Разве не так?
— Так, так! — ответили ему хором.
— Вот это единогласие! Если бы меня так же хором в председатели выбирали...
— А что, ты можешь пожаловаться? — спросил Пате-ипа.
— Черта с два! — сказал Хуат Гуатас-ипа. — Он наш любимец. Но даже родители не все время ласкают дитя. И за уши его дерут порой.
Зухба снял шапку, широко склонился и подставил ухо старику. Хуат обнял его и поцеловал в лоб;
— Ай, спасибо! — повеселел Зухба. — Считайте, я награжден сверх меры.
Всех пригласил к столу, покрытому белоснежной скатертью. Две девушки — ярко-розовые, большеглазые, туго-икрые — стояли наготове с кувшинами воды и полотенцами. Началась церемония мытья рук.
Пате-ипа сказал про себя: «Вот чистая, искрометная, не знающая ни предела, ни угасания жизнь. Она беспредельна. Она не кончится никогда, ибо каждый предыдущий продолжает жизнь в последующем. Ибо каждый из них — в труде. Каждый ест свой хлеб, добытый в поту. Каждый герой, и каждый живет для себя и для всех. И старость здесь хороша. Она правомерна и даже желанна и почетна... Сейчас начнется застолье, первое слово — старшему, любовь и доверие — младшему... Словом, жизнь как жизнь...»
И когда настал его черед мыть руки, Пате-ипа увидел перед собой два бездонных глаза — молодых, добрых, и на сердце у него стало покойно и радостно. Между тем Владимир Зухба негромко отдавал распоряжения, и гости чинно рассаживались по местам...
Пятачок уже гудел, взбудораженный новостью: Возба, сам Возба арестован! Вокруг высоких столиков за чашкой кофе и тайной рюмкой коньяка велись оживленные дебаты. Высоченный детина в косоворотке и лихо расклешенных брюках ежеминутно подбрасывал вверх наползавший на глаза вихор, шумел больше всех.
— За что? — кричал он. — Что он, мало вас кормил, поил и целовал, несмотря на то, что от ваших щек несет потом и пылью? Он чурался вас? Чего вы ехидно ухмыляетесь? Такое со всяким может случиться.
Его пытались урезонить. Один тип в серой кепке, похожей на огромное блюдо, покуривал сигарету и, уже побагровевший от выпитого коньяка и кофе, методично твердил:
— Ты, Лерик, не суй нос, куда не следует. — И озирался вокруг.
Двое других, стоявших за этим же столиком, но соглашались с высоченным детиной. Они считали, что Возба хороший друг и товарищ, но надо и меру знать. В последнее время он вовсе потерял голову. Зачем по-надобились жулики из Сухуми и Кутаиси? Зачем он полез к дельцам из Сочи? Мало ему было кислорода здесь? Что он, задыхался? Ему кушать, бедненькому, было нечего?
— Левый товар — это смерть, — говорили они. — Что он, маленький? Взял раз, взял другой, третий. ^ Ну успокойся!
Мудрец в серой кепке сказал:
— Он парень рискованный, горячий. Вот и споткнулся! Бывает же в жизни такое. — И осмотрелся вокруг,
Высокий, в косоворотке, утверждал:
— Разве он один кушал? А? Один, совсем один? — При этом размахивал руками так, точно обвинял в соучастии весь мир.
Тот, что в серой кепке, посмотрел на все суровым взглядом: но куда там, расходился совсем этот верзила! К столику подошел Обезьяна с газетой в руке. Его лицо выражало крайнее удивление. Он высоко поднял голову и негромко сказал:
— Ребята, что же это такое? Вы ничего не знаете?
Четверо за столиком приумолкли, исподлобья взглянули на Обезьяну.
— Возбу посадили...
— Знаем, — полубрезгливо сказал в серой кепке.
— В газете все написано... — Обезьяна протянул газету. — Секретаря райисполкома сняли...
Вот тут серая кепка вздрогнула:
— Как сняли?
— Вот так и сняли.
— Об этом тоже написано в газете?
— Нет, это новость совсем свежая. — Обезьяна, казалось, сам был поражен. — Ай да Возба! Кругленькую сумму положил себе в карман!
— Дурак! — пробормотал человек в кепке и вырвал у него газету.
Обезьяна потолкался немного и пошел к другому столику, предупредив, что вернется за газетой. Заметку прочитали вслух и газету вернули владельцу.
— Хамская статья, — возмутилась серая кепка.
— Верно! — подхватила косоворотка.
Остальные промолчали. Но чуть позже один из присутствующих нарушил молчание:
— Надо же знать меру...
Вокруг других столиков тоже продолжалось обсуждение происшедшего. Неожиданное снятие секретаря райисполкома озадачивало больше, чем арест Возбы. Секретарь райисполкома и Возба — два неразлучных друга. Надо ли приписывать именно этой дружбе внезапный поворот в судьбе секретаря райисполкома? Какая тут связь? Но она, несомненно, имеется. Наверняка!
К этому единодушному выводу пришел весь пятачок. И возбуждение, естественно, усугубилось. Все, казалось бы, ясно и понятно, если бы не мрачное заявление Рыжего. Он дословно сказал следующее (притом довольно громко):
— Это всего-навсего начало. За Возбой последуют другие.
Эти слова были сказаны столь многозначительно, что кое-кто на пятачке призадумался. И, надо сказать, крепко.
— Эй, Рыжий, — буркнул человек в серой кепке, — типун тебе на язык! Слышишь?
Вечером к Пате-ипа зашла двоюродная сестра — дородная женщина лет сорока пяти. Лицо у нее было круглое, как луна, глаза тоже круглые, рыбьи, и губы большие, африканские. На ушах висели массивные серьги, достававшие до плеч. Черные волосы так пышно были начесаны, что лицо ее казалось большим и плоским. Могучее тело держалось на могучих ногах. Японский зонтик в руке казался игрушечным.
— Слушай, — начала она прямо с порога, — я была у тебя несколько дней назад. Сказали, что ты укатил в деревню.
— Да, было такое. Два дня почти не вставал из-за стола.
— Тебя еще хватает на это? — Как видишь, Сонечка.
— К тебе Ризабей приезжал?
— Да, Ризабей и его председатель. Они тут по делам бегали.
— И успешно?
— Да. После вмешательства райкома.
— Уф! — Сонечка бросилась на старинный диван. — Какой вечер, Закан, какая луна! Вот это волшебный край, чудесная земля! Я даже начинаю гордиться ею.
— Что-то поздновато спохватилась, Сонечка, — сказал Пате-ипа. — Чего это тебя черт носит по вечерам? Где твой муж? Он отпускает тебя одну?
— Меня? — Соня жеманно улыбнулась. — Апба доверяет мне. Это раз! А я у него отпрашиваться и не подумаю. Это два!
— Ого! Какая храбрая!
— Храбрая не храбрая, а уж пятый десяток пошел. Притом хорошо пошел. — Она откинулась на спинку дивана, звонко захохотала. — Кому я нужна? Вот мой и не ревнует.
— А сам?
— Что сам. Как все вы. Бегает за каждой юбкой, задравши хвост.
Пате-ипа зажег большую старомодную люстру, комнату залил лимонно-желтый свет.
— Как это понимать: «Как все вы»?
— Так и понимать!
Пате-ипа был в пижаме, в домашних тапочках.
— Чем тебя угостить, Соня? Вином? Больше ничего нет.
— Послушай, Закан. — Соня Апба открыла большой лакированный ридикюль, достала пудреницу, погляделась в зеркальце. — Между прочим, я по делу. Меня дожидаются на улице.
— Кто?
Пате-ипа выглянул во двор. Лунный свет падал косо, освещая лишь улицу ярче любого фонаря. А во дворе — тени от высоких соседских деревьев.
— Одни мои знакомые. Я же сказала, что по делу... Послушай, Закан, надо бы прибрать у тебя. Пыль, грязь... Хочешь, я приду со своими девочками и мы приберем?
— Да нет, спасибо. Это успеется. Что у тебя за дело?
— Сядь. Я так не могу.
Пате-ипа присел на стул. Закурил. Оказывается, и Сопя курит: он дал ей сигарету и зажигалку.
— Закан, ты кое-что, наверное, уже знаешь? Пате-ипа удивленно посмотрел на нее:
— Случилось что-нибудь? Она замахала руками:
— Не с нами, не с нами! Но с очень близким человеком. — Соня наклонилась вперед, оперлась на ридикюль. — Неужели ты ничего не слыхал? Ну, чем сейчас живет наш город?
— Умер кто-нибудь?
— Хуже! — Соня пыхнула дымом.
— Хуже смерти? Ты это серьезно, Сонечка? Что бывает хуже смерти? Я, например, ничего такого не знаю.
Соня Апба смахнула пепел прямо на пол.
— Закан, можно подумать, что ты живешь в безвоздушном пространстве. Ведь об этом нельзя не знать! Об этом говорят все, чешут языки кому не лень.
Пате-ипа пригубил вина из какого-то недопитого стакана. Он ради приличия указал сестре пальцем на бутылку, но она покачала головой. Пате-ипа допил стакан до дна и налил еще. «Недурная штука», — подумал он.
— Так что же стряслось? Соня всплеснула руками:
— Это ж с ума можно сойти! Кстати, он твой школьный товарищ. Ты должен помнить его. Это Возба. Директор универмага.
— Ах, вот ты о чем! Да, его, говорят, арестовали. Что-то там с бесфактурным товаром, да?
- Это не то слово — арестовали!. — Соня подала ему окурок и попросила еще сигарету. — Ему надели наручники! Подумаешь, преступник нашелся! А в чем дело? В задрипанных кофточках и каких-то тряпках.
— Обо всем этом я знаю из третьих рук. Говорят — да разве это секрет? — что Возба жил не по средствам. Жулик первостатейный. Правда, в детстве был милым мальчиком. Учились в одном классе. Такой ангелочек. Но, говоря откровенно, у нас давно нет с ним никакого контакта, после школы виделись всего раз или два. Раз-жирел, раздобрел...
— Ты ничего не понимаешь, — сказала Соня. — Его жена — моя близкая подруга. У нее от меня нет секретов. Жили они безбедно, но не больше. А что до хрусталя — то у кого его нет? Подумаешь — хру-сталь!
— Соня... — проговорил Пате-ипа укоризненно.
— Постой, постой, дай договорить. Весь этот хрусталь, все эти машины — одна болтовня. Единственное, за что его надо судить, — за измены жене. Она, бедненькая, совсем высохла, кормила, поила его любовниц.
— А это еще зачем, Соня?
— Спроси у него! Приводил знакомых, а ты поди разберись, где приятельница, где коллега, а где любовница! Ты смотришь с таким невинным видом, как будто сам не приводил их к своей жене.
— Соня, побойся бога! Она погрозила пальцем:
— Знаем мы вас как облупленных. Сознайся, водил?
— Не водил.
— Вот и врешь!
— А к тебе водили?
Соня пожала плечами, затянулась сигаретой глубоко-глубоко. Ядовито проговорила:
— Мне это теперь безразлично.
— А все-таки, водили?
— Не сомневаюсь. Вот недавно угощала какого-то ревизора и такую модную фифочку. Ручаюсь, что она любовница моего мужа. А мне наплевать: угостила, напоила как следует да еще расцеловалась с ней на прощанье. Да ну вас к богу! Все вы одним миром мазаны!
Он смеялся от души. Налил себе вина и пил его мелкими, глоточками,
— Так что же с Возбой, Соня?
— Ой! Город жужжит как улей. Представь себе: арестовывают уважаемого человека, который многим делал добро. Ты отвык от нас, тебя не волнуют наши дела. А мы все подавлены. Как будто через нас паровоз прошел... Закан, ты должен помочь.
— Я? Чем же могу я помочь?
Соня поправила волосы, предварительно тряхнув головой. Перестала курить, погасив сигарету о блюдечко, стоявшее на столе.
— Дорогой мой, — говорила Соня, — у меня к тебе большая просьба. Ведь прокурор тебе родственник. Да, да, неблизкий, но это, наверное, лучше. Тебя здесь уважают, относятся хорошо, и твоя просьба будет уважена. Надо это дело погасить в самом зародыше. Возба внесет. Недостача будет покрыта. Акт обэхээс можно просто разорвать. Сейчас еще можно — потом будет поздно.
Пате-ипа схватился за голову.
— Все будет в порядке. Понял? Он свое получит.
— Кто получит?
— Джото.
— Что получит?
— Деньги получит.
Пате-ипа забегал по комнате, словно за ним гнались с ножом.
— Соня, как у тебя язык поворачивается?! Сопя высунула язык и сказала:
— Вот так. — И продемонстрировала, как поворачивается у нее язык.
— Какой ужас!.. Какой ужас!..
Соня налила вина и поднесла ему. Сказала очень спокойно:
— Выпей. Что ты, в самом деле? Джото не чужой тебе человек...
И Соня ушла, а Пате-ипа не мог найти себе места. Когда явились Зухба и Гамсониа, он все еще походил на льва в клетке.
— Что с тобой? — поинтересовался Ризабей. Пате-ипа в двух словах рассказал о Соне. Ризабей сказал:
— Чего ты волнуешься? Разве она стоит этого? Владимир Зухба развернул пакет: в нем оказалось отварное мясо, хлеб, сыр.
— День сегодня у нас был удачный. Вернемся домой не с пустыми руками. А нынче можем спокойно есть, спокойно жить и спать... Ура!
Опустились сумерки. Большая рыжая луна показалась из-за гор и повисла над морем, словно над огромным, но очень тихим прудом. В конце бетонного волнореза, вдающегося глубоко в море, сидели Пате-ипа и Груапш на теплом, не успевшем еще остыть от дневного зноя бетоне. Их ноги чуть не касались воды, почти остекленевшей в этот майский вечер.
Пате-ипа специально разыскал Груапша. Ему хотелось поговорить с ним после встречи с «этой дурой Соней», которая живет какой-то полускотской жизнью, для которой ее муж-доставала — самый светлый идеал мужчины. Пате-ипа возненавидел ее, но не мог полностью игнорировать и ее «идиотскую просьбу». Она наверняка уже обегала всех родственников, друзей и рассказала о том, какой он, Пате-ипа, бессердечный, как переменилась его психология, как забывает он «все абхазское». Сейчас свора родственников — близких и дальних — всячески будет толкать Джото на нарушение закона. Как быть? Просто умыть руки или же сказать Джото: «Товарищ прокурор, делай свое дело как велит закон. Не нарушай закон даже в угоду своим родственникам и свойственникам»?
Григорий Груапш внимательно выслушал своего друга, уставившись в одну точку на горизонте. Возможно, там был кораблик, а может, просто игра света и теней. Груапш покуривал сигарету, время от времени ероша пятерней свои рыжие волосы. Было похоже, что у него давно готов ответ на все недоуменные вопросы, что ему даже немного скучно слушать пространную жалобу старого друга. И когда тот кончил свой грустный рассказ, Груапш начал с ходу:
— А чему, собственно говоря, ты удивляешься? Она обожает мужей-воришек. Какое ей дело до окладов? Главное — тащи в дом! А там видно будет. Она же не осудила Возбу? Или осудила?
Пате-ипа махнул рукой:
— Куда там! Она полагает, что все это чьи-то козни. Кто-то мстит Возбе. Нет, она его не осуждает. Она жалеет его, считает, что ему надо помочь. У него жена и дети.
Груапш поглядел на Пате-ипа и сказал сквозь зубы:
— А золото и серебро, а хрусталь и новенькие гарнитуры самой дорогой мебели? Откуда все это? Она спросила его — откуда?
— А зачем спрашивать? Он просто бедненький, его надо выручить. Если надо, для прокурора и следователей готовенькие денежки лежат. Сколько нужно.
Груапш побагровел, погрозил кому-то кулаком.
— А ведь говорили ему. Предупреждали. Куда там! Тягай, валяй! Вокруг дружки, свои. А где они теперь? Где, спрашиваю? Притаились? Хвост поджали? Суки! Я ненавижу хапуг, взяточников и негодяев! Возба окончательно потерял и честь и совесть. Один дом выстроил для матери. Другой — для себя. Третий — для детей. Ишь, какой сердобольный, какой добренький!.. Одну машину приобрел для себя, другую — разумеется, для старшего сына, третью — для младшего, четвертую — для зятя! Потому что, видишь ли, сердце у него болит за родию! Пусть теперь расхлебывает! Нет у меня к нему ни жалости, ни сострадания. Я как-то сказал ему спьяну, чтобы перестал наконец воровать.
— А он?
— С него как с гуся вода. «Жить, — говорит, — не умеешь, а только другим завидуешь». Это я-то завидую? Я запустил в него бутылкой. Не попал. Он встал весь бледный, дрожал от злости. И прошипел: «Твое счастье, что ты мой школьный друг, а не то разговор был бы короткий». Ты разве не знаешь, что он сделал с одним парнем, который вздумал ухаживать за его молоденькой невесткой?
— Нет, не знаю.
— Вместе со своими дружками вывез его ночью за город и чуть не пристрелил. То есть он был уверен, что пристрелил, но, оказывается, всего лишь тяжело ранил.
— Что же дальше? — спросил Пате-ипа. Груапш швырнул окурок подальше на воду:
— Дальше? Что дальше? Ничего...
— Как ничего? Потерпевший пожаловался?
— Держи карман шире! Язык прикусил, сказал «большое спасибо» за то, что жив остался.
— М-да-а...
Рыжий прилег на бетон, как на траву:
— И все это наш Возба. Тот самый парнишка, который дружил с нами. Сейчас ему все боком выйдет,
— А может, выкрутится? Рыжий сказал уверенно:
— Нет! Ты знаешь, что сняли секретаря райисполкома, этого картежника и покровителя всякой городской нечисти? О, это был всесильный! У него тесть в Сухуми, у него братья в милиции. И все-таки сняли молодчика. Я думаю, что его еще и арестуют.
Пате-ипа вспомнил заметку в газете.
— Там имелись Кое-какие намеки.
— Еще бы! Вот увидишь, что с ним будет.
— Значит, Рыжий, идти к прокурору не советуешь?
— Почему же? Сходи и скажи ему: «Джото, чтобы все было по закону. А иначе — удачи тебе не видать. Как в одной песне».
Рыжий засмеялся, обнажив ряд попорченных, желтоватых зубов. Луна вползла на крутой небосклон, побелела, посветлела, и море под нею сделалось бело-мраморным.
— Слушай, Рыжий, — сказал Пате-ипа, — помнишь, однажды пошли мы за город всем классом и увидели спящую реку?
— Что увидели?
— Спящую реку. Ну, вспомни!
Груапш сопел, унесясь мыслями в далекую, счастливую пору детства, когда не было разговора о жуликах, когда все казалось простым и приятным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12