Но она твердо решила, что при первом же случае – будет ли собрание, придется ли отчитываться за свою бригаду – она перед всем народом покажет Раисину, наполовину пустую, трудовую книжку.
Ребятишки вернулись в деревню нарядные – в венках, в резных цепочках с желтыми подвесками. Солнце припекало им головы, но косички у девочек были еще мокрые, и желтые бубенчики на их головах и на груди еще были влажные и пахли рекой.
Трофим вышел на дорогу и молча глядел на них. Он вдруг почувствовал неодолимую тоску по реке, по воде, по столбечикам на лугу, по костру, который любят разжигать на берегу Женька и Ромашка… Как бы он побежал сейчас, да сбросил бы на ходу и штаны и рубаху, да прыгнул бы в воду с бугорка, и брызги над ним поднялись бы до облака!..
– Стенька, дай бубенчик! – сказал он.
– Ишь какой! – ответила Стенька. – Слазай да достань!
Но тут вышел из шалаша отец, держась рукой за соломенную стену. Он еще никак не мог привыкнуть ходить один с палкой. Не чувствуя тропочки, он шел прямо в разлатый ракитовый куст; еще немного – и наткнется на жесткие корявые сучья.
Трофим бегом бросился к отцу:
– Постой! Куда идешь-то? Постой! На куст напорешься!
Стенька вдруг покраснела, да так, что слезы проступили на глазах. Она подбежала к Трофиму, когда он уводил отца.
– Думаешь, правда не дам? – сказала она. – Какую хочешь цепочку бери! А хочешь, все бери!
Она сняла и с шеи и с головы все свои речные украшения и отдала Трофиму.
– А ты что все со мной нянчишься? – сказал Трофиму отец. – Шел бы и ты с ребятами купаться!
– Да, шел бы, – ответил Трофим, – а ты тут один забредешь куда-нибудь… Авось река-то не высохнет. Накупаюсь еще.
А потом, помолчав, сказал:
– Да я и в пруду искупаться могу. Только вот пиявки…

Рыжонка домой пришла!
Прошел слух, что возвращается колхозное стадо. Кто-то приехал из города, рассказывал, что видели городищенского пастуха Ефима. Будто бы недалеко от станции отдыхало в лесу стадо, а пастух стоял на дороге, ждал, кто пойдет с огоньком – прикурить, потому что спички у него в дороге вышли.
Говорили, что постарел Ефим, почернел, бородой оброс, а борода рыжая! Видно, повидал муки на дальних дорогах.
Но – говорили, поджидали, посматривали на выгон, а стадо все не появлялось. Так и перестали говорить. Может, ошиблись люди? Может, то вовсе и не Ефим был?
Да и некогда было много разговаривать. Покос стоял в самом разгаре. Сначала завернули пасмурные дни, хмурилось, моросило. Косари косили, а сушить негде было. А когда выглянуло солнышко да повеял жаркий ветерок, сырого сена было полным-полно. И на лугу и на лесных покосах. Не управлялись ворошить, не управлялись сгребать сухое. Сено с лугов не возили – и не на чем было возить и некуда было возить. Сарая не осталось ни одного. Складывали прямо на месте высокие крутые стога и торопились сложить их, пока хорошая погода.
В эти дни городищенцы забыли, как отдыхают. Даже ребятишкам некогда было поплескаться в реке. Сбегают, проплывут разок – да обратно. А без купанья не выдержишь – жарко, платье прилипает, сенинки, забившись за ворот, колются и щекочут.
Ребят часто посылали уминать стог. Стог сначала низкий, широкий, а потом он делается все уже, все выше… Становится опасно – того и гляди, сорвешься. А когда кто-нибудь – и чаще всего Женька – срывался и летел со стога вверх ногами, то и луг и лес гремели от смеха.
А Трофим по-прежнему один оставался в деревне. Он купался в пруду, выходил иногда на скошенную усадьбу, где Федя пас коз, сидел с ним на бугорке. Бегал на ближнюю стройку – строились Звонковы, Ромашкина семья. Бегал он туда за чурками для игры, за стружками на растопку. Иногда успевал поссориться или даже подраться с маленькой Анютой, которая все хвасталась, что у нее уже настоящий дом есть, а Трофим так и будет всегда жить в соломе.
Далеко от дома Трофим никогда не убегал. Чуть отец позовет его, а уж он тут, уж он слышит и бежит к нему.
Но случился и с Трофимом грех. Убежал он от отца да и забыл о нем до самого вечера.
Это было в полдень. Тихо и безлюдно было в деревне. Даже топоры не стучали – плотники отдыхали в жаркие часы. Плотно лежала пыль на дороге, неподвижно дремали старые березы. Отец уснул в холодке, свесив на руки свою поседевшую голову, а Трофим, разморенный жарой, сидел у пруда, болтал ногами в воде и смотрел, как от его ног бросаются врассыпную круглые черные головастики.
«А что, рыбы головастиков берут или нет? – лениво думал он. – Наверно, берут. Только как его на крючок наткнуть? Наткнешь, а он, пожалуй, лопнет…»
И вдруг в этой жаркой неподвижной тишине Трофиму послышалось, что где-то промычала корова.
«Что это? – насторожился Трофим. – Откуда-то корова забрела…»
Он прислушался. Но в деревне по-прежнему лежала глубокая тишина. Только жужжал шмель да невидимый жаворонок пел в небе.
«Показалось!» – решил Трофим. И снова начал приглядываться к головастикам: «Вишь, как они тепло любят, так и жмутся к берегу, где сильнее греет. Большие стали, вон и лапочки чуть-чуть показываются».
Тут опять промычала корова, но уже громко, отчетливо, протяжно. А вот и еще одна!.. Трофим встал, оглянулся. Улицу было не видно за шалашом, но Трофим ясно услышал какой-то шум, шелест травы, мягкий топот копыт по заросшей дороге. Трофим выбежал на улицу – и увидел, что в деревню входит стадо.
Впереди шла, покачивая головой, черная корова – рога ухватом, на ребрах клоки бурой, невылинявшей шерсти. За ней, теснясь и толкаясь боками, медленно и тяжело шли коровы и телки – желтые, пестрые, темно-рыжие… Безрогая телочка в белых чулках, пожелтевших и запачканных, все оглядывалась по сторонам, отставала, а потом, словно пугаясь, забивалась в самую середину стада… И вместе с пылью, поднятой копытами, вместе с ревом и мычаньем поплыл над деревней теплый коровий запах…
Трофим не сразу сообразил, чьи это такие исхудалые и запыленные коровы вошли в деревню, и замычали, и заревели на все голоса.
– Дом почуяли, – сказал какой-то мужик, почерневший от загара и заросший бородой. Он шел мимо Трофима, рубаха его была шибко потрепана, одежонка перекинута через плечо, а через другое плечо и через грудь был намотан у него длинный кнут.
«Пастух… – догадался Трофим. – Чей это?»
Но тут перед шалашом остановилась рыжая с белой головой корова и промычала нежно, негромко и каким-то очень знакомым голосом.
– Рыжонка! – вдруг закричал Трофим. – Ой, наша Рыжонка пришла! Наше стадо пришло!
И, не помня себя, Трофим помчался на луг, где бабы ворошили сено.
Он бежал по лугу и кричал:
– Дядя Ефим стадо пригнал! Коровы домой пришли! Наши коровы домой пришли!..
Побросав грабли, бабы сбежались к Трофиму. Все они были красные от загара, осунувшиеся от усталости, но оживленные, обрадованные, с заблестевшими глазами.
Нетерпеливые вопросы со всех сторон посыпались на Трофима:
– Сынок, а моя черная пришла?
– Все пришли или немного?
– А мою комолую не видел, пеструю, безрогую такую?
– А симменталки наши вернулись?
– А телочка там белоногая не бежала?
– А Буян пришел?
Трофим ничего не мог сказать. Он не разглядывал коров. Он и дядю Ефима-то не узнал – такой он стал черный да бородатый.
Молоденькая доярка Паня, Федина сестра, всплескивала руками и все повторяла:
– А я слышу – вроде коровы ревут! Ой, батюшки! Я слышу – вроде коровы! Да так сама себе не верю! Посмотреть бы, моих пригнал или нет!
А подруга ее, Шурка Донцова, дергала за рукав тетю Настасью:
– Пусти сбегать, а? Пусти сбегать!
Трофим оглядывался кругом, отыскивая мать.
– Она в лесу сено стогует, – сказала ему тетка Федосья. – Не бегай, это далеко, в Сече!
Но Трофим знал дорогу в Сечу. Да и как это он не побежит к матери и не скажет ей, что белоголовая Рыжонка домой пришла, что она остановилась возле шалаша и замычала – свое место почуяла, а что дядю Ефима он не узнал, думал: чей это мужик оборванный, обтрепанный да почернелый такой идет по деревне?
Трофим бежал по лесной тропочке, мимо скошенных и убранных полянок. Эти полянки были словно светлые зеленые горенки, окруженные молодым ельником, березками и высокими пушистыми цветами таволги, от которой пахнет медом.
Еще издали услышал Трофим голоса ребят. Что-то кричали, спорили. А потом вдруг засмеялись все сразу, да так дружно, что и Трофима смех пробрал. Он прибавил ходу и выскочил на широкую, затопленную солнцем поляну.
В зеленой тени, под большими елками, на высоком стогу гнездились двое – Ромашка и Стенька; они, видно, укладывали стог, вершили его. А внизу, под стогом, барахтались Женька и Козлик. Смех одолевал их, и они не могли встать. Груня и Раиса стояли, подпираясь граблями, и тоже смеялись.
– Он хотел Козлика спихнуть! – кричала сверху Стенька. – Он хотел Козлика!.. А сам оступился! Ногами по воздуху, как мельница, завертел!..
Женька встал, отряхнулся и увидел Трофима:
– Вот и Белый Гриб пришел!
– Ты зачем пришел? – крикнула Стенька. – А дома кто?
– Стадо пригнали, – сказал Трофим.
Сразу забыли и про Женьку и про Козлика. Стадо пригнали! Коровы домой пришли!
Стенька, словно с горы, скатилась со стога.
– А наша?
Но Трофим не стал больше разговаривать. Он увидел свою мать, которая выгребала из-под кустов траву и расстилала ее на солнышке.
– Мам! – крикнул Трофим. – Наша Рыжонка домой пришла!
Мать даже охапку выпустила из рук.
– Да ну? Да неужто правда? – И плачущим от радости голосом закричала куда-то в кусты: – Бабы! Бабоньки! Коровы домой пришли!
Бабы не знали, что делать. Сердце разрывалось: и домой броситься бы опрометью – и работу оставить нельзя!
– А давайте-ка управимся поскорее, – сказала Грунина мать. – Поскорей управимся – да домой!
Вот уж тут зашумело сено по лесу, замелькали грабли, полетели охапки на стога! Уж очень хотелось поскорее узнать, все ли коровы пришли – и свои и колхозные, дорогие светло-желтые симменталки, хотелось поскорее приласкать их, приветить…
Когда наконец собрались домой, через поляны уже легли густые зеленые тени. Трофим взял у матери грабли и, наверстывая свое, поскакал на них верхом. Давно уж он так не веселился – его лошадь брыкалась, становилась на дыбы, а он охлестывал ее веткой орешины, часто попадая себе по босым ногам.
Вдруг мать окликнула его:
– Трофим! А отца-то ты с кем оставил?
И тут же Трофимова веселость пропала. Он отца ни с кем не оставил и даже забыл ему сказать, что уходит от него. Не отвечая матери, Трофим молча умчался вперед. Бедный слепой отец, как он там один, без Трофима? Не случилось ли с ним какой беды?
Что делать дяде Егору?
А с Трофимовым отцом и правда случилась беда. Он проснулся, позвал Трофима, Трофим ему не ответил. Вдали он слышал голоса, кто-то громко и оживленно разговаривал, мычали коровы, какое-то движение слышалось в деревне, но ничего не мог понять. Очень хотелось пить, и он ощупью пошел под навес, где всегда стояло ведро с водой. Ощупью, с палочкой, он добрался до ведра, напился. А когда пошел из-под навеса, споткнулся о какой-то чурак, упал и ободрал об сучок руку. Так и сидел один до вечера, зажимая кровь рукавом, пока она не засохла.
Мать испугалась, увидев кровь:
– Егор! Что случилось?
– Да ничего. Поцарапался.
– А ну, покажи! Дай-ка я тебе завяжу. А ты слыхал? Корова наша пришла.
– Слыхал. Трофим сейчас был здесь, сказал.
– Только Буян не вернулся. Вишь, заболел в пути, прирезать пришлось. Жалко, хороший был бык. Да две телочки пропали… А так все пришли… Рыжонка меня все нюхала, нюхала, а потом как лизнет… – У нее дрогнул голос – Как лизнет прямо в лицо! Узнала!.. Ах ты, матушка моя!.. Да что ж ты, Егор, сидишь, голову повесил? Хоть бы порадовался с нами!
Но дядя Егор махнул рукой и прохрипел:
– Что мне радоваться? Сижу, как чурбан, целыми днями, один шагу ступить не могу. Радоваться! Живу, только людям мешаю!
Вечером, когда все угомонились на деревне, Трофимова мать пришла к Груниной матери. Груня чистила картошку на ужин и слышала разговор.
– Что делать с Егором? Посоветуй! – сказала мать Трофима. – Горюет, скучает шибко.
– Да ведь заскучаешь! – ответила Грунина мать. – От всего мира отрезанный. Дело ему найти надо. Работу какую-нибудь.
– А что слепой сделает?
– А вот подумать надо… Подожди, я к нему своего мужика пошлю.
– Да я его сама к твоему мужику направлю. Может, решат что-нибудь.
Дядя Егор и председатель встретились посреди улицы. Трофим держал отца за руку.
– Это ты, Касаткин?
– Я, Егор. Ко мне, что ли?
– К тебе. Давай поговорим. Просьба у меня…
Они все втроем уселись на бревне.
– Вот какое дело-то, Касаткин. Не могу я больше без пользы колхозный хлеб есть. Не могу, совесть мне не позволяет… Не найдется ли мне какой работы?
– Ну что ж! Раз совесть не позволяет, берись за дело. Я уж о тебе думал. А работы – как же нет? Работы сколько хочешь! Корзинки умеешь плести?
– Да плел когда-то. Только бы прутьев нарезать – сплету небось.
– Корзинки нужны. Крошни. А прежде всего веревки нужны… Ты веревки вил когда-нибудь?
– Не вил. Но попробовать можно. Люди вьют – может, и я совью.
– Веревки нужны, вожжи, супони… Лошадей у нас теперь прибавилось – двух из Шатилова прислали да двух из Корешков. Сбруя нужна. Тяжи нужны… А рук не хватает. Вот бы ты нас выручил!
Дядя Егор заметно оживился, приподнял голову, и даже лицо его как-то посветлело:
– Сделаю. Присылай льну.
– Ну вот и ладно. А насчет прутьев – не беспокойся. У нас в колхозе расторопная бригада есть. Скажу бригадиру – так они тебе целый воз прутьев нарежут!
С этого дня у Груни появилась еще одна забота – резать ивовые прутья и таскать их дяде Егору.
За прутьями они пошли в пасмурный день, когда сено разваливать было нельзя.
Груня и Стенька резали вдвоем – одна держала, другая подсекала ножом. Приходилось им лазить в гущу лозняка, с веток им на голову падали крупные холодные капли и проскальзывали за ворот.
Ромашка резал один, в стороне, – резал молча, усердно. Он всегда был молчалив и усерден в работе. А Женька балагурил.
Он кричал, что нашел гнездо с птицей, а никакого гнезда не было. Тогда он уверял, что птица только что улетела и гнездо унесла с собой.
Груня слушала его болтовню, молча собирала прутья, связывала их вязанкой и чуть-чуть улыбалась – ох уж и болтун этот Женька!
У нее было очень хорошо на душе. Сегодня с утра на их усадьбе заложили первый венец стройки…
Пасмурный денёк
Груня рано улеглась спать. На улице было сыро и темно. Она спала на сене в сараюшке, который пристроил дядя Сергей к их жилью. Эта постройка была из кольев и прутьев, а крыша – из еловых веток. Дождь шумел в густой хвое, будто нашептывал что-то… И под этот шепот сами собой смыкались ресницы и набегали теплые сны… Вот идет Груня по дороге, стоят по сторонам высокие малиновые травы и шумят. А где-то далеко слышен голос матери:
– Все льет и льет… Надо бы подождать косить… Трава погниет…
– Пожалуй, завтра народ в лес направлю… – Это отец говорит.
А где они? Голоса все дальше, дальше. А травы шумят, позванивают.
Шумно вздохнула под навесом корова и ударила обо что-то рогом. Легкие сны сразу разлетелись. И голос дяди Сергея, совсем близкий за плетеной стеной, негромко произнес:
– Там у овражка я елку заприметил. Ветром повалило. Аж на ту сторону перекинулась… Как мост над овражком. Вот бы осилить!
– Позови Настасью Звонкову – поможет.
Все затихло. Корова мерно жевала жвачку. Груня поцарапала стенку и шепнула в щелочку:
– Дядя Сергей… ты спишь?
– Сплю.
– Спишь, а разговариваешь?
– А ты чего скребешься?
– Дядя Сергей, я завтра с тобой в лес поеду. Мне хочется эту елку поглядеть… Я тебе помогать буду, сучья буду собирать, лошадь держать буду… Мне хочется эту елку поглядеть, как она – будто мост… Дядя Сергей, ладно?
Ответом был только глубокий сонный вздох.
«Все равно поеду, – подумала Груня и поглубже забилась в сено. – Только бы дождик перестал немножко…»
К утру дождь перестал. Сразу после завтрака дядя Сергей стал запрягать серого корешковского мерина в роспуски. Груня живо оделась в старую материну одежонку.
– Ты куда это? – спросил дядя Сергей. – Уж не в лес ли?
– В лес!
Дядя Сергей крякнул, затягивая супонь.
– Тугой хомут… А на чем поедешь?
– С тобой.
– На колесе?
– Да я уж примощусь!
– Ну мостись.
Дядя Сергей положил дощечку на роспуски, и Груня примостилась сзади. Мерин пошел крупной рысью. Серые комья полетели из-под копыт. Груня пригнулась.
– Эй ты, Серый! Не кидайся!
Но комки и брызги летели над головой, стукали по платку, по спине. Дяде Сергею тоже попадало. Он вытирал лицо ладонью и понукал:
– Но, но, не бойсь! Давай, давай!
Ехали полем. Воздух был влажный и теплый, от земли поднимался пар, сквозь облака мягко просеивалось солнце, и шмели гудели над сладко цветущим клевером.
Колеса мягко вкатились на лесную дорогу. А потом запрыгали по корням и заныряли по ухабам.
1 2 3 4 5 6 7 8