Он вышел, не обернувшись, но как только за ним закрылась дверь, Паолина вернулась к себе и бросилась на кровать, зарывшись лицом в мягкие подушки. Но вместо того, чтобы вздремнуть, она то и дело возвращалась мыслями к сэру Харвею, спрашивая себя, что же такого он собирался ей сказать.
Паолина все еще как будто чувствовала прикосновение его пальцев – сильных, крепких, покрытых загаром пальцев, так не похожих на холеные, изнеженные руки венецианских аристократов, которые умели только прогуливаться под руку с дамами да настрочить несколько стишков или любовную записку.
– Он настоящий мужчина! – произнесла Паолина вслух, снова вспомнив о том, сколько ловкости и храбрости ему пришлось проявить в поединке с герцогом.
Девушка снова и снова спрашивала себя, что могло бы случиться, если бы исход поединка был другим, если бы герцог остался победителем, а сэр Харвей лежал окровавленным на полу. При воспоминании о полных, чувственных губах герцога ее охватила дрожь. И затем, едва она воскресила в памяти его поцелуи, девушка вдруг подумала о маркизе, сознавая, что, хотя маркиз и нравился ей, она бы не хотела, чтобы он прикасался к ней или держал ее в объятиях.
Паолина попыталась мысленно представить себе поцелуи графа, но тут же отбросила эту мысль. Он был молод и красив, но почему-то ей была неприятна его близость. Одно дело – слушать, как тебе расточают комплименты на словах, и совсем другое – знать, что чьи-то руки будут обнимать тебя, а его губы сольются с твоими в поцелуе.
Она все еще лежала без сна, когда в спальню вошла Тереза, чтобы раздвинуть шторы.
– Скоро начнется регата, сударыня, – сообщила ей она. – Гондолы уже собираются на Большом канале. Только взгляните в окно! Как красиво! Все вокруг в праздничных нарядах.
– О, я обязательно должна посмотреть! – воскликнула Паолина.
Она накинула капот и устремилась через анфиладу к большому балкону, выходившему на канал. Слуги уже развесили на балюстраде украшенные вышивкой драпировки с длинной золотистой бахромой. Фасад палаццо был увешан многочисленными гирляндами цветов, а внизу к железным сваям были прикреплены фонари, чтобы зажечь их с наступлением темноты. Перегнувшись через балюстраду балкона, Паолина увидела там множество гондол всех форм и размеров. Те из них, которые принадлежали знатным семействам, были разукрашены с изысканным вкусом цветами, золотистой парчой и разного рода безделушками самой искусной работы. Гондольеры, также состоявшие в личном услужении, надели парадные одежды – шелковые куртки, панталоны, шелковые чулки и алые шарфы. Вдоль всего пути следования регаты теснились лодки, в каждой из которых было по восемь или более гребцов, отовсюду доносились веселые шутки, смех и песни. Зрители передавали друг другу чарки с вином, обыкновенные черные гондолы были так перегружены людьми, что, казалось, вот-вот перевернутся. Все они были в масках, что давало им возможность свободно обмениваться шутками и непристойными замечаниями, за которыми следовали обычно остроумные ответы, вызывавшие взрывы хохота.
– Регата начнется со стороны моря, – пояснила Тереза Паолине, – и потом пройдет мимо Дворца дожей прямо по Большому каналу. В ней должны принять участие пятьдесят или шестьдесят гондол, за которыми, кроме того, будут следовать лодки. Ручаюсь вам, сударыня, это на редкость красивое зрелище.
– Пока еще есть время до старта, – отозвалась Паолина, – полагаю, мне лучше пойти к себе и переодеться.
Тереза окинула пристальным взглядом канал.
– Они наверняка задерживаются, как всегда, – заметила она. – Вон приближается какое-то судно, но, по-моему, оно не участвует в регате.
– Оно все равно великолепно... – начала было Паолина, но вдруг осеклась. Девушка была почти уверена, что уже видела это судно-бурчиелло раньше. Золотая резьба на верхе центральной каюты, блестящая отделка по краям узкой палубы, искусно вырезанная из дерева фигура, украшавшая нос... Да, без сомнения, она уже видела его раньше.
Она стояла на балконе, наблюдая за его приближением. Судно уже находилось на середине канала, гребцы налегали на весла, и Паолина убедилась в том, что лицо офицера, отдававшего им приказания, было ей знакомо.
Девушка замерла в ожидании, инстинктивно вцепившись кончиками пальцев в драпировки, даже не чувствуя, как ее ногти впились в дорогую, украшенную вышивкой атласную ткань. Судно неумолимо приближалось, и теперь оно уже почти поравнялось с палаццо. Так как балкон был расположен на небольшой высоте от набережной, Паолина могла ясно рассмотреть все, что происходило на борту. Она заметила человека, удобно устроившегося в обложенном подушками кресле на корме. Хотя на нем была широкополая шляпа, низко надвинутая на лоб, ей все же удалось достаточно отчетливо разглядеть его лицо, и сердце в груди девушки забилось так, что у нее перехватило дух. На фоне великолепного золотого и серебряного шитья, украшавшего его камзол, выделялась рука на перевязи из черного атласа. Бурчиелло оказалось рядом с дворцом, человек на корме поднял голову, встретившись взглядом с Паолиной. Какое-то мгновение они пристально рассматривали друг друга, и затем губы мужчины искривились в дерзкой усмешке.
Паолина бросилась прочь с балкона и поднесла руки к сердцу, бившемуся так отчаянно, что казалось, будто оно вот-вот выскочит у нее из груди. По-видимому, кровь отхлынула от ее щек, так как Тереза обратилась к ней с тревогой в голосе:
– Вам нездоровится, сударыня? Что-нибудь случилось?
– Нет, все в порядке, – с трудом выговорила Паолина.
Собрав последние силы, она проследовала через анфиладу в комнату сэра Харвея, но не стала стучать в дверь, а открыла ее и остановилась на пороге, вся дрожа. Он обернулся и изумленно уставился на нее. В одной шелковой рубашке и панталонах он стоял перед зеркалом, повязывая кружевное жабо.
– В чем дело?
Ей не было необходимости говорить ему, что стряслась какая-то беда. Он сам мог догадаться об этом по выражению ее лица.
– Герцог! – произнесла Паолина, задыхаясь. – Герцог прибыл в Венецию!
Глава десятая
– Герцог здесь? – изумленно переспросил сэр Харвей. – Какой еще герцог?
Паолина, не отрываясь, смотрела на него, и тогда он постепенно начал понимать, что произошло. Но, прежде чем он успел что-либо сказать, Паолина бросилась через всю комнату к нему и, оказавшись с ним лицом к лицу, подняла на него полные ужаса глаза.
– Мы должны уехать отсюда! – воскликнула она. – Как можно скорее! Неужели вы не понимаете? Он прикажет убить вас или заточит в темницу, чтобы отомстить за то, что вы сделали с ним. Торопитесь! Уедем отсюда, пока вы еще на свободе.
С каждым словом ее возбуждение нарастало, и в конце концов ее голос поднялся почти до крика, после чего, потеряв самообладание, девушка принялась бить по его груди сжатыми в кулачки руками.
– Уезжайте! Уезжайте! – закричала она. – Он убьет вас, а я... не смогу этого вынести.
Голос ее сорвался, и когда сэр Харвей пришел в себя после первого потрясения, вызванного отчаянной мольбой Паолины, он сжал пальцами ее запястья и прижал ее руки к своей груди.
Его прикосновение как будто напомнило ей о том, ради чего она находилась здесь, и девушка успокоилась. Только ее глаза, устремленные на него снизу вверх, были полны страдания и на ее тонком, выразительном лице ясно читался ужас перед тем, что ожидало их обоих впереди. Он смотрел на нее, крепко сжимая ее запястья и пристально всматриваясь ей в глаза, словно видел ее в первый раз. Неожиданно быстрым движением он заключил ее в объятия. Лишь на миг он прижал ее к себе, затем наклонил голову и их губы слились в долгом, страстном поцелуе, который как будто соединил их навеки неразрывными узами.
Паолине казалось, будто все ее существо внезапно пронзила искра огня, все ее страхи и мрачные предчувствия улетучились, уступив место чувству невыразимого восторга, подобного которому она ни разу не испытывала за всю свою жизнь, и ей вдруг представилось, что невидимые крылья подняли се вверх, навстречу солнцу. И скоро искра, вспыхнувшая в ее душе, превратилась в жаркое пламя, охватившее их обоих, и девушка чувствовала, что с этого мгновения они всецело принадлежали друг другу, как если бы они стали единым существом...
Затем он так же внезапно отпустил ее и отвернулся, встав к ней спиной. Паолина не двигалась, пораженная до такой степени, словно ее низвергли с небесных высот обратно на землю, и только пальцы ее коснулись губ, которые он целовал.
– Простите меня, – произнес сэр Харвей хриплым от волнения голосом.
– Значит, вы... любите меня... хотя бы немного?
Голос Паолины донесся до него как будто издалека.
Он был тихим, нежным и полным простодушного удивления, похожим на голос ребенка, которого разбудили от невыразимо чудесного сна.
– Забудьте о том, что случилось, – отозвался сэр Харвей, по-прежнему стоя к ней спиной.
– Но почему? – спросила она. – Теперь я смогла разобраться в своих... чувствах и поняла то, что мне следовало бы понять... уже давно. Я... люблю вас.
Тут он обернулся к ней, взгляд его был грустным, губы искривились, словно от едва сдерживаемой боли.
– Не говорите так, – произнес он резко. – Это неправда.
– Нет, это на самом деле так, – ответила Паолина тем же отстраненным тоном, сияющие глаза преобразили ее лицо, придавая ему выражение такой необыкновенной красоты, что невозможно было отвести от нее взора.
– Это чистая правда, – настаивала она. – Наверное, я полюбила вас с того самого мгновения, как мы с вами встретились впервые. Однако я не понимала этого. Я только мучилась, ревновала и чувствовала себя несчастной, так как боялась не угодить вам. Но я не обманула ваших ожиданий, скажите мне, что нет!
Девушка протянула к нему руки. Вопреки собственной воле, словно не в силах сопротивляться непреодолимому влечению, сэр Харвей снова приблизился к ней и обнял ее – медленно, почти против желания, пока не потерял над собою власть.
– О Боже мой! Боже мой! – воскликнул он и снова поцеловал ее – на этот раз неистово, пылко и требовательно. Он осыпал поцелуями ее губы, веки, щеки, крохотную жилку, бившуюся у основания белой шеи.
– Я люблю вас! – выговорил он наконец тихим, дрожащим от страсти голосом. – Я боролся против этого чувства, пытался подавить его, но это оказалось выше моих сил. Я люблю вас!
Паолине показалось, что весь мир вихрем завертелся вокруг нее и затем вдруг замер. Она ждала этого всю свою жизнь, стремилась к этому, мечтала об этом, пусть даже не отдавая себе отчета, но потребность в любви всегда жила в ее душе, маня ее в неведомые дали, куда ее влекло бессознательно и все же непреодолимо. Это было осуществлением всех ее самых заветных желаний и грез, то чувство, без которого жизнь ее не могла стать полнокровной и которое могло подарить ей такое безграничное счастье, какое в ее представлении вряд ли могло существовать в целом свете.
– Я люблю вас!
Паолине оставалось только прильнуть щекой к плечу сэра Харвея с чувством удовлетворения, которое выходило за грани физического и могло порождаться только жизнью духа.
– Я люблю вас!
Казалось, слабое эхо этих слов еще было слышно в комнате даже тогда, когда они оба молчали.
Сэр Харвей снова поцеловал ее и вынул булавки из золотистых волос девушки, давая густым локонам упасть на плечи, чтобы он мог спрятать в них свое лицо.
– Я так часто мечтал об этом раньше, – прошептал он и опять прильнул к ее губам поцелуем.
На продолжительное время они забыли обо всем, кроме того страстного, неистового чувства, которое струилось по их жилам, вызывая трепет при одном прикосновении или взгляде друг на друга. Затем, словно не в состоянии больше удержаться на ногах, они уселись рядом на краю кровати сэра Харвея и он поцеловал каждый пальчик на руке Паолины, мягкие, нежно-розовые ладони и крохотные жилки на запястьях.
– Я люблю их все, – сказал он, – потому что они – часть вас и они совершенны так же, как и вы – само совершенство.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Паолина вдруг произнесла:
– Герцог! Мы совсем забыли о герцоге! – В ее голосе снова послышались нотки панического страха.
Сэр Харвей глубоко вздохнул, как будто он тоже только сейчас вспомнил о герцоге. Одни в маленькой комнате, они находились на вершине счастья, и весь окружающий мир словно бы не существовал вовсе. Теперь они снова ясно ощутили нависшую над ними угрозу.
– Нам надо уехать отсюда! – воскликнула Паолина. – О, мой дорогой, я не могу позволить ему причинить вам вред сейчас!
– Он не причинит мне вреда, – ответил сэр Харвей почти машинально, одновременно поднявшись с места. – Мы сошли с ума, – произнес он резко. – Вы сами понимаете, что это невозможно. Как я мог быть настолько безрассудным, чтобы признаваться вам в любви, когда мы оба знаем, что для нас эта любовь навсегда останется лишь недостижимой мечтой?
– Но почему? Почему? – стояла на своем Паолина.
– Потому, что вам известно, кто я такой, – ответил сэр Харвей. – Я не подхожу вам в мужья – так же, как, впрочем, и любой другой женщине.
– Но я же люблю вас, – произнесла она умоляюще.
– И я вас люблю, – эхом отозвался он. – С самого начала я противился этому чувству. Должно быть, я понял это в тот самый день, когда мы сидели рядом на голых камнях утеса и само небо было похоже на ореол вокруг вашей золотистой головки. Я еще подумал тогда, что мне никогда прежде не приходилось видеть другого такого лица, которое было бы не только красивым, но и одухотворенным.
– В тот первый день вы были так добры ко мне, – пробормотала Паолина чуть слышно.
– Если бы я обладал даром предвидения, мне бы следовало бежать оттуда за милю прочь, а не взваливать на себя заботу о вас, – продолжал сэр Харвей. – Возможно, я понял, что меня пленила не только ваша красота, но и ваше сердце.
Он расхаживал по комнате, не сводя глаз с Паолины.
– Я очень внимательно наблюдал за вами, Паолина. Вы – одно из тех небесных созданий, которых любой мужчина мечтает встретить на своем пути в образе женщины. Вы нежны и великодушны, добры и сострадательны и обладаете многими другими достоинствами, о которых большинство женщин забывают, так как, по их мнению, только одна красота имеет значение. И в то же время вы так прекрасны, что ваш образ всегда остается со мной, где бы я ни был, даже в моих снах.
– Когда вы говорите со мной так, мне невольно хочется плакать, – ответила Паолина, глаза ее сияли, словно яркие звезды. – И вместе с тем я так горда, до крайности горда.
– Бог свидетель, в отношении меня вам нечем гордиться, – возразил сэр Харвей, голос его звенел горечью. – Вы знаете, кто я есть на самом деле – человек, который живет своим умом и называет сам себя авантюристом, хотя часто это лишь пышное определение для обыкновенного вора. Я был рожден джентльменом, но жестокая необходимость вынудила меня пренебречь обычаями моего класса. Не думайте, что я не сознаю своей вины. Но у меня нет другого способа заработать себе на существование или даже просто выжить. Я не достоин вас, Паолина, и у меня по крайней мере хватает порядочности, чтобы признать это.
– Я люблю вас еще больше потому, что вы честны со мной, – произнесла Паолина. – Вы дороги мне таким, какой вы есть, независимо от ваших поступков. Вы можете как угодно порицать себя, но я никогда не замечала, чтобы вы поступали дурно или бесчестно с теми, кто слабее вас. Вы взяли меня с собой, потому что знали, что я осталась без дома и без друзей, и это было в вашем духе. Я полагаю, что вы бы сделали то же самое для любой другой женщины, даже если бы она не отличалась красотой и нисколько вас не привлекала.
Она коротко рассмеялась, но смех ее был больше похож на всхлипывание.
– И вы взяли с нами бедного Альберто, так как понимали, что его ожидает в случае возвращения. Я всегда видела вас готовым подбодрить или утешить добрым словом слуг и всех тех, кто никогда не сможет отплатить вам ничем, кроме симпатии и преданности. Все это значит для меня гораздо больше, чем любые другие ваши поступки, которые вы сами считаете предосудительными.
– Мне бы хотелось верить вам, дорогая, – ответил он. – Но я всего лишь был с вами искренен, когда говорил, что эта любовь явилась для меня ударом. За свою жизнь я любил многих женщин, и не достоин даже коснуться подола вашего платья.
Сэр Харвей положил руки ей на плечи.
– Забудьте меня. Забудьте как можно скорее. Но я всегда буду хранить в своем сердце память о вас, и если когда-нибудь со мной случится беда, я вспомню о том, как вы однажды сказали мне по своей доброте и невинности, что любите меня.
– Вы говорите так, словно собираетесь покинуть меня, – прошептала Паолина, подняв на него глаза. – Куда бы вы не направились, я поеду вместе с вами.
Сэр Харвей покачал головой.
– Вы останетесь здесь, – произнес он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Паолина все еще как будто чувствовала прикосновение его пальцев – сильных, крепких, покрытых загаром пальцев, так не похожих на холеные, изнеженные руки венецианских аристократов, которые умели только прогуливаться под руку с дамами да настрочить несколько стишков или любовную записку.
– Он настоящий мужчина! – произнесла Паолина вслух, снова вспомнив о том, сколько ловкости и храбрости ему пришлось проявить в поединке с герцогом.
Девушка снова и снова спрашивала себя, что могло бы случиться, если бы исход поединка был другим, если бы герцог остался победителем, а сэр Харвей лежал окровавленным на полу. При воспоминании о полных, чувственных губах герцога ее охватила дрожь. И затем, едва она воскресила в памяти его поцелуи, девушка вдруг подумала о маркизе, сознавая, что, хотя маркиз и нравился ей, она бы не хотела, чтобы он прикасался к ней или держал ее в объятиях.
Паолина попыталась мысленно представить себе поцелуи графа, но тут же отбросила эту мысль. Он был молод и красив, но почему-то ей была неприятна его близость. Одно дело – слушать, как тебе расточают комплименты на словах, и совсем другое – знать, что чьи-то руки будут обнимать тебя, а его губы сольются с твоими в поцелуе.
Она все еще лежала без сна, когда в спальню вошла Тереза, чтобы раздвинуть шторы.
– Скоро начнется регата, сударыня, – сообщила ей она. – Гондолы уже собираются на Большом канале. Только взгляните в окно! Как красиво! Все вокруг в праздничных нарядах.
– О, я обязательно должна посмотреть! – воскликнула Паолина.
Она накинула капот и устремилась через анфиладу к большому балкону, выходившему на канал. Слуги уже развесили на балюстраде украшенные вышивкой драпировки с длинной золотистой бахромой. Фасад палаццо был увешан многочисленными гирляндами цветов, а внизу к железным сваям были прикреплены фонари, чтобы зажечь их с наступлением темноты. Перегнувшись через балюстраду балкона, Паолина увидела там множество гондол всех форм и размеров. Те из них, которые принадлежали знатным семействам, были разукрашены с изысканным вкусом цветами, золотистой парчой и разного рода безделушками самой искусной работы. Гондольеры, также состоявшие в личном услужении, надели парадные одежды – шелковые куртки, панталоны, шелковые чулки и алые шарфы. Вдоль всего пути следования регаты теснились лодки, в каждой из которых было по восемь или более гребцов, отовсюду доносились веселые шутки, смех и песни. Зрители передавали друг другу чарки с вином, обыкновенные черные гондолы были так перегружены людьми, что, казалось, вот-вот перевернутся. Все они были в масках, что давало им возможность свободно обмениваться шутками и непристойными замечаниями, за которыми следовали обычно остроумные ответы, вызывавшие взрывы хохота.
– Регата начнется со стороны моря, – пояснила Тереза Паолине, – и потом пройдет мимо Дворца дожей прямо по Большому каналу. В ней должны принять участие пятьдесят или шестьдесят гондол, за которыми, кроме того, будут следовать лодки. Ручаюсь вам, сударыня, это на редкость красивое зрелище.
– Пока еще есть время до старта, – отозвалась Паолина, – полагаю, мне лучше пойти к себе и переодеться.
Тереза окинула пристальным взглядом канал.
– Они наверняка задерживаются, как всегда, – заметила она. – Вон приближается какое-то судно, но, по-моему, оно не участвует в регате.
– Оно все равно великолепно... – начала было Паолина, но вдруг осеклась. Девушка была почти уверена, что уже видела это судно-бурчиелло раньше. Золотая резьба на верхе центральной каюты, блестящая отделка по краям узкой палубы, искусно вырезанная из дерева фигура, украшавшая нос... Да, без сомнения, она уже видела его раньше.
Она стояла на балконе, наблюдая за его приближением. Судно уже находилось на середине канала, гребцы налегали на весла, и Паолина убедилась в том, что лицо офицера, отдававшего им приказания, было ей знакомо.
Девушка замерла в ожидании, инстинктивно вцепившись кончиками пальцев в драпировки, даже не чувствуя, как ее ногти впились в дорогую, украшенную вышивкой атласную ткань. Судно неумолимо приближалось, и теперь оно уже почти поравнялось с палаццо. Так как балкон был расположен на небольшой высоте от набережной, Паолина могла ясно рассмотреть все, что происходило на борту. Она заметила человека, удобно устроившегося в обложенном подушками кресле на корме. Хотя на нем была широкополая шляпа, низко надвинутая на лоб, ей все же удалось достаточно отчетливо разглядеть его лицо, и сердце в груди девушки забилось так, что у нее перехватило дух. На фоне великолепного золотого и серебряного шитья, украшавшего его камзол, выделялась рука на перевязи из черного атласа. Бурчиелло оказалось рядом с дворцом, человек на корме поднял голову, встретившись взглядом с Паолиной. Какое-то мгновение они пристально рассматривали друг друга, и затем губы мужчины искривились в дерзкой усмешке.
Паолина бросилась прочь с балкона и поднесла руки к сердцу, бившемуся так отчаянно, что казалось, будто оно вот-вот выскочит у нее из груди. По-видимому, кровь отхлынула от ее щек, так как Тереза обратилась к ней с тревогой в голосе:
– Вам нездоровится, сударыня? Что-нибудь случилось?
– Нет, все в порядке, – с трудом выговорила Паолина.
Собрав последние силы, она проследовала через анфиладу в комнату сэра Харвея, но не стала стучать в дверь, а открыла ее и остановилась на пороге, вся дрожа. Он обернулся и изумленно уставился на нее. В одной шелковой рубашке и панталонах он стоял перед зеркалом, повязывая кружевное жабо.
– В чем дело?
Ей не было необходимости говорить ему, что стряслась какая-то беда. Он сам мог догадаться об этом по выражению ее лица.
– Герцог! – произнесла Паолина, задыхаясь. – Герцог прибыл в Венецию!
Глава десятая
– Герцог здесь? – изумленно переспросил сэр Харвей. – Какой еще герцог?
Паолина, не отрываясь, смотрела на него, и тогда он постепенно начал понимать, что произошло. Но, прежде чем он успел что-либо сказать, Паолина бросилась через всю комнату к нему и, оказавшись с ним лицом к лицу, подняла на него полные ужаса глаза.
– Мы должны уехать отсюда! – воскликнула она. – Как можно скорее! Неужели вы не понимаете? Он прикажет убить вас или заточит в темницу, чтобы отомстить за то, что вы сделали с ним. Торопитесь! Уедем отсюда, пока вы еще на свободе.
С каждым словом ее возбуждение нарастало, и в конце концов ее голос поднялся почти до крика, после чего, потеряв самообладание, девушка принялась бить по его груди сжатыми в кулачки руками.
– Уезжайте! Уезжайте! – закричала она. – Он убьет вас, а я... не смогу этого вынести.
Голос ее сорвался, и когда сэр Харвей пришел в себя после первого потрясения, вызванного отчаянной мольбой Паолины, он сжал пальцами ее запястья и прижал ее руки к своей груди.
Его прикосновение как будто напомнило ей о том, ради чего она находилась здесь, и девушка успокоилась. Только ее глаза, устремленные на него снизу вверх, были полны страдания и на ее тонком, выразительном лице ясно читался ужас перед тем, что ожидало их обоих впереди. Он смотрел на нее, крепко сжимая ее запястья и пристально всматриваясь ей в глаза, словно видел ее в первый раз. Неожиданно быстрым движением он заключил ее в объятия. Лишь на миг он прижал ее к себе, затем наклонил голову и их губы слились в долгом, страстном поцелуе, который как будто соединил их навеки неразрывными узами.
Паолине казалось, будто все ее существо внезапно пронзила искра огня, все ее страхи и мрачные предчувствия улетучились, уступив место чувству невыразимого восторга, подобного которому она ни разу не испытывала за всю свою жизнь, и ей вдруг представилось, что невидимые крылья подняли се вверх, навстречу солнцу. И скоро искра, вспыхнувшая в ее душе, превратилась в жаркое пламя, охватившее их обоих, и девушка чувствовала, что с этого мгновения они всецело принадлежали друг другу, как если бы они стали единым существом...
Затем он так же внезапно отпустил ее и отвернулся, встав к ней спиной. Паолина не двигалась, пораженная до такой степени, словно ее низвергли с небесных высот обратно на землю, и только пальцы ее коснулись губ, которые он целовал.
– Простите меня, – произнес сэр Харвей хриплым от волнения голосом.
– Значит, вы... любите меня... хотя бы немного?
Голос Паолины донесся до него как будто издалека.
Он был тихим, нежным и полным простодушного удивления, похожим на голос ребенка, которого разбудили от невыразимо чудесного сна.
– Забудьте о том, что случилось, – отозвался сэр Харвей, по-прежнему стоя к ней спиной.
– Но почему? – спросила она. – Теперь я смогла разобраться в своих... чувствах и поняла то, что мне следовало бы понять... уже давно. Я... люблю вас.
Тут он обернулся к ней, взгляд его был грустным, губы искривились, словно от едва сдерживаемой боли.
– Не говорите так, – произнес он резко. – Это неправда.
– Нет, это на самом деле так, – ответила Паолина тем же отстраненным тоном, сияющие глаза преобразили ее лицо, придавая ему выражение такой необыкновенной красоты, что невозможно было отвести от нее взора.
– Это чистая правда, – настаивала она. – Наверное, я полюбила вас с того самого мгновения, как мы с вами встретились впервые. Однако я не понимала этого. Я только мучилась, ревновала и чувствовала себя несчастной, так как боялась не угодить вам. Но я не обманула ваших ожиданий, скажите мне, что нет!
Девушка протянула к нему руки. Вопреки собственной воле, словно не в силах сопротивляться непреодолимому влечению, сэр Харвей снова приблизился к ней и обнял ее – медленно, почти против желания, пока не потерял над собою власть.
– О Боже мой! Боже мой! – воскликнул он и снова поцеловал ее – на этот раз неистово, пылко и требовательно. Он осыпал поцелуями ее губы, веки, щеки, крохотную жилку, бившуюся у основания белой шеи.
– Я люблю вас! – выговорил он наконец тихим, дрожащим от страсти голосом. – Я боролся против этого чувства, пытался подавить его, но это оказалось выше моих сил. Я люблю вас!
Паолине показалось, что весь мир вихрем завертелся вокруг нее и затем вдруг замер. Она ждала этого всю свою жизнь, стремилась к этому, мечтала об этом, пусть даже не отдавая себе отчета, но потребность в любви всегда жила в ее душе, маня ее в неведомые дали, куда ее влекло бессознательно и все же непреодолимо. Это было осуществлением всех ее самых заветных желаний и грез, то чувство, без которого жизнь ее не могла стать полнокровной и которое могло подарить ей такое безграничное счастье, какое в ее представлении вряд ли могло существовать в целом свете.
– Я люблю вас!
Паолине оставалось только прильнуть щекой к плечу сэра Харвея с чувством удовлетворения, которое выходило за грани физического и могло порождаться только жизнью духа.
– Я люблю вас!
Казалось, слабое эхо этих слов еще было слышно в комнате даже тогда, когда они оба молчали.
Сэр Харвей снова поцеловал ее и вынул булавки из золотистых волос девушки, давая густым локонам упасть на плечи, чтобы он мог спрятать в них свое лицо.
– Я так часто мечтал об этом раньше, – прошептал он и опять прильнул к ее губам поцелуем.
На продолжительное время они забыли обо всем, кроме того страстного, неистового чувства, которое струилось по их жилам, вызывая трепет при одном прикосновении или взгляде друг на друга. Затем, словно не в состоянии больше удержаться на ногах, они уселись рядом на краю кровати сэра Харвея и он поцеловал каждый пальчик на руке Паолины, мягкие, нежно-розовые ладони и крохотные жилки на запястьях.
– Я люблю их все, – сказал он, – потому что они – часть вас и они совершенны так же, как и вы – само совершенство.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Паолина вдруг произнесла:
– Герцог! Мы совсем забыли о герцоге! – В ее голосе снова послышались нотки панического страха.
Сэр Харвей глубоко вздохнул, как будто он тоже только сейчас вспомнил о герцоге. Одни в маленькой комнате, они находились на вершине счастья, и весь окружающий мир словно бы не существовал вовсе. Теперь они снова ясно ощутили нависшую над ними угрозу.
– Нам надо уехать отсюда! – воскликнула Паолина. – О, мой дорогой, я не могу позволить ему причинить вам вред сейчас!
– Он не причинит мне вреда, – ответил сэр Харвей почти машинально, одновременно поднявшись с места. – Мы сошли с ума, – произнес он резко. – Вы сами понимаете, что это невозможно. Как я мог быть настолько безрассудным, чтобы признаваться вам в любви, когда мы оба знаем, что для нас эта любовь навсегда останется лишь недостижимой мечтой?
– Но почему? Почему? – стояла на своем Паолина.
– Потому, что вам известно, кто я такой, – ответил сэр Харвей. – Я не подхожу вам в мужья – так же, как, впрочем, и любой другой женщине.
– Но я же люблю вас, – произнесла она умоляюще.
– И я вас люблю, – эхом отозвался он. – С самого начала я противился этому чувству. Должно быть, я понял это в тот самый день, когда мы сидели рядом на голых камнях утеса и само небо было похоже на ореол вокруг вашей золотистой головки. Я еще подумал тогда, что мне никогда прежде не приходилось видеть другого такого лица, которое было бы не только красивым, но и одухотворенным.
– В тот первый день вы были так добры ко мне, – пробормотала Паолина чуть слышно.
– Если бы я обладал даром предвидения, мне бы следовало бежать оттуда за милю прочь, а не взваливать на себя заботу о вас, – продолжал сэр Харвей. – Возможно, я понял, что меня пленила не только ваша красота, но и ваше сердце.
Он расхаживал по комнате, не сводя глаз с Паолины.
– Я очень внимательно наблюдал за вами, Паолина. Вы – одно из тех небесных созданий, которых любой мужчина мечтает встретить на своем пути в образе женщины. Вы нежны и великодушны, добры и сострадательны и обладаете многими другими достоинствами, о которых большинство женщин забывают, так как, по их мнению, только одна красота имеет значение. И в то же время вы так прекрасны, что ваш образ всегда остается со мной, где бы я ни был, даже в моих снах.
– Когда вы говорите со мной так, мне невольно хочется плакать, – ответила Паолина, глаза ее сияли, словно яркие звезды. – И вместе с тем я так горда, до крайности горда.
– Бог свидетель, в отношении меня вам нечем гордиться, – возразил сэр Харвей, голос его звенел горечью. – Вы знаете, кто я есть на самом деле – человек, который живет своим умом и называет сам себя авантюристом, хотя часто это лишь пышное определение для обыкновенного вора. Я был рожден джентльменом, но жестокая необходимость вынудила меня пренебречь обычаями моего класса. Не думайте, что я не сознаю своей вины. Но у меня нет другого способа заработать себе на существование или даже просто выжить. Я не достоин вас, Паолина, и у меня по крайней мере хватает порядочности, чтобы признать это.
– Я люблю вас еще больше потому, что вы честны со мной, – произнесла Паолина. – Вы дороги мне таким, какой вы есть, независимо от ваших поступков. Вы можете как угодно порицать себя, но я никогда не замечала, чтобы вы поступали дурно или бесчестно с теми, кто слабее вас. Вы взяли меня с собой, потому что знали, что я осталась без дома и без друзей, и это было в вашем духе. Я полагаю, что вы бы сделали то же самое для любой другой женщины, даже если бы она не отличалась красотой и нисколько вас не привлекала.
Она коротко рассмеялась, но смех ее был больше похож на всхлипывание.
– И вы взяли с нами бедного Альберто, так как понимали, что его ожидает в случае возвращения. Я всегда видела вас готовым подбодрить или утешить добрым словом слуг и всех тех, кто никогда не сможет отплатить вам ничем, кроме симпатии и преданности. Все это значит для меня гораздо больше, чем любые другие ваши поступки, которые вы сами считаете предосудительными.
– Мне бы хотелось верить вам, дорогая, – ответил он. – Но я всего лишь был с вами искренен, когда говорил, что эта любовь явилась для меня ударом. За свою жизнь я любил многих женщин, и не достоин даже коснуться подола вашего платья.
Сэр Харвей положил руки ей на плечи.
– Забудьте меня. Забудьте как можно скорее. Но я всегда буду хранить в своем сердце память о вас, и если когда-нибудь со мной случится беда, я вспомню о том, как вы однажды сказали мне по своей доброте и невинности, что любите меня.
– Вы говорите так, словно собираетесь покинуть меня, – прошептала Паолина, подняв на него глаза. – Куда бы вы не направились, я поеду вместе с вами.
Сэр Харвей покачал головой.
– Вы останетесь здесь, – произнес он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28