И еще Костя понял, что Владимир Иванович не рассердится, если его спросить о чем хочешь. А если можно спросить, то молчать будет кто угодно, только не Костя.
– Владимир Иванович, а правда, что есть планета, на которой люди сделаны из керосина?
– Возможно, – согласился Владимир Иванович.
– А из кефира люди бывают?
– Видишь ли… – Владимир Иванович задумался. – Как бы тебе объяснить?.. Допустим так: в лесу родилась елочка…
– Что? – Костя вытаращил глаза. – Какая елочка?
– Спасибо, я уже пообедал, – вежливо сказал Владимир Иванович и, подхватив папку, вышел из класса.
Костя немножко постоял с открытым ртом, потом выбежал в коридор. Владимир Иванович был уже далеко, почти у самой учительской, возле которой его поджидал Дутов, чтобы еще раз извиниться.
Про лыжи
В воскресенье мне здорово хотелось спать. У меня всегда так: если не нужно, просыпаюсь хоть в пять часов, а если нужно, никак не встать.
Зинаида разбудила меня в семь часов. Я сказал «сейчас», на минуточку закрыл глаза и сразу открыл. Но за это время прошло пятнадцать минут. Потом я еще немного поспал сидя, когда надевал ботинки. Потом – в ванной. Я открыл кран, чтобы Зинаида думала, что я умываюсь, и поспал еще минут десять.
– Какой ты счастливый! – сказала Зинаида. – Поедешь на лыжах. А мне нужно зубрить эту проклятую математику.
– Это ты счастливая, – сказал я. – Можешь спать сколько угодно.
– Не хочешь, не езди, тебя никто не заставляет.
– А ты не зубри, – ответил я. – Если она уж такая проклятая, тебя тоже никто не заставляет. А вообще зубрить вредно. Нужно понимать. Ясно?
С Зинаидой мы поговорили еще минут десять. Мы с ней по утрам всегда ругаемся.
Мама говорит, что это вместо утренней гимнастики. И правда, мне спать расхотелось.
Когда я зашел к Борьке, они все сидели за столом и пили чай. Я сказал «здравствуйте». А Борькин отец посмотрел на меня и заулыбался.
– А за тобой милиция приходила, – сказал он.
– Откуда вы знаете?
– Да уж знаю. Чего же это ты безобразничаешь?
– Как – безобразничаю?
– Да вот сосед жаловался. Смеешься.
– А что, смеяться нельзя?
– А ты как думал! Сегодня ты смеешься, а завтра, может быть, еще петь будешь?
– Может быть, и петь буду.
– А потом тебе танцевать захочется?
– Захочется, – сказал я, – и буду танцевать. Хоть «Лебединое озеро» или там еще танго какое-нибудь.
Они все засмеялись. Борька даже чаем подавился. А Борькина мать сказала:
– Костя, откуда у тебя язык такой? Ты даже когда правду говоришь, всегда как-то поперек получается.
Я отвечаю.
– Тетя Вера, я всегда правду говорю. Вот им и не нравится.
– Кому это им?
– Всем людям.
– Здорово, – сказал Борькин отец. – Молодец. Вот за это, Костя, ты мне и нравишься. За правду. Для тебя нужно построить башню – высоченную. А ты будешь стоять наверху и говорить правду. Всем людям. Им, конечно, не понравится. Но ведь до тебя не достать. Поневоле придется слушать. И постепенно все станут очень хорошими.
– А что же, врать нужно? – спросил я.
– Зачем врать? Только одних разговоров мало. Делать надо чего-нибудь.
– Чего делать?
– Руками делать. Головой. А не просто разговаривать. Тебе нравится, когда грязь на улице?
– Какая грязь?
– Ну, окурки, бумажки… Хлам всякий.
– Почему это мне окурки нравятся?
– Ясно – не нравятся. Но все же их бросают. Ходят и бросают. А ты, наверное, будешь ходить позади таких людей и говорить им правду: нехорошие вы, такие-сякие, зачем мусорите. А они мусорят. Но к утру улица все же чистая.
– Подумаешь, – говорю я, – дворник подмел – и все.
– Верно. Так от чего же пользы больше – от метлы или от твоей правды?
– Вы это не сравнивайте. И вообще мы на поезд опоздаем. Идем, Борька.
На Финляндский вокзал мы пришли за десять минут до отхода. У четвертого вагона стояли Владимир Иванович и Лина Львовна.
– Давайте скорее полезайте, – сказал Владимир Иванович. – Сидячие места есть. Уже все наши собрались.
Я посмотрел табличку на вагоне. А там крупными буквами написано: «Детский». Я говорю:
– Я в детском не поеду. В другом поеду.
– Затолкают. Смотри, народу сколько.
– Пусть толкают.
– Ой, Костя, – сказала Лина Львовна, – там же все ребята едут. Не можешь ты без выдумки.
Я говорю:
– Лина Львовна, я с ребятами хоть до Владивостока поеду. Только не в детском.
– Ну и хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Пусть потолкается. Ему полезно.
Вдруг Борька говорит:
– Я тоже с Костей поеду.
Владимир Иванович посмотрел на него и улыбнулся.
– Молодец, Таланов.
Мы залезли в соседний вагон. Мы стояли на площадке, и я уже думал, что больше никто поместиться не может. Но потом снаружи нажали, и влезли человек двадцать, все с лыжами. По том еще нажали, и опять влезли человек двадцать. У меня в кармане было два бутерброда с колбасой. Я прямо чувствовал, что они сплющились и стали тонкими, как блин. Я и сам, на верное, стал как блин, только мне не видно было. Но тут снова нажали, и снова влезли двадцать человек. Так до самого отхода все нажимали и влезали, и я никак не мог понять, куда они помещаются.
Мы с Борькой всю дорогу молчали. Попробуйте разговаривать, если у вас все кишки выдавливают. И я все думал, почему это Борьку Владимир Иванович назвал «молодец», а меня нет. Мы же ехали в одном вагоне.
В Кавголове мы все вылезли.
Владимир Иванович привел нас на большую гору. Эта гора, сказал Владимир Иванович, называется «Семейная». Тут могут кататься даже бабушки и дедушки. Я заглянул вниз. Ничего себе бабушки! Гора крутая, народу много. И все едут как попало.
Первым съехал Владимир Иванович. У него лыжи тяжелые и толстые. Крепления железные. На каблуках большие пружины. На таких лыжах и я бы съехал. Владимир Иванович сказал, что они специально для гор – слаломные. А ехал он ничего, даже красиво – змейкой. Он остановился внизу и помахал палкой.
– Теперь вы давайте, ребята, – сказала Лина Львовна.
Я опять посмотрел вниз. Владимир Иванович был маленький, как букашка.
– Лина Львовна, – сказал я, – вы нам покажите пример. Потому что вы старшая пионервожатая. Вы, наверное, здорово катаетесь.
– Я? – Лина Львовна засмеялась. – Я? Здорово!
Лина Львовна оттолкнулась палками и поехала. Она проехала немножко и почему-то начала садиться. Она ехала все быстрее и все-таки садилась. Потом – трах! Будто бомба взорвалась. Снег полетел в разные стороны, а Лины Львовны нет. Мы думали, что она провалилась. Но она сразу встала. Оказывается, ее снегом засыпало.
Тут же она поехала дальше и опять начала садиться. Мне даже смешно стало. Чего она садится? Стояла бы прямо. Наконец Лина Львовна спустилась к Владимиру Ивановичу.
Тогда поехал я.
Я здорово разогнался – даже шапка слетела. Но я стоял крепко и только на бугорках приседал. Не то что Лина Львовна! Вдруг сбоку кто-то как заорет:
– Дорогу! Дорогу!
Я посмотрел и вижу: прямо на меня летит какой-то дядька. Летит как реактивный: ноги расставил, а на коленях у него шаровары трепыхаются от ветра. Кажется, будто у него ноги дрожат со страху.
Я кричу:
– Сворачивай! Сворачивай!
А он:
– Не могу!
А я вижу – прямо на меня летит. Сейчас пырнет лыжами в бок. И вдруг у меня колени начали подгибаться. Я их выпрямить хочу, а они подгибаются. Сам не знаю почему. И я стал садиться – не нарочно, так само получилось. Садился, садился и – трах об снег! А он своими лыжами на мои наехал. Закачался, замахал руками, но устоял. Только ногу одну задрал вместе с лыжей. Помчался дальше, вылетел на бугор, опять задрал ногу и пропал.
Куда уж он с бугра делся, не знаю. Может, прямо в Москву помчался.
Подошли ко мне Владимир Иванович и Лина Львовна. А я лежу.
– Костя, что с тобой?
– Ничего, – отвечаю. – Тут сумасшедшие ездят. Видели, как я его чуть не сбил?
Лина Львовна сразу повеселела.
– По-моему, наоборот было.
Владимир Иванович помахал ребятам и закричал:
– Стойте, не спускайтесь.
Поднялись мы наверх. А ребята прямо стоять не могут от смеха, будто им страшно приятно, что меня чуть не убили.
– Пойдем на другую гору, – сказал Владимир Иванович. – А то здесь таких удальцов много: на лыжах – как корова на льду, а на самую крутую гору лезет. Сам разобьется и других покалечит.
Владимир Иванович привел нас на другую горку. Она была поменьше, и мы стали кататься кто как может. Владимир Иванович натыкал на склоне ветки и стал ездить между ними.
Мы с Борькой полезли на самый верх. И Вика полезла с нами. Она вообще всегда за Борькой бегает. А он к ней ходит уроки делать. Ко мне он редко ходит. А в классе все думают, что мы друзья. Мне, может, и на Борьку чихать. Только мне не нравится, что он к ней ходит.
Наверху стояли двое ребят. Они были совсем молодые, но с бородами. Они не катались, а просто стояли – палки под мышкой – и покуривали. Постоят, постоят, перейдут шага на три и опять стоят. Лыжи у них были как у Владимира Ивановича, с пружинами. Но между ветками они не ездили. Вообще не знаю, зачем они там стояли. Правда, они немного катались, но странно как-то. Выплюнет сигарету, съедет на два шага, шикнет лыжами по снегу и остановится. А потом вернется назад и снова закуривает.
Один увидел Вику и говорит:
– Стильный ребенок.
У Вики были брюки и синий свитер. Она покраснела и ни чего не сказала. А Борька насупился. Тогда он опять говорит:
– Дети, не путайтесь под ногами, не мешайте мыслить.
Я говорю:
– Мы не мешаем.
Он посмотрел на меня и выплюнул сигарету.
– Не заставляйте меня снимать мое пенсне, – сказал он. – Я страшен в гневе.
Второй заулыбался и тоже выплюнул сигарету. Вика потянула меня и шепнула:
– Идем, Костя, не связывайся.
Но я не хотел уходить. Мне было непонятно, что им нужно. Что это, их гора, что ли? И Борька тоже ничего не понимал. Вообще они были какие-то как лунатики, хоть и не пьяные.
Мы взялись за руки и съехали пониже. Только сначала я сказал этому бородатому, чтобы он лучше не стоял, а катался, а то у него борода простудится. А они даже не пошевельнулись. Так и остались наверху.
Мы катались долго, часа три. Потом Владимир Иванович сделал воротики, и мы стали кататься на другом склоне. На время – кто быстрее. Под конец даже Лина Львовна проехала через воротики и не упала.
Уже начало темнеть, когда мы пришли на базу. Сняли лыжи, и всем сразу захотелось есть. Владимир Иванович принес ведро кипятку и кружки. Каждому он дал по два бульонных кубика. А всю еду, какая была, сложили на столе в кучу. Любой брал и ел что хотел. Все устали, но было очень весело. Было не так как в городе. Почему-то все стали ужасно вежливые. Говорили: «Возьмите, пожалуйста», «Передайте, пожалуйста». А когда Лина Львовна скомандовала мыть посуду, бросились как сумасшедшие.
И я тоже побежал и вымыл два стакана. Если бы это увидела Зинаида, она бы, наверное, в обморок упала.
– А вы все-таки ничего ребята, дружные, – сказал Владимир Иванович.
Он показал на стол. Там остался лежать бутерброд с икрой.
– Чей?
– Это я принесла, – сказала Лена Никифорова.
– Что же ты не съела?
– Не знаю. Он только один был.
– А ты? А ты? – начал спрашивать Владимир Иванович по очереди.
Кто говорил, что не любит икру, кто – потому, что только один был, кто – не заметил.
– А ведь я его на самый верх положил, – сказал Владимир Иванович.
Уже не знаю почему, но всем было очень приятно, что никто не съел этот бутерброд. Мне тоже это понравилось, хотя я не могу объяснить почему.
По дороге до станции мы пели.
Только нам не повезло. Или, может, повезло! Тут не поймешь. Подошла не электричка, а какой-то старый поезд. У него вагоны маленькие и с печкой. Мы еле забрались на высокие ступеньки.
Народу было не так уж много. И тут нам повезло. То есть сначала опять не повезло, но зато потом было здорово.
Мы сидели посередине. В одном углу была печка, а в другом ехали какие-то ребята. Один из этих ребят – здоровый такой парень – протиснулся к печке и стал греть руки. Я еще, когда он мимо шел, заметил, что у него вид противный: нос маленький, а лицо круглое и жирное, как блин. Даже шел он как-то противно – бочком, приседая, и все извинялся: «Пр-р-сс-тите, пр-р-сс-тите».
Он погрел руки и вернулся к своим.
Через минуту у меня защипало в носу, и я чихнул.
– Будь здоров, – сказал Владимир Иванович и вдруг сам чихнул.
– Будьте здоровы! – ответил я и опять чихнул.
Потом начали чихать ребята и остальные, кто ехал в вагоне.
Сначала было смешно, а затем начался кашель. В горле першило страшно. Никак не откашляться. Я так кашлял, что даже пополам согнулся. И круги у меня в глазах забегали.
Рядом с нами ехали студенты с гитарой. Сначала они смеялись, а потом тоже начали кашлять. Весь вагон чихал и кашлял, и никак нельзя было остановиться. Да еще глаза здорово щипало. И никто ничего не понимал.
Вдруг один из студентов подошел к печке и закричал:
– Ребята, он перца насыпал на печку!
Только он это сказал, Лина Львовна сорвалась с места и подбежала к этому парню.
– Мерзавец! – крикнула она. – Ты не видишь, что здесь дети едут!
Эти ребята сгрудились кучкой. А Лина Львовна стояла перед ними, сжав кулаки, и кашляла. Владимир Иванович встал и подошел к ним. Мы тоже хотели подойти, но Владимир Иванович сказал, чтобы мы сидели.
– Тихо, детка, пошутить нельзя, – сказал этот, с круглой рожей.
В вагоне сразу все закричали:
– Нашел чем шутить!
– Сдать его в милицию!
– Пятнадцать суток!
Студенты закричали, что его надо из окна выбросить. Они даже подошли, чтобы выбросить, Но Владимир Иванович их остановил:
– Охота вам из-за этой мрази в тюрьму садиться. А что он мразь, это понятно, – сказал Владимир Иванович.
В этот момент подошел какой-то старичок с корзиной. Он все еще не мог откашляться.
– Знаете, граждане… кхе-кхе… Это, конечно, хорошо – пятнадцать суток… кхе… модно. А вот когда я был помоложе… кхе… нас за такие дела пороли. Может, его выпороть, а?
– Ура! – заорали студенты. – Выпороть! Качать деда!
Мне даже издали было видно, как побледнел этот парень.
– Граждане… – прохрипел он. – Граждане… Вы что… За такое дело… Я убив-вать буду.
Но убивать ему не дали. Там же весь вагон собрался. Его вытащили из угла и разложили на скамейке. Ох и выл этот парень! Он даже скамейку кусал от злости. Он выгибался и дергался, как параличный. Но его человек десять держали.
Студент с гитарой взял ремень.
– Девушки, – сказал старичок, – вы бы шли в тот конец. Мы его по голому будем. Давай, студент, по голому.
Парень опять завыл и задергался.
Лина Львовна подошла к нам. У нее даже слезы были на глазах от смеха. Только она зря отворачивалась. Мы на скамейки залезли – нам и то ничего видно не было. Его кругом обступили. Зато было слышно, как ему влепили двадцать пять штук. Старичок сказал, что двадцать пять – норма.
Когда парня отпустили, он опять завыл и бросился на первого попавшегося. Его отшвырнули. Тогда он повернулся и, придерживая штаны, убежал в тамбур. И его дружки тоже выбежали. Больше мы их не видели.
А весь вагон хохотал до самого Ленинграда.
Мы жалели, что нас не пустили. Мы бы его не хуже студентов выпороли.
Земля – небо – земля
В тот вечер шестому «Г» не хотелось расходиться. Ребята шли по Литейному к Невскому. Их было не так уж много – один класс, но издали могло показаться, что идет целая школа. Идущие сзади перекликались с передними. Передние, не расслышав, все же отвечали, потому что сейчас было все равно – говорить, петь или просто орать. Важно, чтобы все видели, что они – лыжники и возвращаются оттуда, где прыгают с трамплина и занимают первые места в лыжных гонках.
Ребята шли по проспекту, и каждому из них казалось, что прохожие смотрят на них с удивлением и завистью, как на победителей.
А прохожие смотрели по-разному.
Некоторые еще издали обходили шумную ватагу и хмурились. В их взглядах была настороженность, а в движениях – торопливость. Эти боялись хулиганов.
Другие улыбались, но тоже обходили. Эти не хотели мешать. Они понимали, что не каждый день человеку хочется петь и орать, и, значит, на это есть своя причина.
Около улицы Некрасова у Вики развязался ремешок, скрепляющий лыжи. Она остановилась и, присев на ступени подъезда, стала завязывать ремешок. Смерзшийся, окостеневший, он был как проволочный. Вика просидела всего минуты две, но за это время класс ушел далеко. Шестой «Г» был равнодушен к отставшим.
Шестой «Г» стремился вперед и не заметил еще одной потери. Но Вика заметила. Она заметила и потому еще ниже наклонила голову и некоторое время усердно трудилась над уже завязанным ремешком. Сначала она сделала это просто так – неизвестно почему. Потом ей стало приятно, что Борька топчется возле нее, молчит, но не уходит. Потом ей стало смешно.
Ей было смешно, а сказала она сердито:
– Чего ты стоишь, помоги!
– Как помогать?
– Ремешок развязался.
– Давай я завяжу.
– А я и сама завяжу, – сердито ответила Вика и вдруг рассмеялась.
Борька смотрел на нее и не понимал, почему она смеется:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Владимир Иванович, а правда, что есть планета, на которой люди сделаны из керосина?
– Возможно, – согласился Владимир Иванович.
– А из кефира люди бывают?
– Видишь ли… – Владимир Иванович задумался. – Как бы тебе объяснить?.. Допустим так: в лесу родилась елочка…
– Что? – Костя вытаращил глаза. – Какая елочка?
– Спасибо, я уже пообедал, – вежливо сказал Владимир Иванович и, подхватив папку, вышел из класса.
Костя немножко постоял с открытым ртом, потом выбежал в коридор. Владимир Иванович был уже далеко, почти у самой учительской, возле которой его поджидал Дутов, чтобы еще раз извиниться.
Про лыжи
В воскресенье мне здорово хотелось спать. У меня всегда так: если не нужно, просыпаюсь хоть в пять часов, а если нужно, никак не встать.
Зинаида разбудила меня в семь часов. Я сказал «сейчас», на минуточку закрыл глаза и сразу открыл. Но за это время прошло пятнадцать минут. Потом я еще немного поспал сидя, когда надевал ботинки. Потом – в ванной. Я открыл кран, чтобы Зинаида думала, что я умываюсь, и поспал еще минут десять.
– Какой ты счастливый! – сказала Зинаида. – Поедешь на лыжах. А мне нужно зубрить эту проклятую математику.
– Это ты счастливая, – сказал я. – Можешь спать сколько угодно.
– Не хочешь, не езди, тебя никто не заставляет.
– А ты не зубри, – ответил я. – Если она уж такая проклятая, тебя тоже никто не заставляет. А вообще зубрить вредно. Нужно понимать. Ясно?
С Зинаидой мы поговорили еще минут десять. Мы с ней по утрам всегда ругаемся.
Мама говорит, что это вместо утренней гимнастики. И правда, мне спать расхотелось.
Когда я зашел к Борьке, они все сидели за столом и пили чай. Я сказал «здравствуйте». А Борькин отец посмотрел на меня и заулыбался.
– А за тобой милиция приходила, – сказал он.
– Откуда вы знаете?
– Да уж знаю. Чего же это ты безобразничаешь?
– Как – безобразничаю?
– Да вот сосед жаловался. Смеешься.
– А что, смеяться нельзя?
– А ты как думал! Сегодня ты смеешься, а завтра, может быть, еще петь будешь?
– Может быть, и петь буду.
– А потом тебе танцевать захочется?
– Захочется, – сказал я, – и буду танцевать. Хоть «Лебединое озеро» или там еще танго какое-нибудь.
Они все засмеялись. Борька даже чаем подавился. А Борькина мать сказала:
– Костя, откуда у тебя язык такой? Ты даже когда правду говоришь, всегда как-то поперек получается.
Я отвечаю.
– Тетя Вера, я всегда правду говорю. Вот им и не нравится.
– Кому это им?
– Всем людям.
– Здорово, – сказал Борькин отец. – Молодец. Вот за это, Костя, ты мне и нравишься. За правду. Для тебя нужно построить башню – высоченную. А ты будешь стоять наверху и говорить правду. Всем людям. Им, конечно, не понравится. Но ведь до тебя не достать. Поневоле придется слушать. И постепенно все станут очень хорошими.
– А что же, врать нужно? – спросил я.
– Зачем врать? Только одних разговоров мало. Делать надо чего-нибудь.
– Чего делать?
– Руками делать. Головой. А не просто разговаривать. Тебе нравится, когда грязь на улице?
– Какая грязь?
– Ну, окурки, бумажки… Хлам всякий.
– Почему это мне окурки нравятся?
– Ясно – не нравятся. Но все же их бросают. Ходят и бросают. А ты, наверное, будешь ходить позади таких людей и говорить им правду: нехорошие вы, такие-сякие, зачем мусорите. А они мусорят. Но к утру улица все же чистая.
– Подумаешь, – говорю я, – дворник подмел – и все.
– Верно. Так от чего же пользы больше – от метлы или от твоей правды?
– Вы это не сравнивайте. И вообще мы на поезд опоздаем. Идем, Борька.
На Финляндский вокзал мы пришли за десять минут до отхода. У четвертого вагона стояли Владимир Иванович и Лина Львовна.
– Давайте скорее полезайте, – сказал Владимир Иванович. – Сидячие места есть. Уже все наши собрались.
Я посмотрел табличку на вагоне. А там крупными буквами написано: «Детский». Я говорю:
– Я в детском не поеду. В другом поеду.
– Затолкают. Смотри, народу сколько.
– Пусть толкают.
– Ой, Костя, – сказала Лина Львовна, – там же все ребята едут. Не можешь ты без выдумки.
Я говорю:
– Лина Львовна, я с ребятами хоть до Владивостока поеду. Только не в детском.
– Ну и хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Пусть потолкается. Ему полезно.
Вдруг Борька говорит:
– Я тоже с Костей поеду.
Владимир Иванович посмотрел на него и улыбнулся.
– Молодец, Таланов.
Мы залезли в соседний вагон. Мы стояли на площадке, и я уже думал, что больше никто поместиться не может. Но потом снаружи нажали, и влезли человек двадцать, все с лыжами. По том еще нажали, и опять влезли человек двадцать. У меня в кармане было два бутерброда с колбасой. Я прямо чувствовал, что они сплющились и стали тонкими, как блин. Я и сам, на верное, стал как блин, только мне не видно было. Но тут снова нажали, и снова влезли двадцать человек. Так до самого отхода все нажимали и влезали, и я никак не мог понять, куда они помещаются.
Мы с Борькой всю дорогу молчали. Попробуйте разговаривать, если у вас все кишки выдавливают. И я все думал, почему это Борьку Владимир Иванович назвал «молодец», а меня нет. Мы же ехали в одном вагоне.
В Кавголове мы все вылезли.
Владимир Иванович привел нас на большую гору. Эта гора, сказал Владимир Иванович, называется «Семейная». Тут могут кататься даже бабушки и дедушки. Я заглянул вниз. Ничего себе бабушки! Гора крутая, народу много. И все едут как попало.
Первым съехал Владимир Иванович. У него лыжи тяжелые и толстые. Крепления железные. На каблуках большие пружины. На таких лыжах и я бы съехал. Владимир Иванович сказал, что они специально для гор – слаломные. А ехал он ничего, даже красиво – змейкой. Он остановился внизу и помахал палкой.
– Теперь вы давайте, ребята, – сказала Лина Львовна.
Я опять посмотрел вниз. Владимир Иванович был маленький, как букашка.
– Лина Львовна, – сказал я, – вы нам покажите пример. Потому что вы старшая пионервожатая. Вы, наверное, здорово катаетесь.
– Я? – Лина Львовна засмеялась. – Я? Здорово!
Лина Львовна оттолкнулась палками и поехала. Она проехала немножко и почему-то начала садиться. Она ехала все быстрее и все-таки садилась. Потом – трах! Будто бомба взорвалась. Снег полетел в разные стороны, а Лины Львовны нет. Мы думали, что она провалилась. Но она сразу встала. Оказывается, ее снегом засыпало.
Тут же она поехала дальше и опять начала садиться. Мне даже смешно стало. Чего она садится? Стояла бы прямо. Наконец Лина Львовна спустилась к Владимиру Ивановичу.
Тогда поехал я.
Я здорово разогнался – даже шапка слетела. Но я стоял крепко и только на бугорках приседал. Не то что Лина Львовна! Вдруг сбоку кто-то как заорет:
– Дорогу! Дорогу!
Я посмотрел и вижу: прямо на меня летит какой-то дядька. Летит как реактивный: ноги расставил, а на коленях у него шаровары трепыхаются от ветра. Кажется, будто у него ноги дрожат со страху.
Я кричу:
– Сворачивай! Сворачивай!
А он:
– Не могу!
А я вижу – прямо на меня летит. Сейчас пырнет лыжами в бок. И вдруг у меня колени начали подгибаться. Я их выпрямить хочу, а они подгибаются. Сам не знаю почему. И я стал садиться – не нарочно, так само получилось. Садился, садился и – трах об снег! А он своими лыжами на мои наехал. Закачался, замахал руками, но устоял. Только ногу одну задрал вместе с лыжей. Помчался дальше, вылетел на бугор, опять задрал ногу и пропал.
Куда уж он с бугра делся, не знаю. Может, прямо в Москву помчался.
Подошли ко мне Владимир Иванович и Лина Львовна. А я лежу.
– Костя, что с тобой?
– Ничего, – отвечаю. – Тут сумасшедшие ездят. Видели, как я его чуть не сбил?
Лина Львовна сразу повеселела.
– По-моему, наоборот было.
Владимир Иванович помахал ребятам и закричал:
– Стойте, не спускайтесь.
Поднялись мы наверх. А ребята прямо стоять не могут от смеха, будто им страшно приятно, что меня чуть не убили.
– Пойдем на другую гору, – сказал Владимир Иванович. – А то здесь таких удальцов много: на лыжах – как корова на льду, а на самую крутую гору лезет. Сам разобьется и других покалечит.
Владимир Иванович привел нас на другую горку. Она была поменьше, и мы стали кататься кто как может. Владимир Иванович натыкал на склоне ветки и стал ездить между ними.
Мы с Борькой полезли на самый верх. И Вика полезла с нами. Она вообще всегда за Борькой бегает. А он к ней ходит уроки делать. Ко мне он редко ходит. А в классе все думают, что мы друзья. Мне, может, и на Борьку чихать. Только мне не нравится, что он к ней ходит.
Наверху стояли двое ребят. Они были совсем молодые, но с бородами. Они не катались, а просто стояли – палки под мышкой – и покуривали. Постоят, постоят, перейдут шага на три и опять стоят. Лыжи у них были как у Владимира Ивановича, с пружинами. Но между ветками они не ездили. Вообще не знаю, зачем они там стояли. Правда, они немного катались, но странно как-то. Выплюнет сигарету, съедет на два шага, шикнет лыжами по снегу и остановится. А потом вернется назад и снова закуривает.
Один увидел Вику и говорит:
– Стильный ребенок.
У Вики были брюки и синий свитер. Она покраснела и ни чего не сказала. А Борька насупился. Тогда он опять говорит:
– Дети, не путайтесь под ногами, не мешайте мыслить.
Я говорю:
– Мы не мешаем.
Он посмотрел на меня и выплюнул сигарету.
– Не заставляйте меня снимать мое пенсне, – сказал он. – Я страшен в гневе.
Второй заулыбался и тоже выплюнул сигарету. Вика потянула меня и шепнула:
– Идем, Костя, не связывайся.
Но я не хотел уходить. Мне было непонятно, что им нужно. Что это, их гора, что ли? И Борька тоже ничего не понимал. Вообще они были какие-то как лунатики, хоть и не пьяные.
Мы взялись за руки и съехали пониже. Только сначала я сказал этому бородатому, чтобы он лучше не стоял, а катался, а то у него борода простудится. А они даже не пошевельнулись. Так и остались наверху.
Мы катались долго, часа три. Потом Владимир Иванович сделал воротики, и мы стали кататься на другом склоне. На время – кто быстрее. Под конец даже Лина Львовна проехала через воротики и не упала.
Уже начало темнеть, когда мы пришли на базу. Сняли лыжи, и всем сразу захотелось есть. Владимир Иванович принес ведро кипятку и кружки. Каждому он дал по два бульонных кубика. А всю еду, какая была, сложили на столе в кучу. Любой брал и ел что хотел. Все устали, но было очень весело. Было не так как в городе. Почему-то все стали ужасно вежливые. Говорили: «Возьмите, пожалуйста», «Передайте, пожалуйста». А когда Лина Львовна скомандовала мыть посуду, бросились как сумасшедшие.
И я тоже побежал и вымыл два стакана. Если бы это увидела Зинаида, она бы, наверное, в обморок упала.
– А вы все-таки ничего ребята, дружные, – сказал Владимир Иванович.
Он показал на стол. Там остался лежать бутерброд с икрой.
– Чей?
– Это я принесла, – сказала Лена Никифорова.
– Что же ты не съела?
– Не знаю. Он только один был.
– А ты? А ты? – начал спрашивать Владимир Иванович по очереди.
Кто говорил, что не любит икру, кто – потому, что только один был, кто – не заметил.
– А ведь я его на самый верх положил, – сказал Владимир Иванович.
Уже не знаю почему, но всем было очень приятно, что никто не съел этот бутерброд. Мне тоже это понравилось, хотя я не могу объяснить почему.
По дороге до станции мы пели.
Только нам не повезло. Или, может, повезло! Тут не поймешь. Подошла не электричка, а какой-то старый поезд. У него вагоны маленькие и с печкой. Мы еле забрались на высокие ступеньки.
Народу было не так уж много. И тут нам повезло. То есть сначала опять не повезло, но зато потом было здорово.
Мы сидели посередине. В одном углу была печка, а в другом ехали какие-то ребята. Один из этих ребят – здоровый такой парень – протиснулся к печке и стал греть руки. Я еще, когда он мимо шел, заметил, что у него вид противный: нос маленький, а лицо круглое и жирное, как блин. Даже шел он как-то противно – бочком, приседая, и все извинялся: «Пр-р-сс-тите, пр-р-сс-тите».
Он погрел руки и вернулся к своим.
Через минуту у меня защипало в носу, и я чихнул.
– Будь здоров, – сказал Владимир Иванович и вдруг сам чихнул.
– Будьте здоровы! – ответил я и опять чихнул.
Потом начали чихать ребята и остальные, кто ехал в вагоне.
Сначала было смешно, а затем начался кашель. В горле першило страшно. Никак не откашляться. Я так кашлял, что даже пополам согнулся. И круги у меня в глазах забегали.
Рядом с нами ехали студенты с гитарой. Сначала они смеялись, а потом тоже начали кашлять. Весь вагон чихал и кашлял, и никак нельзя было остановиться. Да еще глаза здорово щипало. И никто ничего не понимал.
Вдруг один из студентов подошел к печке и закричал:
– Ребята, он перца насыпал на печку!
Только он это сказал, Лина Львовна сорвалась с места и подбежала к этому парню.
– Мерзавец! – крикнула она. – Ты не видишь, что здесь дети едут!
Эти ребята сгрудились кучкой. А Лина Львовна стояла перед ними, сжав кулаки, и кашляла. Владимир Иванович встал и подошел к ним. Мы тоже хотели подойти, но Владимир Иванович сказал, чтобы мы сидели.
– Тихо, детка, пошутить нельзя, – сказал этот, с круглой рожей.
В вагоне сразу все закричали:
– Нашел чем шутить!
– Сдать его в милицию!
– Пятнадцать суток!
Студенты закричали, что его надо из окна выбросить. Они даже подошли, чтобы выбросить, Но Владимир Иванович их остановил:
– Охота вам из-за этой мрази в тюрьму садиться. А что он мразь, это понятно, – сказал Владимир Иванович.
В этот момент подошел какой-то старичок с корзиной. Он все еще не мог откашляться.
– Знаете, граждане… кхе-кхе… Это, конечно, хорошо – пятнадцать суток… кхе… модно. А вот когда я был помоложе… кхе… нас за такие дела пороли. Может, его выпороть, а?
– Ура! – заорали студенты. – Выпороть! Качать деда!
Мне даже издали было видно, как побледнел этот парень.
– Граждане… – прохрипел он. – Граждане… Вы что… За такое дело… Я убив-вать буду.
Но убивать ему не дали. Там же весь вагон собрался. Его вытащили из угла и разложили на скамейке. Ох и выл этот парень! Он даже скамейку кусал от злости. Он выгибался и дергался, как параличный. Но его человек десять держали.
Студент с гитарой взял ремень.
– Девушки, – сказал старичок, – вы бы шли в тот конец. Мы его по голому будем. Давай, студент, по голому.
Парень опять завыл и задергался.
Лина Львовна подошла к нам. У нее даже слезы были на глазах от смеха. Только она зря отворачивалась. Мы на скамейки залезли – нам и то ничего видно не было. Его кругом обступили. Зато было слышно, как ему влепили двадцать пять штук. Старичок сказал, что двадцать пять – норма.
Когда парня отпустили, он опять завыл и бросился на первого попавшегося. Его отшвырнули. Тогда он повернулся и, придерживая штаны, убежал в тамбур. И его дружки тоже выбежали. Больше мы их не видели.
А весь вагон хохотал до самого Ленинграда.
Мы жалели, что нас не пустили. Мы бы его не хуже студентов выпороли.
Земля – небо – земля
В тот вечер шестому «Г» не хотелось расходиться. Ребята шли по Литейному к Невскому. Их было не так уж много – один класс, но издали могло показаться, что идет целая школа. Идущие сзади перекликались с передними. Передние, не расслышав, все же отвечали, потому что сейчас было все равно – говорить, петь или просто орать. Важно, чтобы все видели, что они – лыжники и возвращаются оттуда, где прыгают с трамплина и занимают первые места в лыжных гонках.
Ребята шли по проспекту, и каждому из них казалось, что прохожие смотрят на них с удивлением и завистью, как на победителей.
А прохожие смотрели по-разному.
Некоторые еще издали обходили шумную ватагу и хмурились. В их взглядах была настороженность, а в движениях – торопливость. Эти боялись хулиганов.
Другие улыбались, но тоже обходили. Эти не хотели мешать. Они понимали, что не каждый день человеку хочется петь и орать, и, значит, на это есть своя причина.
Около улицы Некрасова у Вики развязался ремешок, скрепляющий лыжи. Она остановилась и, присев на ступени подъезда, стала завязывать ремешок. Смерзшийся, окостеневший, он был как проволочный. Вика просидела всего минуты две, но за это время класс ушел далеко. Шестой «Г» был равнодушен к отставшим.
Шестой «Г» стремился вперед и не заметил еще одной потери. Но Вика заметила. Она заметила и потому еще ниже наклонила голову и некоторое время усердно трудилась над уже завязанным ремешком. Сначала она сделала это просто так – неизвестно почему. Потом ей стало приятно, что Борька топчется возле нее, молчит, но не уходит. Потом ей стало смешно.
Ей было смешно, а сказала она сердито:
– Чего ты стоишь, помоги!
– Как помогать?
– Ремешок развязался.
– Давай я завяжу.
– А я и сама завяжу, – сердито ответила Вика и вдруг рассмеялась.
Борька смотрел на нее и не понимал, почему она смеется:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12