-- Кто? -- закричал рядовой М.
-- Товарищ капитан Фавианов, командир нашей тайной диверсионной группы "в"!
Лицо Сундукова, освещенное причудливо меняющим форму и цвет огненным облаком,
походило в профиль на незаслуженно оболганного историками императора Павла
Первого, глаза его нехорошо сияли, большой умный лоб отсвечивал.
-- В дребезги! В щепки! -- вдохновенно выкрикивал он. -- В пух, бля, и в прах с
радиусе ста семидесяти пяти метров!
-- И что, и... и не жалко?! И неужто ни сколечко не жалко?!
-- А чего теперь жалеть-то?! -- сглотнув, сказал старшина. -- Нога все это,
Витек! Знаешь, как это бывает: ампутируют у бойца ногу, ее уже по всем законам
арифметики нет, а она все болит, болит. Фантом все это, Тюхин. И мы с тобой --
тоже фантом. Одна сплошная боль мы с тобой по тому, что было, по тому, что
похерено... А дополнительный ужас в том, Тюхин, что даже боль наша и та --
фантомная ...
Огненный клуб, побагровев, понемногу погас, растаял во мраке ночи так же
бесследно, как это умел делать некто недосказуемый и неуловимый, всякий раз
возникавший на тюхинском пути под новым, совершенно неожиданным именем. Но
темнее не стало: затрещали недалекие выстрелы, небо вспороли осветительные
ракеты, над крышей казармы взвилось легкое, как шифоновый платок затраханной
вусмерть Х. А., пламя.
-- Прощай, не горюй!.. -- прошептал старшина Сундуков, и до Витюши только
теперь дошло, что говорит он как-то странно, абсолютно не укая , а еще он
подумал, что эта метаморфоза до удивления напоминает феномен Василь Васильича
Кочерги, целый год службы проговорившего только на украинском, да еще в самом
самостийном его, заходняцком варианте, и вдруг, после того, как ему кинули
соплю на погон (присвоили звание ефрейтора), заявившего на чистейшем, без
намека даже на акцент, русском: "Ну вот, это уже совсем другой разговор!"
"Значит, такие получаются пирожки с луком-с-яйцами!" -- подумал Витюша, любуясь
озаренными протуберанцами пожара титаническим лбом будущего адмирал-старшины.
-- "Значит, не так уж и далеки были от истины наши давние, юношеские
подозрения, что старшина, как и все прочие истинно русские люди, попросту
валяет ваньку, прикидываясь Сундуковым, что по ночам в клубе на белом рояле он
с упоением играет Шуберта, а вернувшись в офицерское общежитие, до зари читает
с фонариком под одеялом, отца Павла Флоренского и Джеймса Джойса..."
Там же, за сараем, товарищ старшина Сундуков поделился с Тюхиным самым
сокровенным -- своей автобиографией. Детдом. Трудное послевоенное детство.
Ремеслуха. Завод. Армия. И вдруг на последнем месяце срочной службы неведомый,
как бы свыше, Голос: "Останься на сверхсрочную!" "Зачем?!" -- несказанно
удивился уже собравший дембильный чемодан младший сержант. "Значит, так надо!"
-- сказал ему Голос. И будущий старшина батареи по-армейски беспрекословно
подчинился.
-- И вот сейчас, семнадцать лет, а точнее -- мгновений, спустя, -- задумчиво
сказал Иона Варфоломеевич, -- после всего, что мне пришлось пережить и
испытать, в том числе и от тебя, рядовой Мы, я на тот свой наивный до
невозможности вопрос: "Зачем?" отвечаю себе так: "А хотя бы затем, чтобы как
можно дольше видеть в строю грудь четвертого, точно такого же, как я,
настоящего человека !.."
Моча наконец-то иссякла. Аккуратно застегнув ширинку, товарищ Сундуков, глядя
вдаль, на зарево, произнес:
-- Ну что ж, вот, кажется, и пришла, Витек, пора прощаться. Не скрою, говорю
эти слова с болью, потому как предчувствую: без меня ты пропадешь. Утешает
мысль о том, что если ты и пропадешь, то пропадешь за Родину. Верю. Заранее
горжусь. С хутора приказываю уходить без промедления. Своему шакалу очкастому
передай: попадется под горячую руку -- шлепну, не задумываясь. Ну -- будь!..
Мы крепко, со слезами на глазах, обнялись.
-- Пора! -- посмотрев на компас, решительно сказал товарищ старшина.
Поглядывая на часы, служившие ему компасом, старшина зашагал вперед, на полымя,
а когда шагов через пятьдесят красно-синяя секундная стрелочка вдруг замерла,
отстегнул от пояса саперную лопатку и, бдительно оглядевшись по сторонам,
прошептал:
-- Похоже, здесь!
Когда он закопался уже по грудь, я все-таки не удержался и спросил:
-- Вы это... вы, товарищ старшина, чего делаете?
От неожиданности услышанного он даже распрямился.
-- А где же твоя солдатская смекалка, рядовой Мы?! -- покачал Сундуков мудрой
своей головой. -- Ведь если по земле нельзя, а по небу нет никакой физической
возможности, остается один выход...
-- Прокопаться под поверхностью! -- пораженный простотой и одновременно
гениальностью старшинского замысла, пробормотал я.
Вот так под покровом ночи, посреди капустного поля наша боевая группа "а"
разделилась на две. Группу "а-примо", взявшую под землей курс на Вюнсдорф, на
штаб Группы Советских Войск в Германии (ГСВГ), возглавил товарищ старшина
Сундуков. Группу "а-секондо" -- оставшуюся дожидаться возможного утреннего
открытия дороги возглавил ваш покорный слуга -- рядовой М.
Трудно, да что там трудно! -- практически невозможно передать простыми
человеческими словами те чувства, которые обуяли меня, когда я, встав на
колени, заглянул в космически бездонную глубину ночного подкопа. Пожалуй,
только стихи, сочиненные мной многие годы спустя, способны, хотя бы в какой-то
степени, выполнить эту задачу. Вот они:
Баллада о пропавшем без вести.
На ладони поплевал и взялся.
Вот уже по сердце закопался.
Вот уже -- глядите! -- с головой
скрылся, как в окопе под Москвой.
До зари под звяканье металла
глина из могилы вылетала.
Это было в среду. А в четверг
полетело воронье наверх
из железа клювы -- вбогавдушу!..
В пятницу -- клубами дым наружу
из могилы странной повалил!
Я нагнулся и что было сил
гукнул вглубь, во тьму... Но мне на это
никакого не было ответа:
ни плевка, ни свиста, ни рожна,
ни покрышки, Господи, ни дна...
Увы,
увы! -- вместо того, чтобы скоротать ночь в кустах, я вернулся в гаштет с
красным фонарем над входными дверями. Мало того, прямо какой-то черт меня
дернул вернуть Хромому Паулю три несчастных пфеннига, которые я задолжал ему
еще тогда, в юности, той самой злополучной ночью, после которой этот коварный
фриц притащил забытые мной и Колькой-Артиллеристом автоматы на КПП.
-- Данке шен, дорогой геноссе, за твое гомерическое долготерпение! -- сказал я,
выкладывая на прилавок три маленькие монетки (монетки, опять -- монетки!..) по
одному пфеннигу.
Когда до Хромого Пауля дошел наконец смысл происходящего, он, дико всплеснув
руками, завопил:
-- Это зовзем-зовзем-зовзем-зовзем карашо, тфаю мать, на куй, таварич!
И просияв, выставил мне от фирмы литровую бутылищу "корна" (кукурузная, пропади
она пропадом, водка -- прим. Тюхина). Вот она, падла, меня и погубила!
Бог его знает, может туман над дорогой и впрямь рассеивался на заре, но я этого
как-то не заметил. Во всяком случае в голове у меня все окончательно
помутилось. И вообще. Или корн оказался какой-то не совсем такой. Не знаю. Не
помню. Помню, как втроем пели "Катюшу". А потом мы с Матильдой оказались
почему-то на белом рояле и тоже какое-то время пели. А потом и вовсе плясали
обнаженные. Тьфу, и вспоминать-то противно!.. Зачем-то падали с ней вдвоем на
колени перед благородным Паулем... Григория Иоанновича помню. Помню, как он
ползал на карачках передо мной, умоляя куда-то смываться пока не поздно.
"Минхерц, -- кричал он. -- Да вы что, совсем уже узюзюкались и озвезденели?!"
Короче, ближе к вечеру в спальню Матильды со страшным грохотом вломились эти
выродки: Гибель, Гусман, Иваненко, Петренко и Сидоров.
-- Хенде хох! -- хором вскричали они.
Вот так меня и взяли совершенно, извиняюсь, голенького, господа.
Глава семнадцатая
И разверзлись хляби небесные...

Когда я проснулся, проклятый вой продолжал раздаваться в ушах: Улла... улла... улла... улла..."
Г. Уэллс. "Борьба миров"
Господи,
до чего же все, в сущности, одинаково, скучно, до истомы, как у нынешних
корифеев, бездарно!.. -- слепящий свет рефлектора, сменяющие друг друга, но по
сути ничем друг от друга не отличающиеся, следователи, и вопросы, вопросы,
вопросы, вопросы...
-- Фамилия?
-- Имя?
-- А если честно, как левинец -- левинцу?
-- Куда вы дели труп зверски замученной вами Христины Адамовны Лыбедь?
-- А где же тогда Виолетточка?
-- Кто взрывал пищеблок?
-- Назовите инициалы этого Шопенгауэра.
-- Перечислите всех остальных членов вашей преступной организации!
-- Кто такая Даздраперма Венедиктовна?
-- Где Сундуков?
-- Какой еще адмирал?! Вы что, издеваетесь, что ли?!
-- Где заложено второе взрывное устройство с часовым механизмом?
-- Причем здесь мыльница?
-- Кравчук?!
-- Минуточку-минуточку, а Толстой Б. кто такой?
-- Ваша агентурная кличка?
-- Сколько половых актов вы способны совершить за ночь?
-- Вы что -- заяц, что ли?!
-- В таком случае -- кто вы, Тюхин?
И мой тягостный вздох, мое безнадежное, из последних сил:
-- Ах, не Чубайс я, не торговец лесом, не расстреливал несчастных по
темницам...
-- Опять -- Вальтер фон дер Гутен-Морген?!
-- Нет, это уже -- Чепухаустов.
-- Вы когда-нибудь крокодилову мочу пили?.. Сейчас попробуете! Крокодилов!..
Живенько-живенько!..
-- Ну и каково?
-- ...
-- Ну вот, а еще говорят, что таких, как вы, за три раза ломом не зашибешь!..
Фамилия?..
-- Да не ваша, не ваша, Эмский! Меня интересует настоящая фамилия, имя и
отчество того, кто по неосторожности оставил свою шляпу на "коломбине". Знаете,
что мы обнаружили в этом, с позволения сказать, головном уборе, Тюхин?
Портативную радиостанцию инопланетного производства!
-- Вот именно -- в виде слухового аппаратика!.. Курите?.. Петренко, спичку!.. Я
вас внимательно слушаю...
-- Та-ак!.. Вот оно что!.. А часики, говорите, улетели?.. Ах, подарили!..
Кому?
-- Так арфистке, в конце концов, или аферистке?!
-- А как вы к Хасбулатову относитесь?
-- А к отцу Глебу Якунину?
-- Молча-ать!..
-- А причем здесь знаменитый футболист Ларошфуко?! Как-как вы сказали?.. А ты
Иванов записывай, записывай: "У солдата СПИД, а служба идет." Та-ак! Лихо...
Так кто, вы говорите, свинину заразил?.. Тихо-тихо!.. Иваненко, Петров!..
-- А каково теперь?.. Не понял!.. А ну-ка четко, членораздельно!.. Сидоренко,
верни ему челюсти!.. Так-так, я весь внимание!.. "Смеется тот, кто смеется,
будучи под следствием"?.. Правильно я вас понял?.. А ты записывай,
записывай!..
-- Ну нет, вот это уж увольте -- стихов читать не надо!..
-- Вы что, глухой, что ли?!
-- Сиде-еть!..
-- Ваше истинное воинское звание, рядовой М.?.. То есть в каком это смысле --
генералиссимус?.. А причем здесь пуговицы? Какая-какая? Четвертая?! Слушайте,
вы что, опять крокодиловки захотели?..
-- Вы коммунист?
-- Значит, демократ?..
-- Ах, патриот?!
Скупые мужские слезы катятся по моим старческим морщинам:
-- Да Тюхин я, Тюхин, окончательный и бесповоротный Тюхин, милые вы мои,
дорогие, хорошие... О!..
Мрачные своды узилища. Я на нарах гауптвахты, в одиночной камере смертников. По
иронии судьбы -- в той же самой, в которой сидел Рихард Иоганнович.
До расстрела еще целая ночь. От нечего делать изучаю надписи на стенах. Их
много. Они разные. Вот некоторые из них:
"Нет в жизни счастья. Р. Шпырной".
"Майор Лягунов -- конь с яйцами!"
"1961-1964. ДМБ!"
"Позор на всю Европу, тому кто вытрет пальцем... слезы".
"Краткость -- сестра Тантала".
"Солнышко садится в море, а мы, гады, в лужу!"
"Сундук -- дундук!"
"Дембиль неизбежен!"
"В эксплуатации человека человеком есть одно бесспорное достоинство --
человечность."
И тем же иезуитским почерком, тем же химическим карандашиком:
"Умираю, но не сдаюсь! Рихард З."
"Все дороги ведут туда, где нас пока еще нету."
"Жди, Тюхин, когда рак легких свистнет!"
"В конце концов и Кащей Бессмертный хворал. Непроходимостью жизни."
"Коммунизм, -- сказал Тюхин, -- это светлое прошлое всего прогрессивного
человечества."
Господи, да когда же я это говорил?! Какая же все-таки сволочь этот мой Ричард
Иванович! Даже не сволочь, хуже! -- козел ! Старый вонючий
козел-шестидесятник -- с рогами, с хвостом, с копытьями!
А это, это еще что?! Нет, граждане, вы только послушайте! А ведь интеллигентом
прикидывается:
Из цикла "Гласность"
Из башки всю дурь повыдуло,
пока был разинут рот...
Пусто во поле без идола!
Здравствуй, жопа, -- Новый Год!
Подпись
под сим безобразием отсутствует, но почерк все тот же -- с каверзными
заковыками. Судя по содержанию, писано под впечатлением от того самого
Крокодилова. Одаренный, замечу, живодер!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Господи, что же мне все-таки сказать тебе в эту последнюю перед казнью ночь? А
сказать вроде как и нечего, ибо все уже, пожалуй что, и сказано, Господи. Да и
что такого нового , Тебе еще не ведомого могу я напоследок сказать?!
А впрочем, вот что я скажу Тебе с горестным вздохом: ты уж, пожалуйста, не суди
нас, иродов несусветных, чересчур строго. Мы ведь, ежели всерьез, не такие уж
совсем пропащие, мы, Господи, отуманенные . Вздохни, Всемилостивец,
сокрушенно, сотвори движение воздушное, развей эту окаянную мглу, открой нам,
незорким, дорогу ! И мне, и им, мною совращенным, и ему, меня
совратившему... Всем, всем, и правым, и супротивным, всем, как есть,
Господи!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Снилось зеркало в коридоре казармы, то, после которого Тюхину всегда
почему-то хотелось подзаправиться , и он, если, конечно, в кармане были
марки, бежал в солдатскую чайную. Тюхин глянул в него, но вместо себя увидел
все того же Рихарда Иоганновича З. И поскольку Р. И. был растрепан, Тюхин вынул
из кармана расческу, и отраженный тоже вынул расческу. Тюхин причесался, и
отраженный тоже причесался. "Ах, ты, гад!" -- незло подумал Тюхин. И тут Ричард
Иванович взял да и показал ему язык. Тюхин, само собой, хотел послать его куда
следует, но вместо этого вдруг больно прикусил свой язык , тоже, к
сожалению, высунутый... И от боли в сердце проснулся. И снова заснул.
И приснился ему быстро бегущий куда-то ефрейтор Шпортюк. Тюхин хотел
по-дружески остановить его, направить на путь истинный, но Шпортюк вдруг
окрысился . "Я тебя, козла, прирежу! Будешь спать, я тебе всю морду
испещрю!" -- закричал он. "Ну и черт с тобой!" -- сгоряча сказал Тюхин и
очутился вдруг в Тютюноре. И было утро. И цветущая степь-цыганка, в ситцевой
юбке, с монистами на шее, шла на свидание. И под мышкой у нее был тюхинский
совершенно шпырной роман под названием "Хождение по макам". И, ликуя,
Тюхин пал перед ней на одно колено, и воскликнул прозой: "Ах, вовеки
незабвенная арфистка Муза, можно ль мне, тоже на 1/16 таборному цыгану,
предерзостно куснуть тебя за девичий локоток, коим бережно придерживаешь ты мое
мерзопакостное произведение? О, не бойся, я не больно, а напротив с превеликой
нежностию, как пирожное!.."
И она, подарив ослепительной, как у Пауля Шопенгауэра, владельца
вышеупомянутого гаштета, улыбкой, в ответ промолвила: "Кусай, касатик! Только
быстро, пока я не успела упомниться!"
А кусать-то оказалось нечем...
А потом вдруг приснился эскалоп в подполковничьих погонах. Находясь в
непримиримой оппозиции, он вел тайную агитацию среди подсвинков. Что
характерно, происходило это посреди той же тютюнорской степи. И пахло полынью.
И на дальнем плане широким шагом шла на закат Ебена Мать -- Христина Муттер
Клапштос, а заместо солнца в бездонных предвечерних небесах висел
супергипергравидискоид с незатейливым, но мудрым именем -- "Мир будет сохранен
и упрочен, если народы возьмут дело сохранения мира в свои руки и будут
отстаивать его до конца". И жизнь продолжалась. Но вдруг стоявший за штурвалом
Марксэн Трансмарсович нажал не на ту кнопку и величественный аппарат, на глазах
уменьшаясь в размерах, покатился с поднебесья в ковыль-траву -- серебряным
долларом, рублем, полтинником, гривенничком, и вот уже и вовсе -- пфеннигом...
Тюхин, кряхтя, наклонился, чтобы подобрать злосчастную, всю жизнь ему сгубившую
монетку. И тут раздался звук! И он в ужасе вскинулся на нарах, и с облегчением
перевел дух: скрежетал замок. Ночь прошла. Настало утро возмездия...
Чтобы мы полюбовались на дело рук своих, они, шакалы, повели нас на расстрел
кружным путем: мимо сожженного, зияющего слепыми глазницами бывших окон, остова
пищеблока; через спортплощадку наискосок -- в техпарк, от которого осталась, по
сути, одна огромная, наполненная фосфорически светящейся радиоактивной водой,
воронка; они провели нас мимо родной казармы -- горько и больно было смотреть
на то, что от нее уцелело!.. Возле еще дымившихся развалин клуба, как раз у
чудом сохранившейся, декапитированной* ракетной нашей установки, я
шепотом спросил шедшего рядом, такого же, как я, вневременного и
безрем[cedilla]нного, измордованного, со связанными за спиной руками, товарища
Фавианова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21