохлаждайся –
позвони только.
Безалкогольное.
От сапожника
и до портного –
никто
не выносит
и запаха спиртного.
Больному –
рюмка норма,
и то
принимает
под хлороформом.
Никого
не мутит
никакая строфа.
Не жизнь,
а – лафа!
Сообщаю это
к прискорбию
товарищей поэтов.
Не то что нынче –
тысячами
высыпят
на стихи,
от которых дурно.
А тут –
хорошо!
Ни диспута,
ни заседания ни одного –
культурно!
Полдвенадцатого.
Радио проорал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54