Юрий Геннадьевич Томин
Борька, я и невидимка



Юрий Томин
Борька, я и невидимка

На Марс!

В этой школе учился еще Петр Первый.
В длинных коридорах, притихших после звонка, шаги звучали особенно четко, по-солдатски. На лестничных площадках каблуки цокали звонко, как подковы. Оглушительно кряхтел под ногами паркет.
В других школах люди ходят в тапочках, оставляя ботинки в раздевалке. А здесь – нет. Здесь все по ненормальному: дубовый рассохшийся паркет, кафельные площадки, мраморные ступени, на которых визжит каждая попавшая под ногу песчинка, коридоры длиной метров по сто.
И уборная, где можно спрятаться до перемены, – на втором этаже, опять-таки в конце коридора.
Но второй этаж – другое, там только классы.
Костя на цыпочках крадется вдоль стены. От одной ниши до другой: короткая перебежка и – стоп. Можно послушать, что делается в чужом классе.
За первой дверью ведут разговор два голоса – девичий, не уверенный, тихий, и мужской – раздраженный.
– Синус – это есть… это…
– Отношение!
– Отношение…
– Ну! Катета!
– Катета…
– Какого катета?
– Катета… который…
«Пара», – безразлично подумал Костя и сделал еще одну перебежку. За второй дверью, захлебываясь от нетерпения, отвечает урок какой-то отличник. Он так торопился получить свою пятерку, что не обращал внимания на запятые. Костя услышал примерно следующее:«Ещевдревностиученыезаметиличтостекляннаяпалочканатертаяшелкомобладаетспособностьюпритягиватьмелкиепредметыипришликвыводу…»
Костя сделал рывок.
Третья, последняя ниша, третья дверь.
– «Как хо-ро-ши майские ве-че-ра, когда…» Написали? «Ве-че-ра, когда…»
«Перед „когда“ – запятая», – машинально отметил Костя и с удовольствием подумал о том, что там, в классе, кто-то этой запятой не поставил.
До угла коридора оставалось шагов двадцать. По пути была еще одна дверь, уже без ниши. Костя переступил с ноги на ногу и пошел, не отводя взгляда от этой двери с сине-белой табличкой – «Зав. учебной частью».
Паркет постанывал, скрипел под ногами, и Костя, впившись глазами в сине-белую табличку, даже замедлил шаги. Все равно он был обречен. Костя хорошо знал свое счастье.
«Шмель, ты почему разгуливаешь во время урока?» – спросит Вера Аркадьевна.
«За мелом», – ответит Костя.
«Ах, за мелом, – скажет Вера Аркадьевна. – Так вот…»
И Вера Аркадьевна уведет его в кабинет. Она будет говорить о том, что миллионы людей трудятся для того, чтобы Костя мог учиться; и о том, что она не знает, как быть с ним дальше; о том, наконец, что в его возрасте она готовила бы себя к полету на ракете, а он, способный, но лентяй, не хочет учиться. Вера Аркадьевна была уверена в том, что все ученики, даже девочки, мечтают улететь на ракете.
И все это было правильно, все говорилось уже в сотый раз. И отвечать было нечего.
Говорят, что перед смертью человек за одну секунду вспоминает всю свою жизнь. Костя сделал три шага, и вспоминать было уже нечего. Все пронеслось перед глазами в одно мгновение…
– Шмель, так какой же корень у кукурузы?
Костя прекрасно знает, что мочковатый. У всех у них: у кукурузы, у ржи, у пшеницы – мочковатые корни.
Мочковатый – это значит: как мочалка, как старый, растрепанный веник, как борода у козла, как щупальце осьминога. Триста слов может сказать Костя про этот корень. Четыреста! Но среди них нет того, которое нужно. Он знает, и учительница ботаники знает, что он знает. И все ребята знают – второй урок ходят по рукам высохшие ломкие стебли. А у Шмеля просто язык не поворачивается повторить это слово в десятый раз. И он говорит:
– Висюльками.
Ребята только этого и ждали. Они смеются. В руках учительницы вздрагивает сухой кукурузий скелет.
– Шмель, будешь стоять за партой до конца урока. Пусть на тебя полюбуются твои товарищи.
– Но ведь правда же – висюльками, – говорит Костя уже серьезно, изумленный нечаянным открытием: это ведь очень точно – висюльками.
Ребята опять смеются. Они знают Костю. Они уже привыкли и смеются раньше, чем Костя открывает рот. И, сами того не желая, они толкают Костю в пропасть.
– А теперь, Шмель, ты будешь стоять до конца урока у двери.
Костя идет к двери. Вика Данилова смотрит на него с ужасом, как на прокаженного. Урок продолжается. Половина класса смотрит на учительницу, половина следит за Костей: что он будет делать?
И в самом деле, не стоять же так просто.
Костя слюнит палец и от глаза вниз по щеке проводит мокрую полосу. Это значит, у него текут слезы. Еще раз проводит – теперь он уже рыдает, даже вздрагивают плечи и морщится нос. Костя рыдает, а ребята хохочут. Им-то что?
– А теперь, Шмель, ты будешь стоять до конца урока за дверью, – говорит учительница, не оборачиваясь.
Костя выходит и слышит за спиной постепенно затихающий смех. Но стоять у двери – безумие: может пройти завуч или даже директор. И Костя отправляется в далекий путь до уборной на втором этаже. Теперь он смотрит на дверь с сине-белой табличкой, и ему кажется, что какие-то звенящие нити тянутся от него к этой двери. Она обязательно откроется… Вот сейчас! Еще шаг… И она открылась.
– Шмель, ты почему гуляешь во время урока? – спросила Вера Аркадьевна.
– А я… за мелом.
– Зайди в кабинет.
Вера Аркадьевна села за стол, а Костя остался стоять посреди комнаты.
– Опять выгнали?
– Почему выгнали? – пробубнил Костя.
– Я не знаю почему, это ты должен знать.
– А что мне, за мелом сходить нельзя? – вяло возразил Костя. Он понимал, что выкручиваться бесполезно, и сейчас сопротивлялся просто по привычке.
– Сколько раз на этой неделе ты ходил за мелом?
Костя промолчал.
– Уже два раза ученик Шмель ходил за мелом. Это – третий. Верно?
Ученик Шмель молчал. Да и что сказать? Такое уж Костино счастье. В третий раз на этой неделе выгоняют его из класса, и ни разу не удалось добраться до уборной. Сначала встретилась Елизавета Максимовна, потом Лина Львовна и вот теперь – завуч.
– Я уже не знаю, Шмель, что с тобой делать. Ну скажи сам – что мне с тобой делать?
Костя молчал, тоскливо глядя на картину, висящую за спиной Веры Аркадьевны. Мальчик в белой рубашке с пионерским галстуком, подбоченясь, трубил в горн. При этом он улыбался. Картина называлась «Горнист», хотя и без того было ясно, что это не водолаз или кто-нибудь там еще.
Костя молчал и чувствовал, что в нем просыпается ненависть к Петру Первому, ради которого выстроили эту школу с длинными скрипучими коридорами. Именно из-за него, царя дурацкого, стоит Костя перед столом и не знает, что ответить на вопрос Веры Аркадьевны. А если и ответит, то ему зададут новые, и если он в конце концов раскается, то будут опять вопросы, что бы проверить, действительно ли он распаивается или все это просто так.
– Ты ведь способный мальчик, Шмель, ты можешь учиться отлично, если захочешь, – сказала Вера Аркадьевна. – Тебе все дано: тысячи людей работают, чтобы ты мог учиться. А ты… Какой у вас сейчас урок?
– Ботаника.
– Вот видишь. Разве без знания ботаники можно стать хорошим агрономом или садоводом? А вдруг ты и сам станешь учителем ботаники?
– Я?! – На лице Кости такое отвращение, что Вера Аркадьевна начинает сердиться.
– Да, да, ты. Эта профессия ничуть не хуже других. Тебе уже пора подумать о своей будущей профессии. Ты ведь не маленький. Еще год, два, три… Время летит быстро. И я думаю… – Морщинистое лицо Веры Аркадьевны добреет. – Я думаю, что где-то уже строится ракета, на которой полетят в космос твои ровесники. Может быть, кто-нибудь из твоего класса. А может быть, и ты, а? Но нет. – Вера Аркадьевна с сожалением покачивает головой. – Тебя не возьмут на ракету. Полетят люди дисциплинированные и, прежде всего, обладающие прочны ми знаниями. Кстати, и знающие ботанику тоже.
Костя уныло смотрит на горниста. Ботаника, ракета… и опять ботаника. Вот если бы вдруг ожил и затрубил горнист на картине, было бы здорово! Вера Аркадьевна упадет в обморок и все забудет. Костя не хочет быть учителем ботаники. Он сам не знает, чего хочет. Просто еще не думал об этом.
– Неужели тебе не хотелось бы слетать на Марс? – И Вера Аркадьевна смотрит на Костю так, словно пропуск на Марс у нее в кармане.
Горнист на картине оживает. Его розовое лицо и галстук наливаются светом. Он чуть шевельнул головой. «На Марс! – трубит он. – На Марс!» Костя широко открывает глаза. Снится, что ли? Да нет, просто солнце вышло из-за облака и осветило картину.
– На Марс, Шмель, на Марс, а? – повторяет Вера Аркадьевна.
И тут Костю вдруг осеняет.
– А знаете, Вера Аркадьевна, – говорит он, – мне один раз снилось. Я лечу… и кругом одни звезды! Я даже одеяло сбросил. Честное слово!
И Вера Аркадьевна верит. Она уже сорок лет работает в школе. Тысячи таких, как Костя, прошли через ее руки. Но по-прежнему ей всегда легче поверить хорошему, чем плохому.
– Вот видишь, Костя, – говорит она, – ты ведь все понимаешь. Иди, извинись перед учителем. Иди и обещай, что это – последний раз.
Не столько в словах ее, сколько в голосе – доброта и мудрость старой женщины, которой гораздо приятнее похвалить или простить, чем наказать или выругать.
А Костя, собачий сын Костя Шмель, если не умом, то чутьем понимает это. Он опускает глаза, будто ему и в самом деле стыдно. Он переступает с ноги на ногу и чуть наклоняет голову, будто и вправду чувствует себя неловко.
– Я обещаю, Вера Аркадьевна. – Он степенно идет к двери, оборачивается. – Спасибо, Вера Аркадьевна, – произносит Костя, вроде бы и некстати, а на самом деле так кстати, что Вера Аркадьевна только машет рукой и уже больше ничего не говорит.
Дверь открывается и закрывается. Сине-белая табличка остается за спиной. Звенит звонок.
Костя идет по скрипучему коридору, лихо печатая шаг. На лестнице он ложится животом на перила и мчится вниз, грохоча ботинками по мраморным ступеням.
Он вбегает в буфет, где уже выстроилась ребячья очередь.
– Алё! Вы на Марс? – орет он. – Кто последний – я первый! Вчера занимал! – и с разбегу вклинивается в очередь.

Про антенну

Сегодня после уроков в класс прибежал Владик – наш вожатый из восьмого «Г». Он спортсмен и очень подвижный. Даже когда он стоит, то кажется, что все равно бегает. Вообще-то он – ничего, потому что никому не дает никаких поручений. Заглянет в дверь, спросит:
«Ну, как дела?»
Ему отвечают:
«Так себе».
«Хорошо!»
«Плохо».
А Владик скажет:
«Ну и молодцы. Жми дальше», – и опять убежит.
Но сегодня Владик убежал не сразу. Мы уже расходились, но Владик загородил дверь и сказал, чтобы мы остались.
Я спросил:
– А зачем?
– А затем, что вы не ведете никакой работы и мне из-за вас влетело.
– А зачем вести работу?
– Потому что вы пионеры.
– А зачем мы пионеры?
– Ты что, ненормальный? – сказал Владик.
А я снова сказал:
– Зачем ненормальный?
Я уж знаю: если все время задавать один и тот же вопрос, то можно разозлить любого человека. Вообще-то Владик – ничего, но мне просто интересно, что я могу разозлить кого хочешь.
Владик, конечно, разозлился.
– Тебя, Шмель, – сказал он, – сегодня опять выгнали из класса, можешь и сейчас уходить.
– Могу? – спросил я.
– Можешь!
– А остаться могу?
– Как хочешь.
– А уйти тоже могу? – снова спросил я.
Тут Владик покраснел. Он сжал кулаки. И ребята перестали смеяться. Ну, и я замолчал.
– Так, значит, ребята, – сказал Владик, – нужно чего-нибудь придумать. А то у вас пионерская работа отстает. Я, как вожатый, за вас отвечаю, а у меня и без вас дел хватает. Даже сегодня – соревнование. Давайте думать быстрее.
Ребята помолчали, помолчали, потом Алик Летицкий предложил:
– Давайте бумагу собирать.
– Нет, лучше железо, – сказал Мишка Летицкий.
Алик и Мишка – близнецы. Они просто терпеть не могут, что похожи друг на друга. Им надоело, что их все время путают. Поэтому они всегда спорят и даже в школу ходят по разным улицам.
Владик обрадовался:
– Очень хорошо. Давайте – бумагу. Знаете, сколько из нее тетрадей можно сделать?
– Лучше железо. Бумагу уже собирали, – возразил Мишка.
– Железо тоже хорошо, – согласился Владик. – Стране очень нужно железо. Вот… А у меня сегодня соревнование. Давайте решать быстрее. Все равно собирать чего-нибудь нужно.
– А ты лучше помолчи, – повернулся Мишка к Алику. – Железо тоже собирали.
– Не стоит спорить, ребята, – сказал Владик. Он все время бегал вдоль доски и поглядывал на часы. – Какая разница, чего собирать? Пускай половина собирает бумагу, половина – железо. А потом подведем итоги. Договорились?
Я сидел и думал: ничего мы не договорились. Мне-то все равно: хоть железо, хоть бумагу, хоть Исаакиевский собор. Конечно, потом ребята будут говорить, что я не активный. А учителя говорят, что я даже слишком активный. Тут не разберешь. Если все пойдут – и я пойду. А не пойдут – и я не пойду. Или можно еще так: все пойдут, а я – нет. Или так: все – нет, а я пойду.
В общем, пока я думал, встал Борька Таланов.
– Знаешь, Владик, – сказал Борька, – а может, лучше сделать антенну?
– Какую антенну?
– Такую… Телевизионную, направленную. Чтобы можно было принимать разные города. Москву, например, или Киев…
– И Африку? – спросила Вика Данилова.
– Африку – не знаю. А Лондон или Париж – может быть. Я читал, что даже на обыкновенной принимают. Случайно. Только антенна должна быть специальная… – начал было Борька, но Владик его перебил:
– Вот и хорошо, Боря. Здорово придумал! Насчет Парижа вы тут сами разберетесь. А я побегу. Только вы мне потом пока жите, когда сделаете. Ладно? – И Владик убежал.
Ребята обступили Борьку:
– А как ее сделать?
– А где ее поставить?
Они спрашивали, а Борька рассказывал, что антенна должна быть в несколько рядов, большой высоты, вращающейся. И чтоб моторчиком можно было управлять из комнаты…
Все думают, что мы с Борькой друзья. А я не знаю – друзья или нет. Мы с Борькой никогда не ссоримся надолго. Я не могу долго сердиться, а Борька не любит драться. Я тоже не люблю драться, но зато могу разозлить кого угодно. А Борька не любит злиться. Вот я и не знаю – друзья мы или нет. По крайней мере, целоваться я с ним не буду, хоть он и живет на моей лестнице и все время строит какие-то приемники. Даже наоборот, мне стало обидно, что он раньше ничего не говорил про антенну. Я протиснулся к Борьке и сказал:
– Борька, ты все знаешь, да? И про антенну… И еще, может быть, про Снежного человека… Или про Марс… А когда на балконе ходят, знаешь?
Борька засмеялся.
– Когда ходят, тогда и ходят. Отвяжись, Костя.
– Нет, ты ответь.
– На бал кони никогда не ходят, – сказал Борька и принялся дорисовывать свою антенну.
А Вика Данилова посмотрела на меня, как на чучело, и сказала:
– Старо. Это еще из второго класса. Ты, Шмель, придуман чего-нибудь поумнее.
– Могу и умнее, – ответил я. – Ты дура и староста – вот тебе и поумнее.
– А ты хулиган!
Ребята захохотали. Они уже не глядели на Борькину бумажку, а глядели на меня и ждали, чего я отвечу. Я сказал:
– Африканская принцесса. А Вика мне:
– Шмель несчастный! А я Вике:
– Почему несчастный?
– Потому что клоун.
– А почему клоун?
– Потому что потому.
– А почему потому что потому?
Чем больше я спрашивал, тем громче хохотали ребята и сильнее злилась Вика. И все забыли про Борьку и про его па рижскую антенну. А я все спрашивал. Но когда я снова взглянул на Борькину парту, то его уже не было в классе.
А Вика побежала за ним.

Снег идет…

С утра падал снег – легкий, чистый. В белые береты оделись фонари. На пиках чугунных решеток выросли белые наконечники. Снег падал на мостовые, на тротуары. Дворники, воюя с зимой, безжалостно сгребали его в люки, и это было даже обидно, потому что от снега город становился светлее и лучше, а прохожие – добрее.
Только крылатые львы на мосту через канал стали еще угрюмее. Им было холодно под снежными попонами. Но они не смели пошевельнуться, они сжимали зубами цепи, на которых держался мост.
У конца моста Бориса догнала Вика.
– Ты почему ушел? – спросила она.
– Я не ушел.
– А кто же ушел? – засмеялась Вика.
– Да я просто так. Я и сам антенну сделаю. Не хотите – и не надо.
– Вот и как раз все хотели, – сказала Вика. – А твой Костя… Я его ненавижу! Лучше бы его совсем не было.
– Ничего он не мой.
– Нет, твой.
Вика нахмурилась, вспоминая только что пережитую обиду. Борька взглянул ей в лицо и тоже нахмурился. Он не слишком сердился на Костю. Он вообще не любил сердиться.
– Что ты, Костю не знаешь? – сказал он. – Он всегда такой.
– А я не хочу, – сказала Вика.
– Чего? – спросил Борька.
– Ничего.
Они замолчали. Вика сняла варежку и стала постукивать ею по перилам, сбивая снег. И Борька тоже сбивал снег, только голой рукой, и старался придумать что-нибудь такое, отчего им обоим стало бы вдруг весело.
– Очень много уроков задали, – сказал наконец Борька.
– Ага, – отозвалась Вика.
Еще несколько хлопьев упали в воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12