— А ты напомни, Закан...
— Послушай, мы увидели речку и закричали в один голос: «Вот спящая река, вот спящая река!» Нам показалось, что она застыла на миг, превратилась в твердую, как хрусталь, массу.
— Так, так, так... Дальше?
— Это же, Гриша, добрая примета. Народная. И мы решили, что все будем счастливчиками на всю жизнь. Помнишь?
— Верно, что-то припоминаю.
— А теперь посуди сам: половина тех счастливчиков лежит в земле — в Керчи, на Клухорском перевале, в Белоруссии и на Украине. Теперь этот Возба и другие... Посчитай сам на пальцах, сколько же счастливчиков?
Поглядел Рыжий на луну и сказал равнодушно:
— Чепуха эта примета! На живых примерах видно, что чепуха.
Он вскочил.
— Бетон холодеет.
Друзья медленно двинулись по волнорезу к берегу. В спину им ярко светила наверняка счастливая луна. Воскресенье. Одиннадцать утра. Солнце на стене и на полу. Жаркое, почти летнее солнце. Открыты настежь окна и дверь, а все-таки душно.
Григорий Груапш лежит в постели, курит, уставясь в потолок. Рядом с кроватью стул, на стуле пепельница стеклянная, наподобие морской раковины. Она уже полна окурков. Груапш надсадно кашляет. В это время в дверях появляется его жена — высокая худощавая женщина — и с укоризной говорит:
— Гриша, до чего же ты себя доводишь?
Он молчит, пускает дым колечками. Будто и не слышит ее. У нее в руках какое-то белье. Видно, сердится она, но в то же время жалость одолевает. Что он, в самом деле, решил уморить себя голодом и никотином?.. Рыжая голова на белой подушке горит, точно костер. До боли знакомые черты... Изуродованное временем лицо и тем не менее напоминающее того юного беззаботного Гришу.
Женщина садится за стол, покрытый бархатной скатертью, откладывает в сторону белье. Губы ее дрожат.
Он не обращает на нее никакого внимания.
— Гриша... — тихо говорит она. Молчание.
Он лениво скашивает на нее большие грустные глаза.
— Гриша, мне хочется поговорить с тобой. Груапш, кажется, с трудом узнает жену. Что с ним?
Вчера он явился совершенно трезвый, спокойный. Почитал немного, лег спать.
— Одиннадцать часов, Гриша.
— Что же с того? — Голос у него хриплый, басовитый. И усталость в каждом движении. Смертельная усталость в глазах.
— Ты ничего не ел...
— Не хочу.
— Гриша, выпей чаю.
— Зачем?
— Как зачем? — мягко говорит она. — Чтобы жить хотя бы.
— Вот именно: хотя бы.
Он криво усмехается, затягивается сигаретой и снова смотрит на потолок.
— Да, да! — говорит она. — Чтобы жить. Разве этого мало? У тебя сын. Он нуждается в отцовском глазе. Разве этого мало?
Он отвечает с глухим придыханием:
— Я не понимаю твоего вопроса: «Разве этого мало?» Что — мало? Нельзя ли поточнее? Ты хочешь сказать, что сын — немалый стимул, чтобы жить?
— Не знаю. Я не филолог. Это ты филолог. Я говорю как думаю.
— О боже! — Груапш гасит сигарету, проводит ладонью по шершавым, обветренным губам. — Каждый кичится своей неграмотностью. Что значит «как думаю»? Мало ли кто как думает? Важно, как и что говорит. А впрочем... — Он безнадежно машет рукой. — Впрочем, неважно, кто и что говорит... Это тоже неважно...
— Что же, по-твоему, важно? — Она достает из широкого кармана платочек и слегка касается им своих глаз, будто смахивает невидимую слезинку. Она внешне спокойна, но в душе все кипит.
— Что важно?.. Что важно? Этого никто не знает. Говорят, жить важно... Ты сама это только что сказала. А зачем? Вертеть этот земной шарик? Он вертится и без нас. Идти дорогой, уготованной тебе другими? А куда идти?
Он привстает, опирается на локоть. В глазах у него нечто странное, доселе ей неведомое. Она чистосердечно признается:
— Не понимаю тебя, Гриша. На свою семью ты жаловаться, кажется, не можешь. Ни я, пи сын тебя не позорим, не попрекаем, ничего от тебя не требуем.
— Ха! — Григорий Груапш валится на подушку. — Ничего не требуем, не позорим! О чем ты говоришь? О чем? Разве это все, что человеку нужно? А о смерти ты подумала?
Она вздрагивает.
— О самой обыкновенной, — безжалостно продолжает он, — которая с косой бродит по белу свету. Чик! — и нет тебя. Ты уже там! — Груапш кивает на потолок. Потом указывает пальцем на пол: — Точнее, там! Я уже старый, никому не нужный человек. Списан! А ведь думал о счастье, даже иногда счастливым почитал себя. Ты когда-нибудь видела спящую реку?
— Какую? — спрашивает она. А сама думает: «Неужели?.. Неужели что-нибудь с рассудком?»
— Спящую реку, которая счастье приносит, видела?
А я видел. Мне о ней Заканбей Пате-ипа напомнил, мой друг детства. Реку видел, а счастье где?
— Как где? — чуть не плача отвечает она. — А мы? А сын? И это солнце...
— Что — солнце?
— Разве это не счастье?
Груапш смотрит в окно: весенний пожар разгорается все ярче, пожар на ярко-голубом небе. Он великолепен своей вечной красотой, но он уж горит не так, как в детстве, когда Гриша и Закан босиком бегали по траве.
Он вздыхает очень тяжко и говорит:
— Нет, это не то. Сейчас солнце не сулит ничего, кроме несчастья. Разве счастье от солнца зависит?.. Я клянусь: я видел спящую реку — и что же? А мои товарищи, которые в земле лежат, не видели ее? Да мы же вместе это видели! Вместе радовались спящей реке!
— Тебе надо встать, пройтись...
— Чепуха! — Груапш кладет руки под голову, поворачивается к стене. — Скоро будет шестьдесят, как я хожу, как брожу по этой земле. Где я был? К чему пришел?
Он ждет ее слов, но она стоит и молча смотрит на него.
— Хорошо, — со злорадством продолжает он, — поплетусь на бульвар, па любимый пятачок. А потом? Поболтаю. А потом? Выйду к морю. А потом? Вернусь домой. А потом? И так всю жизнь?.. Иди своей дорогой, иди, иди, иди... А той дороге нет ни конца, ни начала. Шагай как дурак.
Он скрежещет зубами, хлопает себя по лбу. Глядит на жену через плечо: она сидит, низко опустив голову. Плачет она или сдерживается? Ему хочется, чтобы плакала, чтобы поняла, как плохо ему. По помогут ли слезы ему, ей, всем?
— Молчишь? — зло говорит он.
Она встает, выходит в коридор и беззвучно рыдает. Он прислушивается: нет, не слышно рыданий. Ну и слава богу!.. А может, сказать ей про эту самую опухоль и тогда она поймет его?..
Александр Надзадзе прошел в центральный зал ресторана «Эрцаху», нашел администратора и тихо сказал ему:
— Ко мне товарищи из Сухуми, прошу обратить на нас внимание.
— Где вы сядете?
— А где прикажете.
— Люба, — позвал администратор добродушную на вид толстуху, — обслужи товарищей. Скажи Виктору, что прошу лично я.
Виктор — это шеф-повар, а Люба — официантка. В зале горят неоновые светильники, от которых каждый из посетителей теряет немного красок. Но это не беда: краски восстановятся при помощи горячительного.
— Любочка, — сказал Александр Надзадзе как можно ласковее, — что я прошу? Первым делом внимания.
— Пожалуйста, — кивнула она.
— А еще прошу чего-нибудь мясного. Она протянула меню.
- Нет, нет, Любочка, все на ваш вкус.
Люба улыбнулась, тряхнула бирюзой крупных серег:
— Все будет по высшему разряду. Я скажу дяде Виктору.
— Это шеф?
— Да, шеф.
— Будет ему магарыч. Сама знаешь, Люба, столичные гости привередливы.
Официантка махнула рукой.
— Дядя Виктор вперед десять очков даст ихним поварам. А что пить будете?
— Все, что есть. В соответствии с закуской.
— А на сколько персон? Александр сосчитал:
— Давид, Коста, Терентий, Рауф и я... Всего пять. Все архитекторы. Все молодые. Все красивые. Как на подбор.
— Да ну вас! — кокетливо улыбнулась Люба и пошла выполнять заказы.
— Люба, — вдогонку крикнул ей Александр, — воду и выпивку в первую очередь! Вино сама знаешь какое!
Та небрежно кивнула. Вскоре Надзадзе и его гости сидели за столом. Время было подходящее — ни обед, ни ужин. Ресторан пустовал. Оглушающего оркестра, к счастью, не было в зале.
Архитекторы, одетые по последней моде, чинно помалкивали. Надзадзе предложил им «Казбек». Тот, кого звали Давидом — высокий, сухощавый, — криво усмехнулся и предложил свои, американские. К сигаретам потянулись руки. Коренастый краснощекий Терентий дал прикурить от зажигалки.
Дружеская трапеза началась с солидных рюмок коньяка и глотков минеральной воды. Люба действовала четко и решительно. Бросив на стол мимолетный взгляд, она перед каждым поставила по алюминиевой пепельнице. А потом принесла хлеб. После чего исчезла надолго.
— У каждого из нас, — сказал Надзадзе, — есть свое любимое дело. В данном случае — архитектура. Она объединяет нас. Но не только она. Душа объединяет нас. Вот что!
Гости вполне были согласны с этим. Чокнулись дружно. Выпили.
— Хороший хлеб, — сказал Рауф. Он отломил кусок, понюхал его и с удовольствием пожевал.
— А коньяк? — спросил Коста, здоровенный мужчина с бараньими, добрыми глазами.
— Что за вопрос? — удивился Рауф, — Читай получше: «Отборный». Это же настоящий коньяк.
— Еще бы! — бросил Коста.
И предложил тост за встречу. Что такое встреча? Она вызвана общим делом? Да, несомненно. Но встреча есть встреча. Люди встречаются и по велению сердца. Ведь можно было уехать час назад в Сухуми. Ведь можно было? Да. Но не уехали. Задержались. Дело — хорошо, но есть еще и дружба...
Сказано было от души. И чокнулись от души. Выпили. Запили минеральной водой.
— Ого! — громко произнес Коста. — Посмотрите, кто прошел на кухню. Это же Чуваз!
Надзадзе тоже приметил Чуваза.
— Начальство, — многозначительно сказал он.
— Как? — сказал Рауф. — Он еще работает?
— Почему бы нет?
— Я-то думал, что он уже на пенсии.
— К чему пенсия? — сказал Надзадзе. — Дайте срок: разведет он устриц, завалит ими все магазины и тогда подумает.
— Послушайте, товарищи! — Рауф наклонился над столом, точно собирался поделиться важным секретом. — Ему уже, наверное, сто лет.
— Тоже сказал! Ему еще нет и шестидесяти, — весело пояснил Надзадзе. — К тому же он рожден ответственным работником.
— Этот болтун?
— Чуваз не только болтун. Он подхалим и наглец. Подхалим, когда имеет дело с начальством, и наглец с подчиненными. У него хорошо подвешен язык.
— Скажи лучше: демагог!
— Если тебе это больше нравится — демагог. Но есть у него одна хорошая черта: он хлебосольный человек. А это в наших условиях немаловажный фактор...
— Послушай, послушай, Саша! — перебил Коста. — А как обстоит вопрос с этими знаменитыми утками, которых и кормить не надо, а только успевать мясо заготавливать?
— Насчет лягушек, что ли?
— Вот именно!
— Так же, как со свиньями.
— Какими еще свиньями? Надзадзе чокнулся с друзьями:
— Какими? Самыми обыкновенными. Абхазской породы. Они живут в лесах, едят коренья, а на убой сами заявляются в колхозы и совхозы.
Рауф отпил коньяку и спросил вполне серьезно:
— А куда чаще: в колхозы или совхозы?
— Туда, где ножи поострее, — в тон ему ответил Надзадзе.
— О боже! — воскликнул Коста и чуть не упал с шаткого стула. — А что ему надо в ресторане?
Надзадзе объяснил, что, вероятно, ожидаются гости и Чуваз приехал подготовить почву, заказать все необходимое. А кутит он обычно наверху, в специальном уголке, подальше от посторонних глаз.
— А все-таки в нем есть хоть что-нибудь хорошее, кроме хлебосольства? — спросил Коста.
— Есть, — ответил Надзадзе. — Наглость.
— Я не согласен! — Рауф накрыл ладонью рюмку с коньяком и заговорил серьезно, без улыбки, без шуток: — Наглость здесь ни при чем. Ведь кто-то ценит его, кто-то спасает от разоблачения, поддерживает. Не мы же с вами! Значит, кому-то он нравится, кому-то по душе, кто-то в нем души не чает... Наверное, и планы он выполняет. А?
— А кто не выполняет? — буркнул Надзадзе. — Все выполняют. И без товарища Чуваза район не пропал бы.
— Ан нет! — возразил Рауф. — Стало быть, пропал бы, ежели всю жизнь на машине казенной раскатывает, всю жизнь кутит и смешит людей своими прожектами.
— Он просто в рубашке родился. В этом весь секрет.
— Возможно.
В это время товарищ Чуваз, не глядя по сторонам, вышел тем же путем, каким и вошел в ресторан. Архитекторы проводили его долгим взглядом.
— Типичный авантюрист, — сказал Надзадзе.
Погода стояла пасмурная: еще часок — и, казалось, пойдет дождь, веселый майский дождик. Море как бы замерло, точно чувствовало, что на него вот-вот прольются звонкие капли. Григорий Груапш стоял под финиковой пальмой. На нем была белая сорочка с короткими рукавами и серые парусиновые брюки. Он курил и ждал Обезьяну, который начисто лишен чувства времени. Полчаса назад они должны были встретиться именно на этом месте, Груапш предупредил, что дело важное, и даже очень. «Буду как штык», — пообещал Обезьяна, да, видно, эти бездельники-болтуны задержали его.
Когда же наконец он показался на бульварной песча-пой дорожке, Груапш кипел от негодования.
— Слушай! — крикнул он. — Обезьяна твоя кличка, не правда ли? Но ты не совсем настоящая обезьяна; у тебя имеются часы, а у нее — нет.
Обезьяна подошел, вытер потное лицо ладонью.
— Они заставили меня выпить вина, — сказал он. — У них горе какое-то.
— Ври больше, — буркнул Груапш.
— Честно.
— Так что же за горе? И у кого это «у них»?
— У них — значит у пятачкового народа. А горе простое: человек умер, и его помянули. Дай только повод, а выпивохи найдутся.
— Кто же умер, Обезьяна?
— А это, знаешь, пузач такой... Постой, ты его хорошо знаешь... Этот самый. Как его?.. Да рыбачит он часто тут... Вспомнил: Тараш Сниада.
— Умер Тараш?
— Да. Сегодня утром. Что-то с головой стряслось... В два счета...
Груапш закашлялся: в груди у него забулькало. Он закатил глаза, показал пальцем на горло: дескать, задыхаюсь. Обезьяна не придал особого значения ни этому кашлю, ни встрече своей с Груапшем под сенью финиковой пальмы. Он привык к тому, что вечно кому-то нужен.
Груапш глубоко вздохнул, прислонился к пальме.
— Обезьяна, — хрипло произнес он, — где твоя лодка?
Вопрос этот удивил Обезьяну.
— Лодка, говорю, где?
— Моя?
— Да, твоя.
— Так я же загнал ее давным-давно,
— Плохо...
— Деньги нужны были...
— Понятно... — Груапш облизнул губы, обветренные, потрескавшиеся губы. — Ты мне друг?
— Друг, — без обиняков ответил Обезьяна.
— Тогда найди лодку.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
— Но ведь дождик собирается... — Обезьяна взглянул на небо.
— Неважно. Не сахарные, не растаем. Очень хочется в море. — Груапш посмотрел на друга большими печальными глазами. В них было столько грусти, а может, отчаяния, что Обезьяна не устоял.
— Лодку я достану, — успокоил он Рыжего.
— У меня нет денег. — Подумав немного, Груапш добавил: — Сейчас нету. Ты меня понял?
Обезьяна кивнул, размышляя, у кого бы взять лодку на дармовщинку.
— На час? — спросил он.
— Да, на час.
— У Жорки Кривого возьму.
— Хорошо.
— Вон там его лодка.
— Давай командуй.
Обезьяна начал спускаться к пляжу. За ним последовал Груапш.
— Рыжий, — сказал Обезьяна, — не упади. Ты сегодня что-то не в форме.
— Ты прав.
Обезьяна договорился с Жоркой Кривым, который сидел в каком-то странном вагончике и даже не пожелал выползти из него. Только попросил сигарету. На носу лодки была надпись: «Ласточка». Обезьяна первым прыгнул в лодку и подал руку Груапшу:
— Садись, Рыжий, смелее!
И отвалил от дощатой лодочной пристани. .
— Держи курс вон на тот бакен, — сказал Рыжий. Первая капля — теплая и крупная — упала ему на лоб. Он повернулся лицом к городу.
Море было до странности спокойное — ни малейшей волны, ни ряби, ни мертвой зыби. Почти пруд или озеро. Сквозь зеленоватую толщу проглядывало галечное пестрое дно. Но вскоре — два-три взмаха веслами — и вода сделалась темно-зеленой, совсем непрозрачной.
Обезьяна греб как настоящий черноморец. Берег отдалялся довольно быстро, и спустя несколько минут глаз мог охватить весь город, утопающий в зелени.
Груапш кивнул на берег:
— Красиво, Обезьяна, правда?
— Не знаю.
— Как ты не знаешь?
— Очень просто. Городишко маленький. Люди неплохие. Это что, удивительно?
— Нет, Обезьяна.
— Чего же тогда спрашиваешь?
— Просто так.
— Эти пенсионеры тоже болтали просто так. Несли всякий вздор. Они уже никому не нужны — вот и болтают. И даже Тараша оплакивают. А раньше, когда в силе были, друг друга без пощады душили. А нынче такие добренькие... Как монахи афонские.
— Ты же не знал монахов.
— Ну и что же, что не знал? Так говорят умные люди.
— Это другое дело...
— А еще пенсионеры радовались, Рыжий.
— Чему же?
— Дают им какое-то кафе, где будут табуретки и газеты. Это, говорят, большая победа.
— Только и всего?
— Они смогут сидя пить кофе и сидя болтать.
— Может, они за это пили, а вовсе не за помин души Тараша?
— Возможно, — безразличным тоном ответил Обезьяна.
Груапш пожал плечами. Знакомый до боли город уходил все дальше. Здесь провел Груапш шесть десятков лет без малого. Шутка сказать! Похорошел город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12