Разумеется, Сайг хотел разозлить его своими поносными баснями и врал напропалую, ибо всякий желавший ободрать шкуры с киммерийских коз сперва бы познакомился с зубами киммерийских волков. Может, толкуя с кувшинчиком, асир и впрямь вспоминал о каком-то походе в Киммерию, но уж речи о разбежавшихся пастухах были бесстыдной ложью. Такой же, как сказки о козочках, готовых лечь под асиров! Такой же, как гнусные слова о Кроме!
Протянув руку, он нашарил под топчаном увесистую кость, остаток прежних побоищ, и ловко метнул ее. Раздался жалобный звон стекла, во все стороны брызнул золотистый бранд, а Сайг, прервав свою историю на полуслове, отшатнулся, прикрывая лицо ладонями.
– Видишь, рыжая шкура, – сказал Конан, – кувшин-то раскололся, не снес твоих речей. А все потому, что в мире есть три вида вранья: одно – простое, другое – наглое, а третье – бред пьяных асиров. Его и винному кувшину не пережить, хотя был бы он сделан из бронзы, а не из стекла.
Сайг горестно обозревал разбитый сосуд и лужицу вина на полу. Потом глаза асира сверкнули и, стиснув кулаки, он пробормотал:
– Порази тебя Имир! Когда мы встретимся на арене, воронья башка, я не стану тебя сразу убивать. Я выпущу из тебя ведро крови… в десять раз больше, чем пролитого тобой вина!
– А я убью тебя сразу, – ответил Конан. – Кровь лжеца смердит… Зачем мне ее нюхать?
* * *
Но битва между двумя северянами, о коей толковали на улицах и базарах Хаббы, в ее кабаках и дворцах, в лавках и мастерских, у морских пирсов и торговых складов, должна была состояться еще не скоро. Пока что они с завидным постоянством рубили головы противникам, а хаббатейцы, разделившись на партии почитателей бойца из Астарда и бойца из Киммерии, вели счет победам своих кумиров, предвкушая их грядущий поединок.
В один из дней Конану выпало драться с очередным чернокожим воином, не то из Куша, не то из Дарфара, а может быть из Кешана, Пунта или Зембабве. Покончив с ним, киммериец отодрал клок материи от набедренной повязки побежденного, вытер кровь с мечей и, прежде чем сунуть их в ножны, осмотрел клинки, как делал уже не раз. На голубовато* стали не было ни щербинки, ни зазубринки – удивительно, если вспомнить, сколько этим клинкам уже пришлось потрудиться в Хаббе! В ярких солнечных лучах металл поблескивал холодно и угрожающе, и киммерийцу казалось, что он держит две застывшие струи чистейшей влаги, чудесным образом отделившиеся от горного водопада. Нежно приласкав их загрубелой ладонью, Конан сунул клинки в ножны и со вздохом передал подошедшему служителю.
Вокруг него вздымались стены амфитеатра Митры. В узких зарешеченных окошечках, что тянулись понизу, у самого песка, можно было разглядеть лица невольников-праллов, следивших за боем и наверняка гадавших, кому из них придется вскоре умереть от меча киммерийца или от секиры рыжебородого аса. Над стеной, окружавшей овал ристалища, ярусами уходили вверх скамьи, переполненные беснующимся народом; как всегда, на арену летели фрукты, сладости, шарфы, трещотки и прочее добро. Конан, равнодушно оглядев зрителей, сплюнул и сделал шаг к выходу. Вдруг что-то задело его по плечу – что-то округлое, не слишком твердое и не слишком мягкое, золотисто-румяное, ароматное, сочное.
Персик! Как тогда, на арене Нергала! А вот и второй!
Он быстро вскинул голову, успев проследить, откуда брошен плод. С пятого яруса над дверью, ведущей с ристалища в кольцевой коридор – над той самой дверью, в которую он собирался пройти. Там устроились три девушки – черноволосая и черноокая Лильяла и обе ее подружки из «Веселого Трота», светленькая и рыженькая. Персики, похоже, метала рыжая.
Увидев, что Конан заметил их, все три красотки вскочили. Светловолосая и рыжая, изображая бурный восторг, что-то вопили и размахивали руками, не забывая забрасывать Конана персиками. Но черноглазая Лильяла глядела на него хоть и без слез, но с прежней печалью во взоре и даже какой-то серьезной многозначительностью. Отметив это, Конан замедлил шаги и был вознагражден – перед самой дверью, у которой киммерийца поджидали стражи, ему в руки упал пряник с изюмом, испеченный в форме рыбки. Вне всякого сомнения, бросила его Лильяла.
Конан стиснул лакомство в кулаке и с невинным видом уставился на старшего охранника, коренастого хаббатейца в шлеме с пестрым пером. Тот ухмыльнулся.
– Ты, варвар, вроде бы не любишь сладкого?
– Не люблю, видит Кром. Мне пришлась по нраву красотка, пожелавшая бросить угощение.
Страж снова скривил жабий рот в ухмылке.
– Ну, пряник в миске не заменит девки в постели! Правда, если постараешься, то сможешь ее заполучить.
– Это как? – Конан вопросительно приподнял бровь.
– Наш громоносный владыка повелел, чтоб ты дрался с Сайтом через три дня. Ясно? Ну, коль прикончишь рыжего, потешишь царя, то получишь и награду. Может статься, эту девку к тебе и приведут.
Конан кивнул и молча правился в свою камеру – мимо двери караульной, где угощались вином с полдюжины стражей, и мимо прочих дверей, за которыми сидели подневольные бойцы. Все двери тюремных каморок были украшены тяжелыми замками величиной в два кулака, и вышибить их не удалось бы даже вендийскому носорогу – жуткому зверю, известному своей силой и свирепостью. Под бдительным надзором стражей Конан переступил порог своего узилища, дверь закрылась за ним, грохнул засов и сразу заскрежетал ключ, поворачиваясь в замке.
Киммериец покосился на Сайга. Асир делал вид, что продремал на своем топчане с самого утра, совсем не интересуясь схваткой, только что отбушевавшей на арене. Конан, пнув разделявшую их решетку, позвал:
– Эй, мешок с дерьмом Нергала! – Чего тебе, киммерийский козел?
– Через три дня будем драться, рыжий кабан.
– Это кто сказал?
– Стражник. Царю охота на нас поглядеть.
– Не на нас, а на меня, – уточнил Сайг. – На то, как я нарежу ремней из твоей шкуры.
– Свою печень побереги, – буркнул Конан и повалился на лежак.
Он стиснул пальцы, и пряник в его кулаке рассыпался мелкими крошками и ягодками изюма, но под остатками этой мягкой массы ощущалось нечто твердое и шершавое, слегка царапавшее ладонь. Конан, выворачивая шею, вновь взглянул на Сайга – тот лежал лицом к стене, спиной к решетке, и либо дрых, либо думал свои думы. Может, предавался воспоминаниям о походе в Киммерию, теплых шкурах киммерийских козлов и нежной коже киммерийских козочек.
Крошки и изюм посыпались на пол, за топчан; твердая пряничная начинка жгла ладонь раскаленным угольком. Конан чуть-чуть разжал пальцы и не смог сдержать торжествующей улыбки. Плоская ребристая железка с заостренными краями… небольшая, обломанная с одного конца… надежная и прочная даже на ощупь…
Кусок напильника, которым затачивают ножи и клинки!
Киммериец перевел дух и сунул драгоценный подарок под ковер, покрывавший топчан. Три девичьих лица встали перед ним: печальное и нежное – Лильялы, веселые и оживленные – светловолосой и рыженькой. Верно сказано, – подумал он, – кому благоволят женщины, тому благоволят и боги! Видать, сам Митра послал ему этих девушек – а значит, Подателю Жизни угодно, чтоб он добрался до потухшего вулкана, к Наставнику, повелителю молний… Ну, так тому и быть!
Конан растянулся на ковре, ощущая под лопаткой маленький твердый бугорок. Хвала Митре и Крому, скоро все решится! Совсем скоро! Через три дня он перепилит решетку, перебьет ночную стражу, разыщет свои мечи и удерет. Умчится в степь, к высокому плоскогорью Арим, к Селанде и Дамасту! Но до того он должен выпустить кишки из Сигвара Бешеного, из этого недоумка Сайга, Который сделался теперь последним препятствием на пути к свободе.
Он задремал, размечтавшись о том, как всадит в рыжебородого асира свои клинки: левый – в глотку, правый – в живот. Он покажет ему, что у киммерийских козлов есть не только теплые шкуры, но и острые рога!
* * *
Однако человек предполагает, а бог располагает. Правду говорят, что первейший в мире боец должен опасаться не второго по силе, а какого-нибудь деревенского увальня, разучившего десяток приемов с мечом и секирой. Иными словами, никакое искусство не защитит от удара, нанесенного рукой судьбы.
На следующий день Сайг дрался с довольно неуклюжим шемитом из Эрука, и клинок противника оцарапал ему бедро. Легкая рана, и шемит, разумеется, поплатился за свою дерзость головой, но поединок двух великих бойцов было решено отложить. Царь желал, чтобы они явили себя на ристалище во всем блеске, а потому каждому полагалось сберечь и силу свою, и здоровье. А чтоб не допустить второго такого же печального события, Конана оставили в покое и больше не выгоняли на арену – на все время, пока Сайгу врачевали его царапину. Лечение, предписанное асиру местными целителями, было на диво простым: полкувшина бранда – на рану, полкувшина – внутрь.
Эта история стоила Конану пары бессонных ночей, Наполненных грустными размышлениями. Он неплохо разбирался во всевозможных ранах и знал, что царапина у Сайга на бедре затянется через три-четыре дня. Ну и что с того? Может пройти еще целый месяц, пока лекаря не решат, что асир здоров и способен сражаться ничуть не хуже, чем раньше. Лекаря не будут рисковать головами и не станут торопиться, что бы ни говорил их подопечный, как бы он ни уверял в своей готовности к бою; в результате дело затянется на месяц. Или на два.
Но Конан не желал ждать так долго! С другой стороны, не мог же он пилить решетку на глазах проклятого асира! Эти думы потянули новую цепочку размышлений; теперь Конану начало казаться, что Сигвар Бешеный не такой уж мерзавец и хвастун, а, быть может, вполне достойный и отважный воин, жертва несчастливых обстоятельств, в которых очутился и он сам. Случись им встретиться на воле, они, вероятно, стали бы соратниками и союзниками; они опустошили бы немалое число винных кувшинов и облегчили бы вместе немало толстых кошельков. Почему бы и нет? Они были так похожи друг на друга! Оба в одинаковых годах, оба поскитались по свету, оба уважали силу острого клинка и крепкий кулак… Так стоило ли им, как распоследним олухам, пачкать арену собственной кровью на потеху хаббатейскому люду? Ведь оба они питали к Хаббатее самую жгучую неприязнь! Может, проще замириться, распилить решетку и удрать вдвоем?
Идея была неплоха, однако Конан сильно сомневался, что рыжебородый асир воспримет ее с энтузиазмом. Сайга, как в всех северян (разумеется, кроме киммерийцев), отличало непрошибаемое упрямство; в одних ситуациях оно могло своротить горы, в других – переправить своего обладателя прямиком на Серые Равнины. И, чтобы не сделаться спутником тупогового аса в этом последнем путешествии, надлежало действовать с известной тонкостью – и уж во всяком случае, не спеша.
Итак, после своих ночных раздумий, Конан решился приступить к делу. Для начала он перестал обстреливать Сайга обглоданными костями, персиковыми косточками и огрызками яблок, что было весьма благородно с его стороны, так как асир не мог уворачиваться с должной ловкостью из-за больной ноги. Еще он попытался завести с ним разговор, но Сигвар отвечал лишь грязными ругательствами да обещаниями ободрать шкуры со всех киммерийских козлов, кои окажутся в Хаббе и ее окрестностях. Наконец Конан, выведенный из терпения, сказал:
– Доводилось ли тебе бывать в Стигии, рыжий ублюдок?
– Это на юге, вороний кал? Там, где живут черные с перьями в заднице?
Конан поморщился.
– На юге, но живут там не черные, а смуглые, вроде хаббатейцев, только с носами крючком. Черные селятся еще дальше, за Стигией, и они втыкают перья не в задницы, а в волосы на голове. Разве ты, болван, никогда не видел на ристалищах Хаббы кушитов и дарфарцев? И не помнишь, где у них были перья?
– Не помню, медвежье брюхо! Я им глотки резал, а не на перья глядел!
– Ну, Нергал с ними, с перьями… Мы ведь толковали о Стигии, так?
– Это ты толковал. А я бы лучше перемолвился с тобой топором да молотом.
Но было заметно, что Сайг непрочь поболтать. Его снедала скука; а в эти дни, когда он не мог сражаться на ристалище, скука давила еще сильней, переходя в тоску. Единственным средством пригасить ее был бранд, который Сигвар гораздо чаще лил в глотку, чем на рану.
– Так что там о Стигии? – спросил он, стараясь не выказать своего любопытства. – Я в ней не бывал, но слышал, что эти черные – или смуглые, обмочи их волк! – совсем безголовый народ: молятся змеям и приносят им в жертву красивых девок.
– Не змеям, а Змею, проклятому Сету, – пояснил Конан. – Стигия лежит за рекой, а с севера к ней подступают владения Шема и Турана, двух стран, с коими стигийцы бьются много лет… может, много веков… кому про то известно? Но Шем и Туран тоже сражаются друг с другом.
– А как же иначе? – заметил Сайг, причесывая бороду пятерней. – Все сражаются! Все воюют, ибо каждый хочет выглядеть не жалким и слабым, а грозным и сильным. Во всяком случае, не слабей соседа, – добавил он, метнув многозначительный взгляд на Конана.
Киммериец, не опуская глаз, произнес:
– Теперь послушай, приятель, что говорят в Стигии о тех сражениях: когда шемиты и туранцы разбивают друг другу лбы, стигийский змей довольно облизывается… Понял?
Асир покачал головой.
– Не понял. Нет, не понял, к чему ты речь ведешь, киммерийский стервятник! Какое мне дело до Шема, Турана и этой Стигии? До всех их свар? Вот если б ты рассказал, как девок скармливают змею, я, быть может, и послушал… К примеру, сколь велик тот змей и глотает ли он девку целиком, либо ее вначале рубят на куски? И кто берется за такую гнусную работу? Колдуны, жрецы или…
– Закрой пасть, тупоголовый! – Конан, потеряв терпение, грохнул по столу кулаком. – Если ты не понял про Шем, Туран и Стигию, то я скажу яснее: ас с киммерийцем дерутся, а Хабба хохочет! Теперь понятно, рыжий недоумок?
Против обыкновения, Сайг не ответил ругательством на ругательство, а встал, слегка прихрамывая подошел к решетке и пристально уставился на Конана. Потом в серых его глазах зажглись насмешливые огоньки, рот растянулся в усмешке, а могучая лапа начала оглаживать густую бороду.
– Сдается мне, – промолвил асир, – что ты боишься скрестить со мной оружие, киммериец. Или я не прав?
– Не прав. – Конан тоже шагнул к решетке, и теперь соперники стояли в полутора шагах друг от друга. – Не прав, мохнатый осел! Я только не хочу сражаться на потеху хаббатейским жабам. А вот в степи, один на один, мы могли бы выяснить, у кого крепче поджилки.
– В степь еще нужно попасть, – задумчиво протянул Сайг и бросил взгляд на зарешеченное оконце.
Внезапно Конан решился, Сделав три больших шага, он присел рядом с топчаном, сунул руку под ковер и извлек на свет обломок напильника. Потом протянул его асиру на раскрытой ладони – так, чтобы сосед смог разглядеть это сокровище, способное проложить им обоим путь к свободе.
Сигвар, нахмурив кустистые рыжие брови, уставился на узкую темную полоску; одна его рука стискивала решеточный прут, другая терзала бороду. Наконец он хмыкнул и поднял глаза на Конана.
– Это что за дрянь?
– А ты не видишь? Такой штукой кузнецы затачивают клинки. Она режет железо, медь и бронзу… Конечно, если потрудиться как следует.
– А! – Сайг снова бросил взгляд на окно. – Теперь я понимаю, к чему ты завел разговор про Шем, Туран и стигийского змея, который облизывается… Вы, киммерийцы, большие хитрецы, очень бо-олыпие! Ты мог бы сказать проще, воронья башка: давай, Сайг, перепилим решетку и удерем! Только-то и делов!
Давай, Сайг, перепилим решетку и удерем, – скрипнув зубами, повторил Конан. – Удерем в степь, а там, если хочешь, сведем счеты.
Брови асира полили вверх, потом зубы его блеснули в усмешке. Несколько мгновений он всматривался в лицо киммерийца и вдруг произнес то, чего Конан никак не ожидал:
– А какие между нами счеты, парень? Чего мы не поделили? Пирогов, которые хаббатейские свиньи швыряют нам? Так забери себе их все! Мне не жалко!
– При чем тут пироги? Ты оскорблял Крома и киммерийцев!
– А ты – Игга и Имира! И весь Асгард!
– Врешь, рыжий! – Конан гневно вскинул кулак с зажатым в нем напильником. – Я говорил худые слова не про весь Асгард, а про кое-каких хвастунов, что живут там! А Асгард… что Асгард… страна как страна! У меня там и побратимы есть, знатные воины, не тебе чета!
– Это кто же? – с вызовом прищурился Сигвар.
– Ньорд и Хорса! Слышал о таких?
Асир кивнул и в тягостном раздумьи уставился на носки своих сапог. Казалось, в душе его здравый смысл борется с тщеславием и самомнением, разум сражается с упрямством, надежда обрести свободу бьется с гордыней. Губы его подрагивали; не то он шептал про себя проклятья, не то прикидывал все преимущества и потери от союза с киммерийцем.
Наконец Сайг пришел к какому-то решению; лицо его посветлело, морщины на лбу разгладились. Прочистив горло, он сказал:
– Пожалуй, твой Кром не такой уж плохой бог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12