Видимо, подобные экзекуции не являлись для него редкостью.
— Ну, что скажешь?
— А чего тут говорить? — рассудительно ответил Рэппер, сморкаясь кровью. — Отработаю, отдам. Там немного. Чего вы из-за пустяков такие разборки-то устраиваете?
— Поговори еще мне, — оборвал его Инвалид. — Все должны честно работать. А пустяки, так с этого часа ставим тебя на счетчик. Будут тебе пустяки. Пятьдесят процентов в день. Понял?
— Ну, вы даете, — Рэппер, видимо, решил поторговаться, — пятьдесят... Это каким макаром я буду крутиться?
— Продай что-нибудь. Или попу подставляй. — Инвалид уже потерял интерес к судилищу.
— Попу... Ладно, разберемся. Отдам бабки.
— Все. Все свободны. Завтра чтобы не было вопросов, ясно? Пока, ребята.
— Пока, — нестройно ответили пацаны и стали один за другим растворяться в темноте подвала. Рэппер смешался с их небольшой толпой, и Настя успела отметить, что ни презрения, ни отвращения он ни у кого не вызвал. Кто-то даже хлопнул его по плечу.
Инвалид обнял Любу за плечи.
— Фу... Запарился я.
Настя увидела вдруг, что это никакой не мальчик. Лицо в морщинах, глаза взрослые. Не старик, конечно, не мужик, но лет за двадцать ему, это точно. А с первого взгляда — пацан и пацан. И одежда эта...
Словно угадав ее мысли, Инвалид погладил своей худенькой рукой Настину грудь.
Даже сквозь блаженное тепло, волнами гуляющее по телу, Настя почувствовала холод его прикосновения. Инвалид был Насте неприятен. Она вообще не любила людей в такой ужасной, нищенско-совдеповской одежде, нищих не любила, таких вот.
— Я думаю, — сказала Любка, хотя Инвалид ничего не спрашивал, — пристроим девчонку. А то пропадет. Хорошая...
— Хорошая... Папа-мама есть?
Настя кивнула.
— А чего дома не живешь?
Настя пожала плечами. С чего это он взял, что она дома не живет? Ну, ладно. Молчание — золото.
— Толстый чего сегодня делает?
Любка пожала плечами:
— Мы уходим. Боров заедет, у нас стрелка с ним возле метро. Поедем на Металлистов. А потом я в «Краб», вот ее хотела с собой взять.
— Ее... Она торчит, как лом.
— Отойдет.
— Ладно, — Инвалид встал. — Я пошел. У меня с бригадиром стрелка.
Он посмотрел на Настю.
— Хм... Приличная вроде. Поговорим после.
— А сколько сейчас времени? — спросила Настя, когда за Инвалидом захлопнулась невидимая дверь.
— Семь, — ответила Любка, вытащив из кармана юбки мужские часы без ремешка. — Блин!!! Ты чего сидишь? — Она пихнула Толстого. — Нас Боров уже ждет. Вот, блин!!! Пошли! Она взяла Настю за ворот рубашки и встряхнула. — Вставай, жертва перестройки. Поехали.
— А куда?
— В приличное место, блин, отмоешься...
* * *
Оказалось, что подвал, в котором они сидели, находился в двух шагах от метро «Новочеркасская», в квадратных дворах добротных сталинских домов не первой свежести. Толстые стены, широкие лестницы, просторные подвалы и высокие чердаки. Есть, где преклонить голову потерявшим все в суматохе перестройки, опустившимся, спившимся, сломавшимся на наркотиках, проворовавшимся гражданам великой страны. И их детишкам. Это вам не хрущевки. Здесь жить можно.
Ухоженная «пятерка» с молчаливым мужиком, похожим на старой закваски кадрового рабочего из фильмов шестидесятых годов, довезла их до кирпичной девятиэтажки на проспекте Металлистов.
— Сейчас мы тебя в порядок приведем, — сказала Любка, захлопывая дверцу машины. С водителем, которого между собой они называли «Боров», Любка и не думала прощаться.
Они поднялись на девятый этаж, прижавшись друг к другу в тесном лифте. Место там еще было, но стоять в овальной луже совершенно очевидного происхождения никто не хотел.
— Блин, Толстый, порядка у тебя в доме нет.
Они вошли в стандартную трехкомнатную, не слишком роскошную квартиру.
— Это что, все его? — шепотом спросила Настя у Любы в прихожей, когда Толстый прямо в ботинках протопал в комнаты.
— Нет. Пошли в ванную, я тебе все объясню. Нам тут засиживаться нельзя. Скоро гости придут.
В ванной Настя потеряла равновесие и едва не расшиблась в кровь о покрытую черным кафелем стену. Ей пришлось сесть под струей горячей воды и отдать свое тело ловким рукам Любки, которая, раздевшись, тоже залезла под душ вместе с ней и теперь терла ее мочалкой.
— Так чья это квартира-то? Кто там еще придет? — спрашивала Настя.
— Квартира... Сняли квартиру, — наконец ответила Любка. — Для нас с Толстым.
— Кто?
— Кто-кто. Сутенер. А ты как думала?
Настя нисколько не удивилась. Ну, сутенер. Любка проститутка. Ну и что? А кем еще она могла оказаться? Чего ее в подвал-то понесло? Ширнуться да и по делам дальше. Молодая она, конечно, чересчур молодая.
— А Толстый-то что?
— Толстым тоже интересуются. Толстый иной раз больше меня зарабатывает. С рынка любители есть. Снимают парня.
— А он? Он что, голубой? Да? Такой маленький?
— Ну и что? — Любка зло сверкнула глазами. — У тебя вот папа-мама, чуть что, всегда придешь домой, папа, дай покушать. Не пьют они у тебя?
— Нет.
— Нет. То-то и оно. А мы с Толстым сколько лет уже одни. Папаша квартиру пропил, а где он сейчас, не знаем. А Толстый, прикольный парень, потерплю, говорит, надо бабки зарабатывать. Зашибает побольше тех обсосов, которых ты в подвале видела. Эти — машины моют. Сопляки. А с Толстым не здороваются. Западло им, видите ли.
— Так вы что, родственники?
— Ну да. Он мой брат.
— А-а... Слушай, а этот Инвалид, он кто?
— Инвалид? Лучше не спрашивай. Инвалид очень крутой. Его не цепляй. Если жизнь дорога.
— Этот мальчонка крутой?
— Крутой, — ответила Любка. — Он, считай, почти что бригадир. У него такая крыша — закачаешься. Он в метро работает. С нищими. Ты не смотри, что он так одет. На работе же. Он будь здоров парень! Я его боюсь.
— А маленький такой.
— Ни фига не маленький. Ему лет тридцать.
— Сколько? — Настя расхохоталась. — Тридцать? Ты чего?
— Ну да. У него болезнь какая-то. Поэтому Инвалидом и кличут. Позвоночник, что ли. Не растет, одним словом. Но я тебе ничего не говорила. Он не любит про это. У него дружки все метро держат вот так. — Любка сжала кулачок. — Если что, и замочить могут. Запросто. У них и менты все куплены в метро. И рядом. А теперь он еще и этих пацанов пасет, они возле станции машины моют. Он их и пасет. Бабки отбирает, а им зарплату платит. Охраняет. А сам-то — сидит в переходе на Сенной. Инвалид, мол, ребенок нетрудоспособный. Место удобное. Подают ему даже. Но на самом деле он как бы координатор у всей шатии нищей. И не такие уж они и нищие, как кажется с первого взгляда.
Она осмотрела Настю с ног до головы, вытерла полотенцем.
— Эк тебя отделали. Кто такие?
— Сама не знаю, — ответила Настя. — Не повезло просто.
— Да-а... Ну, я найду тебе одежду какую-никакую. У меня тут есть кой-чего. С длинными рукавами. А тебя все плющит, я смотрю.
Настю, действительно «плющило», по точному выражению новой знакомой. Ей было хорошо, тепло, вот только она то и дело спотыкалась, шаталась, задевала руками за стены.
— Ничего, — сказала Любка. — Разгуляешься. Если что, догонимся.
* * *
Калмыков был взбешен. Кто, какая сволочь влезла в его ясную, как белый день, схему? Что за уроды проникли в квартиру Волковых? И где сама девчонка?
Он не любил неопределенности и боялся неизвестности. Пожалуй, больше ничего он не боялся. Привык за последние годы надеяться на деньги, которые могут защитить от всех напастей. И от ментов, и даже от организованных криминальных бригад, что гораздо страшней и опасней.
Ну, с этой стороны, положим, Дядя прикрывал. Платил процент в общак, тоже через третьих лиц, от мифической какой-то группировки. Видел Калмыков эту группировку. Пацаны, прохожих грабят на улице, а туда же — «группировка».
Но ему, по большому счету, наплевать. Главное, что дело его процветает, деньги идут, и чем дальше, тем больше.
Это в книгах только все гладко — «организованная преступность». А в этой «организованной» такой же бардак, как и везде. Вот он, Калмыков, и пристроился — сбоку припека. И никто про его делишки не знает. Да и что там — ну, лимон баксов, ну, другой. Настоящие паханы сотнями лимонов ворочают. Опять же Дядя.
Все отлично — из Голландии шла «кислота» в контейнерах, вмонтированных в мягкую спальную мебель. Стояла, бывало, эта мебель прямо в центральных городских магазинах. На совесть сделана, не разобьется при перевозке. В Европу шел питерский лес. Тоже лишние копейки набегали, хоть и смешные. Рубили под Питером, рубили так, что, мама, не горюй! Зеленые пытались крик поднять, но Калмыков их быстро заткнул, в неделю управились. И без убийств, и без разборок.
А вот с Волкова все и началось. Чистоплюй, сука, струсил просто. Все его разговоры о чистых руках и несчастных, отравленных наркотиками детях — элементарная трусость. Видел он этих детей долбаных. Не он, не Калмыков «кислоту» в Питер притащит, так и без него найдут, где нажраться, ублюдки. Весь город в наркоте, куда ни сунься, все удолбанные. У него хоть гарантия качества. Настоящая, фирменная вещь. Голландия — всемирный центр по изготовлению синтетических наркотиков. Марку держат.
Трупы двух «быков» из квартиры Волковых увезли, закопали на лесопилке, хрен кто найдет. А Моню он оставил там — пусть дожидается хозяйку. Явится девка рано или поздно, никуда не денется. Надо это дело закончить, и все. Можно дальше работать. Мента пронырливого убрали, никто и не почесался. А девка ему не нравится, сует нос куда не надо. Может, и папаша что-нибудь сказанул, вспомнит, хлопот не оберешься.
Он решил не ехать сегодня в клуб. Там все в порядке. С бандитами, гуляющими по району, полная договоренность, они свое получают, считают Калмыкова за лоха, который должен платить, вот и отлично. Пусть считают. А он заплатит. Это для него не деньги.
* * *
Настя прежде не бывала в «Крабе». Знала, конечно, что открылось такое новое «кислотное» местечко, но как-то не довелось. Да и не любила она питерскую мажорскую тусовку, модных мальчиков и девочек с растворенными в «кислоте» мозгами, которые ночи напролет переступали с ноги на ногу под монотонное буханье сэмплированных барабанов и шорохи синтезированных звуков.
Особенно раздражали ее так называемые диджеи. Пацаны, с явно читающимися на лицах вторичными половыми признаками, рассуждали о своем творческом пути, о своих взглядах на музыку. Какая, на хрен, музыка, какой, блин, у них творческий путь. Крутят пластинки свои, трут их пальцами. Она была уверена, что научиться диджействовать не труднее, чем освоить Интернет, а то и проще. Впрочем, Бог с ними. По большому счету, она была ко всему этому равнодушна.
Сейчас она видела перед собой только качающиеся стены, яркие лучи света, скользящие по залу, монолитную безликую толпу. Какая-то бурая масса колыхалась волнами по клубу, надо отдать ему должное, очень красиво отделанному. Кто-то вбухал в этот бывший Дом культуры уйму денег.
Настя плюхнулась на полукруглый диванчик, опоясывающий низкий стол. Такие же столики располагались вдоль стен танцзала, бар и буфет находились на втором этаже, здесь же можно было просто пересидеть легкую усталось, покурить, переброситься парой слов и снова отвалить в раскачивающуюся толпу.
Любка куда-то исчезла, сказав, что сейчас вернется и чтобы Настя никуда не уходила.
А куда ей идти? Хорошее настроение вдруг улетучилось. Словно кто-то невидимый провел ладонью перед ее лицом и, подобно гипнотизеру, вывел из транса. В этот момент она отчетливо осознала все, что с ней произошло, до мельчайших деталей. Вспомнила ту злосчастную квартиру, бандитов. Вспомнила даже то, что не могла вспомнить весь день. Как ночью пришел Прыгун — это и был тот самый мужик, который утром лежал с ней на диване, как они уже втроем... И пили водку ночью, кололись какой-то дрянью. Снова пили, вернее, пила она. А им уже ничего не было нужно. Она и вправду не соображала. Как они ее взяли, с какой легкостью. Хоть не убили, и на том спасибо.
Настя вздрогнула. Да-а... Дела... И подвал этот.
Вместе с реальностью, заполнившей ее мозг, до этого вычищенный наркотой, которую вливали в ее вены сначала те ублюдки рэкетиры, а потом и «дети подземелья» — как Настя окрестила всю компанию малолеток, притащивших ее сюда, — пришла чудовищная головная боль. А вместе с ней и дрожь, которая на время прошла в подвале.
Надо по-тихому рвать отсюда. Пока не объявилась эта Любка и не утащила ее еще куда-нибудь. События развивались по нарастающей. Настя поняла, что если сейчас же не вырвется из этой сумасшедшей гонки, то потом, с каждым часом сделать это будет все труднее и труднее.
Но Любка появилась быстрее, чем Настя смогла подняться на ноги.
— Во, смотри. Это Настя. — Любка показала на нее рукой парню, стоявшему рядом. Парень был высокий, в черном костюме, трезвый, аккуратно причесанный.
«Это, что ли, ее сутенер?» — вяло подумала Настя и, сделав усилие, поднялась с диванчика.
— Люба, знаешь, пойду я.
— Куда? Ночь на дворе. Нет уж, сиди тут.
— Зачем?
— Надо. Это, — показала она на парня, — Василий. Он тебя в обиду не даст.
Василий смотрел на Настю как-то брезгливо-оценивающе, качал головой. Неприятный был у него взгляд.
— Эка тебя колбасит, — заметила Любка. — Посиди. — Она толкнула Настю, и та снова плюхнулась на диванчик. — Я сейчас. — Она повернулась и исчезла в толпе.
— Сколько тебе лет? — спросил Василий, сев рядом с ней.
— Не все ли равно. — Настя чувствовала себя ужасно и говорила с трудом.
Василий это заметил.
— Торчишь?
— Ладно, — Настя снова попыталась встать. — Я пошла. Извините.
— Нет уж, милая, посиди, — Василий крепко взял ее за локоть и дернул на себя.
— Оставь ее!
Настя обернулась на голос.
Рядом с их столиком стоял высокий светловолосый парень с выбритым затылком, в сером тонком свитере и черных джинсах. Руки он сложил на груди так, что были видны кулаки, не вызывавшие сомнения в том, что их обладатель не играет на скрипке и не пишет диссертацию.
— Оставь девчонку, — повторил он.
Глава 13
Последнее время Димка чувствовал себя отвратительно. Про совесть много говорили в школе. Но школа была в той, прошлой жизни, а в этой, нынешней, появились другие ценности, другие взаимоотношения и другая совесть. Но все равно что-то свербило внутри, пропал сон у Димки, приходилось пить, трахаться и снова пить.
И к этой непонятной маяте примешивался страх. Откровенный страх. Все Моня. Запутывает его, вяжет крепче, чем веревками или наручниками, вяжет, гад. Порезали охранника этого — ладно, мелочь. А вот с кавказцами, там дело посложнее будет. Чистая мокруха. Вовик бедный.
Про наезд на женщину Димка вообще старался не вспоминать. Но не получалось. Всплывало в памяти ее лицо, удивленное, растерянное.
Да и Моня, сучий потрох, пускался иногда в откровенность. Только Димка подозревал, что откровенность эта у него строго дозированная, отмеренная и проверенная. Вряд ли он рассказывал все. Но и того, что слышал Димка, вполне хватало.
Моня мечтал стать лихим Робином Гудом, трясти богатеньких — им ведь сам Бог велел делиться, порядок наводить у торгашей, за вознаграждение конечно. Ну, оружием торговать, тоже дело. Оружие ведь нужно людям. А Моня... Эта его манера «рубить хвосты». Невинных людей убивает запросто, лишь за то, что случайно оказались рядом, или же чтобы пугнуть других.
Тошно было Димке, и чем больше он об этом думал, тем противней сам себе становился.
Страх. Для чего Моня его вяжет мокрухой? Какую такую ценность для него представляет Димка? Что он, семи пядей во лбу? Так нет. Он не координатор, не комбинатор, он — типичный исполнитель. И понял это Димка однажды ночью, словно озарение на него нашло. Вяжет, чтобы в нужный момент пошел Димка безропотно вперед, как Вовик тогда на кавказцев. Пешку из него делает, чтобы пожертвовать им в нужный момент, чтобы кто-то выиграл с помощью этой жертвы свою сложную партию.
Последние несколько вечеров он проводил в «Крабе». Инцидент с Толстяком был улажен. Мужик оказался залетным бизнесменом, решившим поиграть в мафию. Не вышло. Охранники его оказались слабаками, сам — полный фуфел, поучили их, но без крови, так, на словах. Толстяк даже остался до утра, охрану отпустил, понял, что нечего ему парней мурыжить. В «Крабе» своя охрана есть.
А Димка сидел здесь и напивался. Моня куда-то исчез, работы не дал, а сам Димка решил ничего не искать, бабки пока были, можно и отдохнуть малость.
Девчонка за крайним столиком привлекла его внимание своей непохожестью на всю остальную публику, колбасившуюся в «Крабе». Словно из другого мира девочка. Симпатичная. Тоненькая, как соломинка. Лицо растерянное, не то пьяная, не то вмазанная, но, кажется, по первости — не понимает, что с ней происходит. И боится понять. И чего делать, не сечет. А пришла с Любкой, стервой, которая обожает людей подставлять. И молодых, и не очень. Кидальщица известная. Васька ее держит, сутенер, но по прямому назначению она редко используется. В основном как наводчица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Ну, что скажешь?
— А чего тут говорить? — рассудительно ответил Рэппер, сморкаясь кровью. — Отработаю, отдам. Там немного. Чего вы из-за пустяков такие разборки-то устраиваете?
— Поговори еще мне, — оборвал его Инвалид. — Все должны честно работать. А пустяки, так с этого часа ставим тебя на счетчик. Будут тебе пустяки. Пятьдесят процентов в день. Понял?
— Ну, вы даете, — Рэппер, видимо, решил поторговаться, — пятьдесят... Это каким макаром я буду крутиться?
— Продай что-нибудь. Или попу подставляй. — Инвалид уже потерял интерес к судилищу.
— Попу... Ладно, разберемся. Отдам бабки.
— Все. Все свободны. Завтра чтобы не было вопросов, ясно? Пока, ребята.
— Пока, — нестройно ответили пацаны и стали один за другим растворяться в темноте подвала. Рэппер смешался с их небольшой толпой, и Настя успела отметить, что ни презрения, ни отвращения он ни у кого не вызвал. Кто-то даже хлопнул его по плечу.
Инвалид обнял Любу за плечи.
— Фу... Запарился я.
Настя увидела вдруг, что это никакой не мальчик. Лицо в морщинах, глаза взрослые. Не старик, конечно, не мужик, но лет за двадцать ему, это точно. А с первого взгляда — пацан и пацан. И одежда эта...
Словно угадав ее мысли, Инвалид погладил своей худенькой рукой Настину грудь.
Даже сквозь блаженное тепло, волнами гуляющее по телу, Настя почувствовала холод его прикосновения. Инвалид был Насте неприятен. Она вообще не любила людей в такой ужасной, нищенско-совдеповской одежде, нищих не любила, таких вот.
— Я думаю, — сказала Любка, хотя Инвалид ничего не спрашивал, — пристроим девчонку. А то пропадет. Хорошая...
— Хорошая... Папа-мама есть?
Настя кивнула.
— А чего дома не живешь?
Настя пожала плечами. С чего это он взял, что она дома не живет? Ну, ладно. Молчание — золото.
— Толстый чего сегодня делает?
Любка пожала плечами:
— Мы уходим. Боров заедет, у нас стрелка с ним возле метро. Поедем на Металлистов. А потом я в «Краб», вот ее хотела с собой взять.
— Ее... Она торчит, как лом.
— Отойдет.
— Ладно, — Инвалид встал. — Я пошел. У меня с бригадиром стрелка.
Он посмотрел на Настю.
— Хм... Приличная вроде. Поговорим после.
— А сколько сейчас времени? — спросила Настя, когда за Инвалидом захлопнулась невидимая дверь.
— Семь, — ответила Любка, вытащив из кармана юбки мужские часы без ремешка. — Блин!!! Ты чего сидишь? — Она пихнула Толстого. — Нас Боров уже ждет. Вот, блин!!! Пошли! Она взяла Настю за ворот рубашки и встряхнула. — Вставай, жертва перестройки. Поехали.
— А куда?
— В приличное место, блин, отмоешься...
* * *
Оказалось, что подвал, в котором они сидели, находился в двух шагах от метро «Новочеркасская», в квадратных дворах добротных сталинских домов не первой свежести. Толстые стены, широкие лестницы, просторные подвалы и высокие чердаки. Есть, где преклонить голову потерявшим все в суматохе перестройки, опустившимся, спившимся, сломавшимся на наркотиках, проворовавшимся гражданам великой страны. И их детишкам. Это вам не хрущевки. Здесь жить можно.
Ухоженная «пятерка» с молчаливым мужиком, похожим на старой закваски кадрового рабочего из фильмов шестидесятых годов, довезла их до кирпичной девятиэтажки на проспекте Металлистов.
— Сейчас мы тебя в порядок приведем, — сказала Любка, захлопывая дверцу машины. С водителем, которого между собой они называли «Боров», Любка и не думала прощаться.
Они поднялись на девятый этаж, прижавшись друг к другу в тесном лифте. Место там еще было, но стоять в овальной луже совершенно очевидного происхождения никто не хотел.
— Блин, Толстый, порядка у тебя в доме нет.
Они вошли в стандартную трехкомнатную, не слишком роскошную квартиру.
— Это что, все его? — шепотом спросила Настя у Любы в прихожей, когда Толстый прямо в ботинках протопал в комнаты.
— Нет. Пошли в ванную, я тебе все объясню. Нам тут засиживаться нельзя. Скоро гости придут.
В ванной Настя потеряла равновесие и едва не расшиблась в кровь о покрытую черным кафелем стену. Ей пришлось сесть под струей горячей воды и отдать свое тело ловким рукам Любки, которая, раздевшись, тоже залезла под душ вместе с ней и теперь терла ее мочалкой.
— Так чья это квартира-то? Кто там еще придет? — спрашивала Настя.
— Квартира... Сняли квартиру, — наконец ответила Любка. — Для нас с Толстым.
— Кто?
— Кто-кто. Сутенер. А ты как думала?
Настя нисколько не удивилась. Ну, сутенер. Любка проститутка. Ну и что? А кем еще она могла оказаться? Чего ее в подвал-то понесло? Ширнуться да и по делам дальше. Молодая она, конечно, чересчур молодая.
— А Толстый-то что?
— Толстым тоже интересуются. Толстый иной раз больше меня зарабатывает. С рынка любители есть. Снимают парня.
— А он? Он что, голубой? Да? Такой маленький?
— Ну и что? — Любка зло сверкнула глазами. — У тебя вот папа-мама, чуть что, всегда придешь домой, папа, дай покушать. Не пьют они у тебя?
— Нет.
— Нет. То-то и оно. А мы с Толстым сколько лет уже одни. Папаша квартиру пропил, а где он сейчас, не знаем. А Толстый, прикольный парень, потерплю, говорит, надо бабки зарабатывать. Зашибает побольше тех обсосов, которых ты в подвале видела. Эти — машины моют. Сопляки. А с Толстым не здороваются. Западло им, видите ли.
— Так вы что, родственники?
— Ну да. Он мой брат.
— А-а... Слушай, а этот Инвалид, он кто?
— Инвалид? Лучше не спрашивай. Инвалид очень крутой. Его не цепляй. Если жизнь дорога.
— Этот мальчонка крутой?
— Крутой, — ответила Любка. — Он, считай, почти что бригадир. У него такая крыша — закачаешься. Он в метро работает. С нищими. Ты не смотри, что он так одет. На работе же. Он будь здоров парень! Я его боюсь.
— А маленький такой.
— Ни фига не маленький. Ему лет тридцать.
— Сколько? — Настя расхохоталась. — Тридцать? Ты чего?
— Ну да. У него болезнь какая-то. Поэтому Инвалидом и кличут. Позвоночник, что ли. Не растет, одним словом. Но я тебе ничего не говорила. Он не любит про это. У него дружки все метро держат вот так. — Любка сжала кулачок. — Если что, и замочить могут. Запросто. У них и менты все куплены в метро. И рядом. А теперь он еще и этих пацанов пасет, они возле станции машины моют. Он их и пасет. Бабки отбирает, а им зарплату платит. Охраняет. А сам-то — сидит в переходе на Сенной. Инвалид, мол, ребенок нетрудоспособный. Место удобное. Подают ему даже. Но на самом деле он как бы координатор у всей шатии нищей. И не такие уж они и нищие, как кажется с первого взгляда.
Она осмотрела Настю с ног до головы, вытерла полотенцем.
— Эк тебя отделали. Кто такие?
— Сама не знаю, — ответила Настя. — Не повезло просто.
— Да-а... Ну, я найду тебе одежду какую-никакую. У меня тут есть кой-чего. С длинными рукавами. А тебя все плющит, я смотрю.
Настю, действительно «плющило», по точному выражению новой знакомой. Ей было хорошо, тепло, вот только она то и дело спотыкалась, шаталась, задевала руками за стены.
— Ничего, — сказала Любка. — Разгуляешься. Если что, догонимся.
* * *
Калмыков был взбешен. Кто, какая сволочь влезла в его ясную, как белый день, схему? Что за уроды проникли в квартиру Волковых? И где сама девчонка?
Он не любил неопределенности и боялся неизвестности. Пожалуй, больше ничего он не боялся. Привык за последние годы надеяться на деньги, которые могут защитить от всех напастей. И от ментов, и даже от организованных криминальных бригад, что гораздо страшней и опасней.
Ну, с этой стороны, положим, Дядя прикрывал. Платил процент в общак, тоже через третьих лиц, от мифической какой-то группировки. Видел Калмыков эту группировку. Пацаны, прохожих грабят на улице, а туда же — «группировка».
Но ему, по большому счету, наплевать. Главное, что дело его процветает, деньги идут, и чем дальше, тем больше.
Это в книгах только все гладко — «организованная преступность». А в этой «организованной» такой же бардак, как и везде. Вот он, Калмыков, и пристроился — сбоку припека. И никто про его делишки не знает. Да и что там — ну, лимон баксов, ну, другой. Настоящие паханы сотнями лимонов ворочают. Опять же Дядя.
Все отлично — из Голландии шла «кислота» в контейнерах, вмонтированных в мягкую спальную мебель. Стояла, бывало, эта мебель прямо в центральных городских магазинах. На совесть сделана, не разобьется при перевозке. В Европу шел питерский лес. Тоже лишние копейки набегали, хоть и смешные. Рубили под Питером, рубили так, что, мама, не горюй! Зеленые пытались крик поднять, но Калмыков их быстро заткнул, в неделю управились. И без убийств, и без разборок.
А вот с Волкова все и началось. Чистоплюй, сука, струсил просто. Все его разговоры о чистых руках и несчастных, отравленных наркотиками детях — элементарная трусость. Видел он этих детей долбаных. Не он, не Калмыков «кислоту» в Питер притащит, так и без него найдут, где нажраться, ублюдки. Весь город в наркоте, куда ни сунься, все удолбанные. У него хоть гарантия качества. Настоящая, фирменная вещь. Голландия — всемирный центр по изготовлению синтетических наркотиков. Марку держат.
Трупы двух «быков» из квартиры Волковых увезли, закопали на лесопилке, хрен кто найдет. А Моню он оставил там — пусть дожидается хозяйку. Явится девка рано или поздно, никуда не денется. Надо это дело закончить, и все. Можно дальше работать. Мента пронырливого убрали, никто и не почесался. А девка ему не нравится, сует нос куда не надо. Может, и папаша что-нибудь сказанул, вспомнит, хлопот не оберешься.
Он решил не ехать сегодня в клуб. Там все в порядке. С бандитами, гуляющими по району, полная договоренность, они свое получают, считают Калмыкова за лоха, который должен платить, вот и отлично. Пусть считают. А он заплатит. Это для него не деньги.
* * *
Настя прежде не бывала в «Крабе». Знала, конечно, что открылось такое новое «кислотное» местечко, но как-то не довелось. Да и не любила она питерскую мажорскую тусовку, модных мальчиков и девочек с растворенными в «кислоте» мозгами, которые ночи напролет переступали с ноги на ногу под монотонное буханье сэмплированных барабанов и шорохи синтезированных звуков.
Особенно раздражали ее так называемые диджеи. Пацаны, с явно читающимися на лицах вторичными половыми признаками, рассуждали о своем творческом пути, о своих взглядах на музыку. Какая, на хрен, музыка, какой, блин, у них творческий путь. Крутят пластинки свои, трут их пальцами. Она была уверена, что научиться диджействовать не труднее, чем освоить Интернет, а то и проще. Впрочем, Бог с ними. По большому счету, она была ко всему этому равнодушна.
Сейчас она видела перед собой только качающиеся стены, яркие лучи света, скользящие по залу, монолитную безликую толпу. Какая-то бурая масса колыхалась волнами по клубу, надо отдать ему должное, очень красиво отделанному. Кто-то вбухал в этот бывший Дом культуры уйму денег.
Настя плюхнулась на полукруглый диванчик, опоясывающий низкий стол. Такие же столики располагались вдоль стен танцзала, бар и буфет находились на втором этаже, здесь же можно было просто пересидеть легкую усталось, покурить, переброситься парой слов и снова отвалить в раскачивающуюся толпу.
Любка куда-то исчезла, сказав, что сейчас вернется и чтобы Настя никуда не уходила.
А куда ей идти? Хорошее настроение вдруг улетучилось. Словно кто-то невидимый провел ладонью перед ее лицом и, подобно гипнотизеру, вывел из транса. В этот момент она отчетливо осознала все, что с ней произошло, до мельчайших деталей. Вспомнила ту злосчастную квартиру, бандитов. Вспомнила даже то, что не могла вспомнить весь день. Как ночью пришел Прыгун — это и был тот самый мужик, который утром лежал с ней на диване, как они уже втроем... И пили водку ночью, кололись какой-то дрянью. Снова пили, вернее, пила она. А им уже ничего не было нужно. Она и вправду не соображала. Как они ее взяли, с какой легкостью. Хоть не убили, и на том спасибо.
Настя вздрогнула. Да-а... Дела... И подвал этот.
Вместе с реальностью, заполнившей ее мозг, до этого вычищенный наркотой, которую вливали в ее вены сначала те ублюдки рэкетиры, а потом и «дети подземелья» — как Настя окрестила всю компанию малолеток, притащивших ее сюда, — пришла чудовищная головная боль. А вместе с ней и дрожь, которая на время прошла в подвале.
Надо по-тихому рвать отсюда. Пока не объявилась эта Любка и не утащила ее еще куда-нибудь. События развивались по нарастающей. Настя поняла, что если сейчас же не вырвется из этой сумасшедшей гонки, то потом, с каждым часом сделать это будет все труднее и труднее.
Но Любка появилась быстрее, чем Настя смогла подняться на ноги.
— Во, смотри. Это Настя. — Любка показала на нее рукой парню, стоявшему рядом. Парень был высокий, в черном костюме, трезвый, аккуратно причесанный.
«Это, что ли, ее сутенер?» — вяло подумала Настя и, сделав усилие, поднялась с диванчика.
— Люба, знаешь, пойду я.
— Куда? Ночь на дворе. Нет уж, сиди тут.
— Зачем?
— Надо. Это, — показала она на парня, — Василий. Он тебя в обиду не даст.
Василий смотрел на Настю как-то брезгливо-оценивающе, качал головой. Неприятный был у него взгляд.
— Эка тебя колбасит, — заметила Любка. — Посиди. — Она толкнула Настю, и та снова плюхнулась на диванчик. — Я сейчас. — Она повернулась и исчезла в толпе.
— Сколько тебе лет? — спросил Василий, сев рядом с ней.
— Не все ли равно. — Настя чувствовала себя ужасно и говорила с трудом.
Василий это заметил.
— Торчишь?
— Ладно, — Настя снова попыталась встать. — Я пошла. Извините.
— Нет уж, милая, посиди, — Василий крепко взял ее за локоть и дернул на себя.
— Оставь ее!
Настя обернулась на голос.
Рядом с их столиком стоял высокий светловолосый парень с выбритым затылком, в сером тонком свитере и черных джинсах. Руки он сложил на груди так, что были видны кулаки, не вызывавшие сомнения в том, что их обладатель не играет на скрипке и не пишет диссертацию.
— Оставь девчонку, — повторил он.
Глава 13
Последнее время Димка чувствовал себя отвратительно. Про совесть много говорили в школе. Но школа была в той, прошлой жизни, а в этой, нынешней, появились другие ценности, другие взаимоотношения и другая совесть. Но все равно что-то свербило внутри, пропал сон у Димки, приходилось пить, трахаться и снова пить.
И к этой непонятной маяте примешивался страх. Откровенный страх. Все Моня. Запутывает его, вяжет крепче, чем веревками или наручниками, вяжет, гад. Порезали охранника этого — ладно, мелочь. А вот с кавказцами, там дело посложнее будет. Чистая мокруха. Вовик бедный.
Про наезд на женщину Димка вообще старался не вспоминать. Но не получалось. Всплывало в памяти ее лицо, удивленное, растерянное.
Да и Моня, сучий потрох, пускался иногда в откровенность. Только Димка подозревал, что откровенность эта у него строго дозированная, отмеренная и проверенная. Вряд ли он рассказывал все. Но и того, что слышал Димка, вполне хватало.
Моня мечтал стать лихим Робином Гудом, трясти богатеньких — им ведь сам Бог велел делиться, порядок наводить у торгашей, за вознаграждение конечно. Ну, оружием торговать, тоже дело. Оружие ведь нужно людям. А Моня... Эта его манера «рубить хвосты». Невинных людей убивает запросто, лишь за то, что случайно оказались рядом, или же чтобы пугнуть других.
Тошно было Димке, и чем больше он об этом думал, тем противней сам себе становился.
Страх. Для чего Моня его вяжет мокрухой? Какую такую ценность для него представляет Димка? Что он, семи пядей во лбу? Так нет. Он не координатор, не комбинатор, он — типичный исполнитель. И понял это Димка однажды ночью, словно озарение на него нашло. Вяжет, чтобы в нужный момент пошел Димка безропотно вперед, как Вовик тогда на кавказцев. Пешку из него делает, чтобы пожертвовать им в нужный момент, чтобы кто-то выиграл с помощью этой жертвы свою сложную партию.
Последние несколько вечеров он проводил в «Крабе». Инцидент с Толстяком был улажен. Мужик оказался залетным бизнесменом, решившим поиграть в мафию. Не вышло. Охранники его оказались слабаками, сам — полный фуфел, поучили их, но без крови, так, на словах. Толстяк даже остался до утра, охрану отпустил, понял, что нечего ему парней мурыжить. В «Крабе» своя охрана есть.
А Димка сидел здесь и напивался. Моня куда-то исчез, работы не дал, а сам Димка решил ничего не искать, бабки пока были, можно и отдохнуть малость.
Девчонка за крайним столиком привлекла его внимание своей непохожестью на всю остальную публику, колбасившуюся в «Крабе». Словно из другого мира девочка. Симпатичная. Тоненькая, как соломинка. Лицо растерянное, не то пьяная, не то вмазанная, но, кажется, по первости — не понимает, что с ней происходит. И боится понять. И чего делать, не сечет. А пришла с Любкой, стервой, которая обожает людей подставлять. И молодых, и не очень. Кидальщица известная. Васька ее держит, сутенер, но по прямому назначению она редко используется. В основном как наводчица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38