Scan, OCR, SpellCheck: Вадим Ершов
«Собрание сочинений в трех томах. Том 2»: Детская литература; Москва; 1987
Любовь Федоровна ВОРОНКОВА
Село Городище
Председателева дочка

Груня глядела в маленькое, криво прорубленное окошко, прижавшись лбом к нестроганому переплету рамы. Дождевые капли оседали на стекле, и сквозь их скупой блеск Груне видны были голые березы у дороги, непогодливое, серое небо и широкая пустая улица, утонувшая в грязи и снегу.
– Не видать? Не едут? – спросила мать.
– Никакой машины нет… – ответила Груня. Но вдруг приподнялась на цыпочки и торопливо протерла ладонью стекло. – А вот, подождите… Какой-то человек идет!
– Какой человек?
– Чужой. В брезент закутался.
Из одного угла отозвалась соседка Федосья, из другого – Грунина бабушка. И в один голос спросили:
– Куда идет-то? Сюда?
– Идет, оглядывается, – усмехнулась Груня, – деревню ищет. Все, кто чужие, теперь как приходят, так нашу деревню ищут. А деревни-то и нет! Остановился… Кого-то увидал. А-а, отца увидал. Теперь вместе сюда идут. Надо в печку щепочек подбросить, очень дяденька мокрый идет!
Груня проворно подошла к печке. Обжигаясь, отдернула железную дверцу и бросила пригоршню щепок на горячие угли. Красный свет сразу облил Груню, и в полумраке стали отчетливо видны ее светлые волосы до плеч, ее маленькое лицо с прижмуренными от печного жара глазами.
За стеной зачавкали шаги. В дверь ворвался сырой ветер. Вошел отец, хромая и крепко опираясь на палку. А за ним – человек в брезенте.
– Вот так и живем, – сказал отец и развел руками, как бы предлагая гостю полюбоваться. – Был сараюшко, лежали тут старые колеса да всякий хлам. А теперь вот председатель живет с семьей. И тут же, вишь, соседка Федосья с нами притулилась. Только перед войной избу поставила, жила в хоромах! А сейчас – вот она, на сундучке скорчилась. Сбились в кучу, как овцы. А что же поделаешь? Жить-то надо!
– Жить надо, – сказал человек в брезенте, подсаживаясь к огню.
Отец нетерпеливо постукивал палкой, видимо дожидаясь, чтобы гость начал разговор. Но тот похлопывал перед огнем озябшими руками и молчал. Отец не выдержал:
– Говоришь, картошку привез, а где же она? Уж мы сегодня все глаза проглядели!
– Вот то-то и дело, где она, – сказал человек в брезенте, доставая кисет. – Она вон где – за три километра. На шоссе стоит. Машина к вам сюда по грязи не идет. Вот и гляжу – как теперь быть с вами? Я думал, у вас лошади есть, перевезли бы… А у вас тут ни кола ни двора. Не то обратно ехать?..
Отец заволновался, затеребил свой короткий светлый ус.
– Куда обратно? Да что ж это! Район нам семена прислал, а ты – обратно? Да ведь у нас ни картошины нет!
– А что же я, на горбу притащу? – отвечал гость, закручивая цигарку. – Или до хорошей погоды буду на шоссе стоять?
Отец еще сильнее задергал свой ус.
– Что же делать-то будем, а? Бабы!
– А что же делать? – сказала мать своим негромким голосом. – Надо нам всем колхозом собраться да на горбу и тащить. Товарищу-то, – она кивнула головой на приезжего, – уезжать надо. Он картошку может и обратно увезти. А уж мы-то картошку обратно отпустить никак не можем. Нам поле незасеянное оставить никак нельзя. Да что я тебя, Василий Матвеевич, учу – ты и сам все лучше меня знаешь!
Отец быстро встал, надвинул шапку и застучал палкой к двери.
– Ну, вы, когда так, собирайтесь. Пойду народ созову… А уж ты, друг, не торопись. Сейчас всем миром нагрянем, освободим тебе машину!
– Пускай и ребятишки идут! – крикнула ему вслед мать. А сама стала одеваться.
– И ребятишки? – спросила Груня. – А я?
– Да куда еще ты пойдешь! – сказала соседка Федосья. – Башмаки на ногах худые, на улице – холод да грязь. Авось и без тебя управятся.
Груня обрадовалась. Как хорошо, что без нее управятся! На улице холодно, на весну не похоже. Грачи прилетели, а весны не принесли, сами ходят мокрые, как вороны. Идти до шоссе по грязи, по мокрому снегу, под дождем… Потом тащить оттуда картошку… А ведь картошка-то – она как камень тяжелая!.. Но если управятся… Так уж лучше Груня останется дома.
– Зато ужин сварю, щепок насушу на завтра… Да, мам?
Мать не отвечала Груне. Она достала с полки мешок и глядела – не худой ли. Соседка Федосья подпоясала широкий холщовый фартук.
– Мешка-то у меня нет ни одного. В фартук насыплю.
– Может, и мне встать? – проохала бабушка. – Все полмерки притащу!
– Лежи, лежи, мама, – сказала мать, – лежи и не беспокойся. Куда ты пойдешь? Тебя и так-то ноги не держат!
Груня не знала, что делать. Бабушка и то идти хочет, а она не идет. Но ведь говорят, что управятся… И потом, у нее башмаки совсем худые стали, промокают… Но тут, некстати, живые глаза ее заметили, как обута толстая больная соседка Федосья – худые галоши, привязанные к валенкам веревочками. А валенки разбитые, разбухшие…
Груня схватила свою единственную одежонку, оставшуюся от пожарища, – рыжий овчинный полушубок, и быстро оделась.
– Я тоже пойду, мам!
А мать словно и так знала, что Груня пойдет.
– Ступай зови девчонок, – сказала она. – Пускай ведра берут, корзинки, мешки – у кого что есть. Всех зови! Только смотри ни на кого не кричи, не ссорься, говори с людьми по-хорошему. Так-то лучше будет.
Особый человек
Груня вышла на улицу. Улицу намечали только деревья, растущие вдоль дороги, да кусты палисадника. Но ни одной избы не было на посаде. Лишь печные трубы торчали над темными грудами кирпича и глины. Странный, сиротливый вид был у этих труб, словно зябли они под дождем и ветром, потому что привыкли стоять под крышей, в теплой избе…
Домов нет. Можно подумать, что и людей здесь нет. Но это посторонний человек мог так подумать. А Груня знала, что весь колхоз Городище здесь и ни одна колхозная семья не покинула свою землю.
Груня стояла, жмурясь от ветра, и раздумывала, в какую сторону ей пойти сначала. В ригу, что стоит на задворках возле самого поля? Или спуститься к реке, в кузню? Или забежать в соломенный шалаш, который притулился под елками?
«Побегу за Стенькой, – решила Груня, – а потом с ней вместе – за другими».
Но зашевелилась в шалаше соломенная дверь, приоткрылась немного, и сама Стенька вылезла на улицу. Концы большого серого платка торчали у нее на спине, а из коротких рукавов высовывались покрасневшие руки.
– Стенька, ты куда?
– К тебе!
– А я к тебе!
Стенька мелкими быстрыми шагами подбежала к Груне. Ее смешливые серо-голубые глаза блестели и радовались неизвестно чему.
– Руки-то хоть в карманы спрячь, – поежившись, сказала Груня, – на тебя глядеть-то холодно!
– Тебе холодно, а мне нет, – ответила Стенька и пошевелила растопыренными пальцами. – Зима, что ли!
– Знаешь, что я тебе скажу… – начала было Груня.
Но Стенька перебила:
– Нет, что я скажу! Наш Трофим все выскакивает на улицу босиком – возьмет и пробежит прямо по снегу. Мать нашлепает, а он опять! А дедушка Мирон Телегин взял да ему свои сапоги отдал! Новые! Нигде не худые! Говорит – пусть бегает, ему хочется побегать. А я, говорит, уж старый. Трофим-то маленький, а сапоги – во какие! Чудно до чего! А Трофиму – хоть бы что!
– Да подожди ты!.. Как сорока!.. – крикнула на нее Груня. – «Трофим, Трофим»!
– А ты не кричи! Не больно я тебя боюсь!
Груня вспомнила наказ, который ей давала мать, и сказала тихо:
– Я не кричу. Это я так. Нам с тобой одно дело есть…
Груня подумала, что Стенька как узнает, какое это дело, так сейчас удерет да и забьется опять в свой шалаш. Поэтому она объяснила как можно мягче:
– Ведь до шоссе недалеко… Да можно и не помногу. Ну, хоть сколько-нибудь принесем – и то польза!
Но Стенька и не собиралась отказываться. Наоборот, она обрадовалась, будто ее позвали на праздник:
– На шоссе всей гурьбой – вот весело! Пойду скорей у мамки мешок попрошу!
Если бы Груня знала, как надоело Стеньке сидеть в соломенном шалаше, в духоте, в тесноте, среди вздохов и невеселых разговоров! Там одна бабка Вера доймет – как начнет вспоминать немцев, как начнет их ругать да проклинать, а у самой так лицо и дрожит и губы дрожат… А что они – слышат, что ли? Их уж вон как погнали – из Ржева выбили и дальше гонят.
– Пойдем сначала Ромашку позовем, – живо сказала Стенька. – И Федя там.
– А Раису?
– И Раису позовем. А что – барыня, что ли?
С Ромашкой они сразу поссорились.
Когда девочки прибежали к риге, Ромашка прибивал над дверцей риги отставшую доску.
Стенька подскочила к нему:
– Ромашка! Бросай сейчас же! За картошкой идем!
Ромашка приподнял свою лобастую голову и, не выпуская молотка, отпихнул на затылок пилотку. Он глядел спокойно, слегка снисходительно, и крупный рот его не спешил улыбаться.
– Идете, так и идите, а я дело бросать не буду. Я не прибью, так никто не прибьет. Мужиков здесь нету. За какой-то еще картошкой!
– Эту картошку нам на посев привезли, – пояснила Груня, подталкивая Стеньку.
Но Стенька не унималась:
– Ишь ты какой! Мы будем тащить, а ты есть будешь! Бросай, идем сейчас же!
Ромашка рассердился:
– А ты не командовай! Девчонка, а тоже командовает! Вот как щелкну сейчас!
– «Щелкну»! Не грози на грязи, прежде вылези!
Груня опять подтолкнула Стеньку:
– Да подожди ты! Помолчи!.. Мы ничего не командуем, Ромашка, – сказала она, – мы просто тебя зовем помочь. И всех ребят позвать надо – Федю, Леньку Козлика, Женьку Солонцова… Ромашка, позови ты их сам, а? А то они нас не послушаются… Да скорей, а то уж вон народ собирается!
Ромашка забил последний гвоздь.
– Идите собирайтесь сами-то. Без вас все сделаю, – проворчал он. – Так бы все и сказали сразу. А то ишь командирши какие явились!
– Ладно, делай, – сказала Груня, – а мы за Раисой пойдем.
Рыженькая, с крутыми косичками девочка Раиса не захотела вылезти из своего уголка возле глиняной печки за горном. В кузне было тесно, люди одевались, искали мешки, лукошки, ведра, дерюжки… Толкали друг друга, толкали девочек, кричали, чтобы кто оделся – выходил и не мешался здесь…
Дверь то и дело хлопала, впуская холодный сырой воздух в духоту кузни.
– Не пойду я! – слегка отдувая губы, сказала Раиса. – Куда это – на дождик-то!
– Только ты одна не идешь, – попробовала убедить ее Груня, – все идут. Потому что картошка всем нужна.
– А мне не нужна. Подумаешь! Что председателева дочка, то и будешь всех на дождик выгонять!
– А есть что будешь? – закричала Стенька. – Тебе есть тоже не нужно? Ты что, какой особый человек?
– Вот и особый. Не твое дело. Не пойду я мокнуть там…
– Да я на ее долю сама притащу, – примиряюще сказала Раисина мать, – пускай уж посидит дома.
– Вы, тетка Анна, только на свою долю притащите, – с обидой возразила Груня, – а две доли один человек притащить не может…
И, потянув за собой Стеньку, вышла на улицу.

Всем колхозом
Шли под моросящим дождем, по грязи, по сизому, набухшему водой снегу. Одеты были плохо – городищенские колхозники ничего не успели вытащить, когда фашисты жгли деревню. Кто в чем выскочил, тот в том и остался – в старых, пожухлых полушубках, в заплатанных одежонках, в которых только и ходили убирать скотину…
До самой смерти не забудут городищенцы тот день, когда стояли они среди улицы и глядели, как горит их добро, как занимаются огнем скотные дворы, житницы, амбары, как погибает их богатый колхоз. Немцы не подпускали их к избам и, деловито раздувая пожар, носили из дома в дом на вилах горящую солому, а колхозники глядели и молчали, неподвижные, оцепенелые. И не плакали в тот день. Не могли. А нет тяжелее горя, когда человек даже плакать не может.
Ничего у них не осталось: ни избы, ни скота, ни хлеба. И картошка вся попеклась в подполье во время пожара. Как пережили зиму – и сами не знали. Чем сеять поле, чем засаживать огороды – и придумать не могли.
И вот прислал район целую машину картошки! Да какой же дождь, какая грязь может нынче остановить их?!
Дома остались только больная Грунина бабушка и дед Мирон Телегин. Да еще в теплом уголке за горном сидела с тряпичной куклой балованная Раиса. А остальные ребятишки-школьники все до одного пошли за картошкой. Даже маленький Трофим потащился, надев сапоги деда Мирона. Его не хотели брать, уговаривали сидеть дома, даже бранили. Но Трофим никому ничего не отвечал, никого не слушал. Шел и шел себе вместе со всеми. Только поглядывал то на одного, то на другого своими круглыми голубыми глазами. Сапоги у него на ногах хлопали, и ноги разъезжались.
Ребятишки потешались, глядя на него. Особенно долговязый Женька Солонцов:
– Ребята, смотрите, у Трофима одна нога неправая! Так и норовит в сторону!
– Обе правые! – сказал Трофим.
Все засмеялись:
– Ах, обе правые! Значит, у тебя левой ноги нету?
Трофим хотел ответить, но своевольные сапоги его полезли один в одну сторону, другой – в другую, и он чуть не упал. Груня поддержала его.
– Как же ты картошку потащишь, когда сам еле идешь? Эх, ты!
А Ромашке очень хотелось командовать. Он кричал:
– Ать-два! Стройся!
И шагал впереди, воображая, что ведет полк солдат.
Но дорога была узкая, в колеях стояла вода, и ребята шли вразброд, шлепая и скользя по грязи.
– Сам стройся, – отвечала ему Стенька, – а нас ноги не слушаются!
Ребята шли бодро, весело и не заметили, как добрались до шоссе. Мокрый асфальт блестел издали, как темно-серая неподвижная река. Машина, словно в воде, отражалась в нем.
– Готовь мешки! – скомандовал Ромашка. – Готовь тару – ведра, кошелки, фартуки! Стройся!
Обратно шли молча. Было тяжело нести. И больше глядели под ноги, чтобы не поскользнуться да не рассыпать картошку в грязь. Шли друг за другом. Сзади всех шагал Трофим. Сапоги его совсем замучили. Но он тоже тащил узелок с картошкой.
Домой пришли уже поздно, в сумерках. Груня устала. У нее болели плечи от мешка с лямками. Как тепло, как уютно показалось ей в их убогом жилище, и какая сладкая свекла была в этот вечер за ужином, и каким мягким был матрац, набитый соломой!
А Грунин отец долго не спал.
– Ну что ж, значит, картошку посадим, – бормотал он про себя. – А как посадим? Пахать-то чем? И на чем пахать? Да, задача!
И вспомнились председателю прежние весны. Деревня, как улей, гудела. Сразу восемнадцать лошадей выходило тогда на поле. Тут навоз возят, там пашут, тут боронят, там яровые готовят, на гумне, под навесом, сортировка шумит с утра до ночи! Эх!
Курил, вздыхал. А потом снова:
– Уж как-нибудь да посадим. Придется поле лопатами вскапывать. Что ж теперь делать! Уж если весну упустим, то колхозу нашему крышка. Тогда разбредайся кто куда…
Поле сохнет
Отцовы слова испугали Груню.
…Разбредаться кто куда?
Как это – кто куда? Значит, пойдут все в разные стороны, в чужие деревни. Стенька, скажем, на Нудоль, Ромашка – в Петровское, Женька – в Грешнево… Сама Груня, может, куда-нибудь в Татищево…
Все разойдутся в разные стороны и больше не увидят друг друга. А Городище запустеет, зарастет бурьяном, иван-чаем. Иван-чай любит расти на пожарищах.
И дорога зарастет… И они со Стенькой не будут весной шлепать по воде, так чтобы брызги летели выше головы, и доставать из калужины желтые цветы. И летом не пойдут на вырубку за ягодами. И не будут играть в шалашике за огородом. Как они там играли, бывало! Там и сейчас все хозяйство цело – чураки вместо стульев, и стол из чурака, и посуда из глины в соломе спрятана…
Только деревья останутся – одни среди улицы. Да палисадники опять зацветут, пока их не заглушит крапива. Да еще пруд останется. Так же, как теперь, будет он светиться под солнышком, так же на закате стрижи, низко летая, будут чертить крыльями воду… А потом и он зарастет… И Городища больше не будет.
Груня вдруг заплакала.
Она плакала потихоньку. Но мать все-таки услышала и проснулась.
– Ты что?
– Не хочу разбредаться… Жалко мне!
– Чего жалко?
– Городища жалко!.. Мам, не надо разбредаться! Скажи, чтоб не уходили в чужую деревню!
Мать сказала ей серьезно, как взрослой:
– Никуда не пойдем. Все силы положим, а свой колхоз поднимем. Всем миром. Спи.
Мать никогда не говорила зря. И Груня сразу успокоилась, улеглась поудобнее и уснула.
Утром выглянуло солнце. И зашумела на улице весна. Хлынул поток из переполненного пруда и побежал по усадьбам, заполняя калужины. Зарокотали ручьи, защебетали птицы. Только петухи не пели, потому что ни одного петуха не было в Городище.
Груня встала рано и сейчас же вышла на улицу. Какая-то птичка щебетала на крыше.
«Ласточка, что ли? Или скворец?»
И Груня удивилась, увидев, что это поет самый обыкновенный воробей. Он сидел на гребне крыши и самозабвенно щебетал, и пел, и чирикал, и, словно скворец, встряхивал крыльями от счастья.
– Ах ты, милый! – сказала Груня. – Вот как обрадовался солнышку!
И ей самой захотелось не то запеть, не то запрыгать от радости, что наконец наступило тепло.
Через несколько дней солнце согнало весь снег.
И сейчас же задымились под солнцем бугры и выскочила зеленая травка, а на пожарище густо взошла молодая крапива.
1 2 3 4 5 6 7 8