Второй Призёр лепечет что-то типа:
- Эй, Рентс, я здоров, как бык… сукин ты сын… - Потом выражение его лица вроде как меняется и он говорит: -…ёбаный сукин сын… я тебе дам, сука… - Он наклоняется вперёд и замахивается на меня. Даже несмотря на свой бэг, я успеваю отступить назад, и этот шизлонг врезается в стену, потом отшатывается назад и падает на жопу.
Я помогаю ему встать, а он грузит какую-то пургу, которой я не просекаю, но, по крайней мере, он стал теперь менее агрессивным.
Как только я обхватываю его рукой, чтобы помочь ему идти по дороге, этот поц обрушивается на землю, словно колода карт, с профессиональной беспомощностью хануриков, которые целиком отдались в вашу власть. Мне пришлось бросить свою дорожную сумку и поддержать этого мудака, чтобы он перестал падать и поднимать с тротуара другого второго призёра. Но это бесполезно.
По улице едет такси, я останавливаю его и запихиваю Второго Призёра на заднее сиденье. Водила явно недоволен, но я даю ему пятёрку и говорю:
- Отвези его в Баутау, шеф. Готорнвейл. Дальше он найдёт дорогу. - В конце концов, сейчас святки. А чуваки вроде Второго Призёра идеально вписываются в эту пору года.
Вначале мне хотелось сесть в такси вместе с Сэксом и поехать к матушке, но «Томми Младший» показался очень уж заманчивым. Вошёл Бегби с компанией уродов, одного из которых я, похоже, знаю.
- Рентс! Как дела, сукин ты сын? Ты чё, только из Лондона?
- Ага, - я потряс ему руку, а он притянул меня к себе и изо всей силы огрел по спине. - Только что запихал Второго Призёра в тачку, - сказал я.
- А, этот мудила. Я сказал ему, чтоб валил на хуй. Второй ёбаный наезд за сегодняшний вечер. Он же ж ёбаный алкаш. Это хуже, чем ёбаный торчок, бля. Если б не рождество и всё такое, я б сам его отпиздил. Между нами всё, на хуй, кончено. Всё, пиздец.
Бегби знакомит меня с чуваками из своей компании. Из-за чего эта толпа попёрла Второго Призёра, мне абсолютно по барабану. Среди них - Доннелли, или Парень из Сафтона, тот поц, которому Майки Форрестер когда-то лизал задницу. В один прекрасный день Форрестер его достал, и он надавал ему порядочных тырлей. Чувачка даже госпитализировали. Так ему и надо.
Бегби отводит меня в сторону и понижает голос:
- Ты слыхал, что Томми заболел, на хуй?
- Ага, слышал.
- Тогда пойди, блядь, и проведай его, раз приехал.
- Ага, я и сам собирался.
- И правильно, бля. Ты должен сходить к нему, как никто другой, бля. Я не виню тебя, Рентс, я говорил это Второму Призёру, блядь: «Я не виню, на хуй, Рентса за Томми». У каждого чувака есть своя ёбаная голова на плечах. Я так и сказал Второму Призёру, блядь.
Бегби начинает рассказывать мне, какой я классный сукин сын, надеясь, что я отвечу ему тем же, что я послушно и выполняю.
Некоторое время я выступаю в роли опоры для привычной Бегбиной саморекламы, прикидываясь трезвенником и тележа всей толпе несколько классических историй о Бегби, изображающих его крутым чуваком и супержеребцом. Они всегда звучат более правдоподобно, когда их рассказывает кто-нибудь другой. Потом мы вдвоём выходим из пивняка и идём вниз по улице. Мне хочется поехать к матери и завалиться на боковую, но Попрошайка настаивает на том, чтобы я пошёл к нему бухать.
Важно шагая по Лейт-уок вместе с Бегби, я чувствую себя уже не жертвой, а хищником, и начинаю рыскать взглядом по сторонам, но вдруг осознаю, какой же я жалкий говнюк.
Мы заходим поссать на старый Центральный вокзал в конце Лейт-уок - пустой заброшенный ангар, который скоро снесут и построят на его месте супермаркет и плавательный центр. Нам становится немного грустно, хотя, когда здесь ходили поезда, я был ещё очень маленьким и ничего не помню.
- Тут был крутой вокзал. Говорят, одно время отсюда можно было уехать куда угодно, - говорю я, наблюдая, как моя дымящаяся моча плещется о холодный камень.
- Если б тут ходили ёбаные поезда, я б щас сел на любой и съебался б из этой дыры, - говорит Бегби. Для него несвойственно говорить о Лейте в таком тоне. Обычно он идеализирует это место.
Старый алкаш, на которого пялится Бегби, подходит, пошатываясь, к нам с пузырём вайна в руке. Здесь бухает и вписывается куча всяких «синяков».
- Чем занимаемся, ребятки? Глазеем на поезда, да? - говорит он, от души смеясь над собственной шуткой.
- Ага. Это точно, - говорит Бегби. И добавляет вполголоса: - Ёбаный старпёр.
- Ну ладно, не буду вам мешать. Не отвлекайтесь, глазейте себе на поезда! - Он ковыляет прочь, его скрипучий пьяный гогот эхом отдаётся в заброшенном сарае. Я заметил, что у Бегби почему-то испортилось настроение и ему стало не по себе. Он отвернулся от меня.
И только тогда я понял, что старый ханурик был его отцом.
По дороге к Бегби мы молчали, пока не повстречали какого-то чувака на Дюк-стрит. Бегби ударил его по лицу, и он упал. Пацан мельком глянул вверх, а потом свернулся в позе зародыша. Бегби только сказал «урод» и пару раз пнул ногой лежачего. Лицо парня, когда он посмотрел снизу на Бегби, выражало не страх, а смирение. Чувак всё понимал.
Мне абсолютно не хотелось вмешиваться, даже ради приличия. В конце концов, Бегби повернулся ко мне и кивнул в ту сторону, куда мы шли. Мы оставили чувака валяться на тротуаре, а сами молча поплелись дальше, так ни разу и не оглянувшись.

Безвыходное положение

Я видел Джонни впервые, с тех пор как ему ампутировали ногу. Я не знал, в каком настроении его застану. Когда я в последний раз его видел, он был весь покрыт фуфляками, но продолжал нести какую-то чушь насчёт Бангкока.
К моему удивлению, этот чувак, недавно потерявший ногу, ничуть не унывал:
- Рентс! Братан! Как делишки?
- Нормально, Джонни. Я тебе сочувствую, чувак.
Он рассмеялся над моими соболезнованиями:
- Подававший надежды футболист? Но даже это не остановило Гэри Маккея, правда?
Я только усмехнулся.
- Белый Лебедь не застоится в доке. Как только научусь ходить на этих ёбаных костылях, сразу же вернусь на улицу. Они не могут обрезать птичке крылышки. Они отняли у меня ноги, но никогда не отнимут крыльев, - он похлопал себя рукой по плечу, чтобы показать, откуда у него должны расти крылья. По-моему, чувак верит, что они у него действительно есть. - Ты ничево-о не сможишь измини-и-и-и-ить… - пропел он. Интересно, под чем он сейчас.
Будто прочитав мои мысли, он говорит:
- Тебе надо попробовать этот циклозин. Сам по себе он говно, но если смешать с метадоном - полный улёт, чувак! У меня никогда в жизни не было такого охуенного прихода. Даже от той колумбийской дряни, которой мы трескались в восемьдесят четвёртом. Я знаю, ты щас не торчишь, но если вдруг надумаешь, то попробуй этот коктейль.
- Чё, правда?
- Это полный атас, бля! Ты же знаешь Мать-Настоятельницу, Рентс. Я верю в свободный рынок наркоты. Но надо отдать должное нашему здравоохранению. После того, как мне отрезали это копыто, и я прошёл оздоровительное лечение, я поверил в то, что государство может конкурировать с частными предпринимателями в этой отрасли и поставлять потребителям удовлетворительный продукт по низкой цене. Метадон в сочетании с циклозином, я тебе говорю, чувак, ебать мои лысые яйца! Я прихожу в клинику, получаю свои колёса, а потом нахожу какого-нибудь парня, которому прописали циклозин. Его прописывают беднягам с раком, СПИДом и прочей херотой. Мах на мах, и оба чувачка довольны, как ёбаные слоны.
У Джонни кончились вены, и он начал ширяться в артерии. Через пару заширов у него началась гангрена. Потом пришлось отрезать ногу. Он заметил, как я покосился на его забинтованную культю: я просто не мог удержаться.
- Я знаю, о чём ты думаешь, сукин ты кот. Ну нет, они никогда не отрежут среднюю ногу Белого Лебедя!
- Я даже не думал об этом, - возразил я, но он вытащил свой член из своих боксёрских шорт.
- Хотя мне от него никакого толку, - засмеялся он.
Я обратил внимание, что его елда покрыта сухими струпьями, значит, заживает:
- Похоже, подсыхают, Джонни, гнойники, типа.
- Ага. Я решил больше не колоться и пересесть на метадон с циклозином. Когда я увидел эту культю, то подумал, что у меня появился ещё один шанс, новое место доступа, но этот коновал сказал мне: «Забудь. Только вставишь туда иглу, и тебе пиздец». А оздоровительное лечение - это классно. Белый Лебедь разработал план: встать на ноги, спрыгнуть с наркоты и стать настоящим барыгой - не колоться, а только торговать, - он оттянул пояс и забросил свой покрытый паршой прибор обратно в шорты.
- Лучше бы тебе подвязать с этим, - советую я ему. Но он пропускает мои слова мимо ушей.
- Нее-а, мне нужна хуева груда капусты, а потом можно и в Бангкок.
У чувака уже и ноги нет, а он всё не может расстаться со своей мечтой о Таиланде.
- Запомни, - сказал он, - я не хочу ждать, пока приеду в Таиланд, чтобы там поебаться. Главное - постепенно сокращать дозняк. Тут на днях, когда сестра пришла на перевязку, мой зашевелился. Старая калоша и всё такое, а я сидел, как пацан, зажав залупу в кулаке.
- Тебе б только встать на ноги, Джонни, - подбадриваю я его.
- Хуя тебе! Кто захочет ебаться с одноногим? Мне придётся им платить - полный крах Белого Лебедя! Но всё равно, чувихам лучше платить. Строить ёбаные отношения на чисто деловой основе, - в его голосе звучала горечь. - Дрючишь Келли?
- Не, она щас тут, - мне не понравилось, как он спросил, и не понравилось, как я ответил.
- Тут на днях заходила эта сука Элисон, - сказал он, раскрывая причину своей злобы. Эли и Келли были лучшими подругами.
- Правда?
- Посмареть шоу уродцев, бля, - он кивает на свой забинтованный обрубок.
- Перестань, Джонни, Эли не такая.
Он снова смеётся, доставая диетическую колу без кофеина, отрывает кольцо и делает глоток.
- В холодильнике есть ещё одна, - предлагает он, показывая на кухню. Я отрицательно качаю головой.
- Ага, заходила тут на днях. Несколько недель назад. Ну, я и говорю: «А как насчёт минета, цыпка?» В память о прошлом. В смысле, это самое меньшее, что она могла б сделать для Матери-Настоятельницы, для Белого Лебедя, который столько раз её выручал, бля. Эта бессердечная стерва обломала меня, - он с отвращением покачал головой. - Я ни разу не завалил эту шлюшку, сечёшь? Ни разу в жизни. Даже когда она была на кумарах. Одно время она готова была отдаться за дозняк.
- Я понимаю, - поддержал я его. Может, он говорил правду, а может, и врал. Между мной и Эли всегда существовала какая-то молчаливая неприязнь. Даже не знаю, почему. Но, какова бы ни была причина, мне нетрудно поверить в любую гадость, сказанную про неё.
- Белый Лебедь никогда не воспользуется тем, что дама в беде, - улыбается он.
- Разумеется, - говорю я без тени убеждения в голосе.
- Никогда не воспользуюсь, - резко обрывает он меня. - И никогда не пользовался, понял? - Пока не попробуёшь пуддинга, не узнаешь, какой он на вкус.
- Ну да, потому что у тебя всегда были полные яйца ширки.
- Ха-ха-ха, - смеётся он, прижимая к груди банку с колой. - Белый Лебедь не подсирает своих людей. Это золотое правило номер один. Ни за «чёрный», ни за что угодно. Не сомневайся в честности Белого Лебедя на этот счёт, Рентс. Я не всегда был уторчанным по самые яйца. Если б я захотел, я мог бы подставить эту сучку. И даже когда я был уторчанным, я мог бы её продать. Живое мясо, сука. Я мог бы выгнать эту блядь на Истер-роуд в миниюбке и без трусов, вмазал бы её, чтоб она прикусила язык, и бросил бы её на полу пивняка за гаражом. Устроил бы у себя дома ёбаный бордель, а сам стоял бы на улице и брал по пятёрке с рыла. Я имел бы с этого астрохуические барыши. А через недельку, когда ребята вдоволь наебутся, сходил бы в Тайни и позвал бы всех этих прокажённых «джамбо».
Трудно поверить, но Джонни до сих пор не был ВИЧ-инфицированным, хотя он и содержал ещё больше торчковых притонов, чем мистер Кадона. Он выдвинул шизовую теорию, согласно которой ВИЧем заражаются только «джамбо», а у «хибсов» против него иммунитет:
- Я бы всё устроил. И ушёл бы на покой. Пару неделек, и я бы жил в Таиланде, и кучи азиатских задниц мостились бы ко мне на фейс. Но я этого не сделал, потому что нельзя подсирать своих людей.
- Трудно быть человеком принципа, Джонни, - улыбаюсь я. Мне хочется уйти. Я не выдержу ещё одного пересказа его воображаемых азиатских приключений.
- Вот именно, бля. Моя беда в том, что я забываю обиды. В бизнесе не может быть никаких симпатий. Перед лицом драконова закона мы все знакомые. Так нет же, добренький ублюдок Белый Лебедь питал дружеские чувства. И чем же эта корыстная стерва ему отплатила? Я попросил её о маленьком отсосе, только и всего. Она могла бы сделать его хотя бы из сочувствия к моей ноге, понимаешь. Я б даже разрешил ей погуще намазаться помадой, это самое, для большей безопасности, сечёшь? Короче, я высадил её. Она только глянула на сочащиеся ранки и тут же выпала на измену. Я сказал ей: «Не переживай, слюна - естественный антисептик».
- Да, так говорят, - согласился я. Мне пора.
- Угу. И вот, что я тебе скажу, Рентс. Тогда, в семьдесят седьмом, мы были правы. Вся эта фелляция. Утопить весь ёбаный мир в слюне.
- Жаль только, что все мы высохли, - говорю я и поднимаюсь, чтобы идти.
- Ага, точно, - говорит Джонни Свон, уже спокойнее.
Самое время валить.

Зима в Уэст-Грэнтоне

Томми классно выглядит. Это ужасно. Он умрёт. Может, через несколько недель, а может, лет через пятнадцать Томми не станет. Есть вероятность, что со мной произойдёт то же самое. Но разница в том, что Томми обречён.
- Привет, Томми, - говорю я. Он так классно выглядит.
- Угу, - отвечает он. Томми сидит в продавленном кресле. В воздухе пахнет сыростью и мусором, который давным-давно пора было выбросить.
- Как самочувствие?
- Ничего.
- Хочешь поговорить об этом? - спрашиваю нехотя.
- Не особо, - отвечает он неуверенно, будто бы хочет.
Я неуклюже сажусь в точно такое же кресло. Оно жёсткое, из него торчат пружины. Много лет назад это было кресло какого-то богача. Но не меньше двух десятилетий оно провело в домах бедняков. И вот попало к Томми.
Теперь я вижу, что Томми выглядит не так уж хорошо. Чего-то не хватает, какой-то его части, как в незаконченном «пазле». Это не просто шок или депрессия. Кажется, будто какая-то частица Томми уже умерла, и я её оплакиваю. Теперь я понимаю, что смерть - это не событие, а процесс. Обычно люди умирают постепенно, по нарастающей. Они медленно чахнут в домах и больницах или в местах вроде этого.
Томми не выбирается из Уэст-Грэнтона. Он порвал с матерью. Это квартира с «варикозными венами»: её называют так из-за потрескавшейся штукатурки на стенах. Томми получил её вне очереди. В списке ожидающих значилось пятнадцать тысяч человек, но никто не захотел брать эту квартиру. Это тюрьма. Но мэрия не виновата: правительство заставляет её продавать хорошее жильё, а ништяки отдавать таким, как Томми. С политической точки зрения, это вполне оправдано. Они не голосуют за правительство, так зачем же заморачиваться и делать что-то для людей, которые вас не поддерживают? Что касается морали, это другое дело. Но какое отношение имеет мораль к политике? Там всё крутится вокруг бабок.
- Как в Лондоне? - спрашивает он.
- Нормально, Томми. Почти так же, как здесь.
- Ну да, расскажи, - говорит он язвительно.
На тяжёлой фанерной двери большими чёрными буквами было написано: ЧУМНОЙ. А ниже: ЗАРАЗА и НАРИК. Малые гопники достанут любого. Правда, никто ещё не говорил этого Томми в лицо. Томми - парень не промах, он верит в то, что Бегби называет «дисциплиной бейсбольной биты». Кроме того, у него есть крутые кореша, например, Порошайка, и не столь крутые кореша, например, я. Но, несмотря на это, Томми становится всё более ранимым. Количество его друзей уменьшается по мере того, как его потребность в них растёт. Такова обратная, точнее, превратная, арифметика жизни.
- Ты сдал анализ? - спрашивает он.
- Да.
- Чисто?
- Угу.
Томми смотрит на меня. Он злится и умоляет одновременно.
- Ты кололся больше, чем я. И одной машиной. С Дохлым, с Кизбо, с Рэйми, с Картошкой, со Свонни… с Метти, ёб твою мать. Только скажи мне, что ты никогда не ширялся Меттиным баяном!
- Я никогда ни с кем не ширялся одним баяном, Томми. Все это говорят, но я никогда не ширялся одним баяном, по крайней мере, в «тирах», - сказал я ему. Странно, что я забыл про Кизбо. Он сидит на системе уже года два. Когда-то я собирался даже сходить к нему и раскрутить его на ширку. Однако я знаю, что никогда бы до этого не дошёл.
- Не пизди, сука! Ты ширялся! - Томми наклоняется вперёд. Он начинает реветь. Помню, я думал, если он начнёт реветь, то я тоже могу распустить сопли. Но сейчас я чувствовал только мерзкую, удушающую злость.
- Никогда в жизни, - качаю я головой.
Он садится на место и улыбается самому себе. Даже не глядя на меня, задумчиво говорит, уже безо всякой горечи:
- Странно как-то всё получается, да? Ты вместе с Картошкой, Дохлым, Свонни и всей толпой присадили меня на «эйч». Я сидел себе и бухал со Вторым Призёром и Франко и стебался над вами, называл вам самыми последними дебилами на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34