Они вышли взглянуть на шитик и пожелать счастливого пути.
Прохор подошел к старику, спросил его:
- А где Синильга?
- Какой Синильга? Нет такой… Может, мой девка, дочка? Он в чуме сидит, хворает.
Прохор дико смотрел на него и тер недоуменно лоб.
«Разве спросить вдову, может быть это она приходила ко мне на ночное свиданье? Может, ее Синильгой звать?»
Но Ибрагим еще раз крикнул с шитика:
- Прошка, плывем!!!

11

В самом конце августа путники с большими лишениями, через упорную борьбу с рекой, наконец прибыли в Ербохомохлю - последний населенный пункт.
- Жалко расставаться с вами… Ну и жалко! - искренним голосом сказал Фарков. - Дюже привык я к вам… Ей-богу!
Как ни упрашивали его Прохор с Ибрагимом, чтоб не оставлял их, Фарков не соглашался:
- У меня там сын, хозяйство. Как спокину? Ведь ежели плыть, дай бог к пасхе домой-то вертануться… Много тысяч верст надо обратно-то околесить. Баба подумает, что утонул. Нельзя, братцы.
Фарков попрощался сначала с Ибрагимом, потом подошел к Прохору и обнял его, как сына:
- Ну, Прохор Петрович, прощай, дружок!.. Много тобой довольны… Значит, через годик будем поджидать тебя. Так-то… - Он отвел Прохора в сторону. - Иди-ка, паря, на пару слов, - и, усадив его на завалинку возле избы, заговорил тихо, трогательно:
- Вишь, что, Прошенька. Ты хорошенько обмозгуй дело-то, плыть ли. Поздно, смотри. Вдруг замерзнете, а? Ведь дальше ни души не встретишь.
- Я решил плыть.
- Смотри. Надо мужиков расспросить здешних, стариков. Может, бывал который. Ну, ладно, авось бог пронесет… А вот еще чего… - он положил ему на плечо руку и совсем тихо зашептал:
- Тунгуска-т, шаманка-т, мертвая-то… Ведь ее впрямь Синильгой звали. Вспомнил, ей-богу право… Синильга, как есть.
Прохор вопросительно, с внутренней дрожью взглянул на него:
- Ну, и что же?
- А то, что не шибко-то накликай ее. Избави господи: прицепится - с ума сойдешь. Такие-то, сказывают, по ночам кровь сосут. Ежели будет манить тебя, ты больше молитвой. Бывало случаев разных много…
- Ерунда какая! - овладев собой, презрительно ухмыльнулся Прохор.
Фарков купил лошаденку и верхом уехал в тот же день.
Прохор с Ибрагимом осиротели.


***

Ербохомохля - маленькое захудалое село. Есть деревянная церковь, но колокола ее давным-давно безмолвствуют: пятый год нету постоянного священника, лишь раз в год приедет благочинный, отпоет на погосте всех огулом, кого зарыли в землю, окрестит ребят, потом пойдут своим чередом веселые свадьбы: благочинный как следует дорвется до дарового угощенья и, весь опухший от вина, возвращается домой. А в народе - горький смех, глумленье, истинные слезы: верующий стал невером, маловерный на все рукой махнул: «обман, мошенство».
Жители в селе Ербохомохле - старожилы. Предки их перекочевали сюда из Руси еще при царе Алексее Тишайшем, частью беглые от крепостного права, от солдатчины или осевшие тут казаки, что отвоевали когда-то земли сибирские. Теперь добрая половина жителей занималась звероловством, часть - допотопным способом ковыряла землю, что-то сеяли и были в полной кабале у суровой обманчивой природы.
Остальная же часть, не малая, - отъявленные жулики. Они обманывали соседей, друг друга, отца, брата и кого придется, по преимуществу же беспомощных, простодушных тунгусов, в большом числе ежегодно собиравшихся сюда с богатейшими дарами тайги на ярмарку в день зимнего Николы. Приезжали на эту ярмарку и тароватые купцы из ближнего городишка, торчавшего где-то за полторы тысячи никем не меренных верст. Приезжал и сам господин становой пристав - око царево - и урядник, а то и пастырь: на случай духовных треб.
В сущности это не ярмарка, а денной грабеж, разбой, разврат и пьянство. Почти никто не уходил отсюда цел душой и телом. Были изувеченные в драке, вновь испеченные покойники или приявшие лютую смерть от лютого мороза: оберет торгаш до нитки, даст в дорогу огненной воды - вина, обтрескается тунгус, замерзнет, - все следы скрыты. Были потерявшие от горя рассудок и на всю жизнь ставшие калеками, были награжденные дурной болезнью.
Всяк уносил обратно в тайгу проклятия на русские порядки, на судьбу, на жизнь - эх, лучше б не родиться, будь прокляты мать с отцом!
Начальство же проявляет показную деловитость: кричат, распекают, пишут протоколы, грозят торгашам тюрьмой - актеры не без дарований, - в конце же концов, набив «в честь благодарности» торбы соболями, в веселых мыслях спешат домой.
Все это и многое другое Прохор узнал до тонкости от умных старожилов, его книжечка с записями пухла - подшивал листки.
Он зашел к братьям Сунгаловым - почтенным старикам. Старшему - Никите - древнему, как седые волны, было сто шесть лет, что не мешало ему владеть крепкой головой.
Он сказал Прохору:
- Поезжай. Ежели планида у тебя счастливая, - доплывешь. А нет, так и в лужине, браток, потонуть можно. Всякому свое указано.
Младший же, девяностолетний, брат, которого Никита называл, по старой памяти, Спирькой, предостерегал Прохора:
- Скоро зима, мотри, ляжет. Вот-вот и мороз хватит. Здесь самый сивер живет, самый студеный край наш… Паря, не шути!
- Теперя быстрина пойдет, подхватит шитик-то во как! - возражал Никита, выпрямляя свою сутулую спину.
- Какая же, братец, быстрина? На перекатах еще туда-сюда, ну а в плесах-то?
- Под-д-хватит, - стоял на своем Никита. - Ты, Спирька, трусу празднуешь.
Прохор спросил:
- А сколько считаете верст до устья?
- Тыщи полторы.
- Порогу, паря, берегись… - сказал девяностолетний Спирька. - Порог свирепый, живо в глыбь утянет, твой шитик в щепы расшибет.
- Река сама себя укажет, знай не зевай! На все воля божья, ничего, - и дед Никита пристально поглядел на Прохора побелевшими от старости глазами.
Ибрагим меж тем до поздней ночи ходил из избы в избу, искал проводника. Но ни один человек плыть не соглашался:
- Какая неволя? Лучше дома умереть, чем на прямую погибель ехать.
Ибрагим давал сто рублей, давал двести, но все упорно отвечали:
- Нет.
Ибрагим изрядно приуныл: ни он, ни Прохор к речному делу не больно-то способны.
Ночевали на земской, а шитик караулил нанятый за стакан вина пьющий мужик. На дворе по-осеннему холодно, ветер завывал в трубе, и стекла от кипящего самовара сразу запотели. Путникам приятно было сидеть в теплой избе, укрывшись от непогоды.
- Может, последнюю ночку так, - грустно сказал Прохор.
Ибрагим молча, сосредоточенно пил чай и вытирал потную лысину грязной тряпицей.
- Ты, Прошка, не захворал ли?
- Нет, - ответил Прохор, - а так чего-то… - Он вспомнил о доме, о родителях. Захотелось приласкаться к матери, - она так любит его, так бережет, угощает малиновым вареньем… С каким бы удовольствием съел он хорошую долю сладкого пирога с густыми-густыми сливками или тарелки три киселя из облепихи. Так наскучили эти сухари, эта рыба, это оленье мясо, - все одно и то же, сегодня, завтра. Разве бросить все к чертям? Нет, взялся за дело - делай! Надо же ему на самом деле выведать: где на всем течении реки выходят с богатой пушниной тунгусы, где притаились русские торговцы? Таков наказ отца.
Ветер толкался в утлые рамы, плохо вмазанные стекла уныло дребезжали и попискивали, как издыхающие комары, - Ты, Ибрагим, о чем думаешь?
- Ни о чем.
На самом же деле думы Ибрагима были мрачны. Его охватило сомнение. «Куда шшть, зачем? Ведь впереди ни одного жилого места, безлюдье, дичь. Кого же Прохор будет там расспрашивать? Это шайтан, а не отец! Зачем он послал сына на такую явную погибель?»
Лампа горела тускло. На печи сидел жирный кот; от безделья он умывался и посматривал на незнакомых желтыми, как осенние листья, глазами. Вошел, пошатываясь, босой мужик-хозяин. Черный, лохматый, растрепанный, словно после драки. Он рыгнул, поскреб поясницу, сел на пол и стал что-то говорить. Но во рту будто каша, - мямлил, и выговор он имел странный: скалы называл «школы», «сохатый шол» у него звучало: «шохатый сол». Гнусаво и тягуче рассказывал про медведей, про их повадки, как охотники запирают медведя в берлоге елками - срубят небольшую елку да в берложий лаз и всунут, а медведь сгребет елку да к себе, еще сунут - он опять к себе.
- Вшо к шобе, да вшо к шобе.
- Пошел вон! - желчно крикнул на него черкес. Мужик поскреб с ожесточением обеими руками лохмы, раскачался, встал и, рыгнув на всю избу, вышел. Ложась, Прохор сказал:
- Давай загадаем, Ибрагим! Если завтра солнышко будет - поплывем. А нет, назад вернемся. Ибрагим согласился, но прибавил:
- Ежели назад, зима ждать надо.
Прохор знал, что они попались с Ибрагимом в ловушку, обратно отсюда нет иной дороги, кроме водного пути, а берегом не проедет даже всадник: многочисленные быстрые притоки Угрюм-реки не имели паромных переправ, да жители в них и не нуждались. Куда им ездить, что смотреть? Весь мир для них - своя собственная деревня, непроходимая тайга, болото. Кругом простор, и не г простора: ноги крепко вросли в землю, душа без крыл.

«Удивительно живут люди, камни какие-то, пни… - размышлял Прохор, засыпая. Его юная душа вся в желанье жить, видеть, узнавать. Он вдоль и поперек изъездит всю Сибирь, всю Россию… А может, и весь свет. Но когда это, когда? Он потрогал пробивающиеся усы. «Черт его знает, только семнадцать лет еще… Мало как!..»
Однако мечтам нет дела, что он юн, - влекут его по волшебному пути, усыпают путь цветами: то он мчится на собственном автомобиле в Америку, то правит океанским пароходом, бьет китов, тюленей или - вот потеха! - он Дон Кихот, Ибрагим - Санчо Панса, оба, закованные в латы, яро бьются с шайтанами, чертями, со всей таежной нечистью, они освободят красавицу Синильгу от мертвого дьявольского сна и повезут ее, живую, веселую, унизанную скатным бисером, в хрустальный свой чертог.
А дальше, а дальше? Что же дальше?.. Спальня. Обои в спальне красные. Лампа-молния с красным стеклом. Огонь в лежанке красный. И Синильга - маков цвет - тоже во всем красном. Кровать широкая, двуспальная, под золотым парчовым пологом. Горы красно-бархатных подушек, и одеяло красное… Прохору душно. Прохору жарко. Красная кровь захлестнула красными волнами душу, душа вспотела, распалилась. Хочется Прохору сорвать одежды с красавицы Синильги, скорей, скорей!.. А что же дальше? Свадьба. Шумный пир. Гости кричат:
«Горько, горько!» Гости ждут. Вот грохнула в честь их пушка, потом трескучий барабанный бой.
Прохор проснулся и не мог сообразить, где он. Было темно, душно, и пахло дрянью.
В ногах, к нему мордой, сидел кот; глаза его полыхали. Ибрагим громко, заливчато храпел с каким-то злобным отчаянием.
А сон еще не кончился, сон бушевал в молодой крови, Синильга возле, тут, и полуоткрытые губы ее ждали поцелуя.
- Эй, вштавайте, шамовар вшкипел! Путники враз вскочили.
- Солнышко! - вскричал Прохор. - Гляди-ка, Ибрагим!.. Значит, едем.
- Верно твоя, - грустно сказал черкес.
- Погодье шамо шладко, - прошепелявил лохматый, обросший мохом лесовик-хозяин, - жнай плыви да плыви.
Путники почаевали и - быстро к шитику. Небо безоблачно и тихо. Играл золотом крест на церкви, дрались два петуха - красный с белым, - бороды и гребни их расклеваны, капли крови горели под солнцем, как рубины. Через дорогу степенно шествовал, мечтательно похрюкивая, боров; он весь заляпан жидкой грязью и блестел, как крытый лаком. Навстречу шла за водой тетка. Жестяные ведра ее сияли и казались сделанными из стекла.
- Нажад, паря, нажад! - заорал провожавший путников хозяин, - айда, в проулок!
- Почему? - удивился Прохор.
- Ежели баба вштречь - пути ня будя.
Путники повиновались: пусть все благоприятствует их удаче. Хозяин объяснил им, что зловредней бабы никого на свете нет. Вот попробуй-ка встретить ее, когда идешь в тайгу на промысел. Ни с чем вернешься, а то и на зверя «натакашься». Но баба может и помочь. Пусть она станет в дверях и расшарашит ноги, а ты с ружьем промежду ног-то на карачках и ползи; очень пользительно таким же манером и главную собаку протащить.
Хозяин попробовал улыбнуться, но вместо того скривил кислую, шершавую, как старый веник, рожу и чихнул.
У шитика человек с десяток зевак. Пьющий мужик - караульный - в шубе, в пимах и шапке с наушниками - терпеливо прел, и рыжая борода его на солнце пламенела.
Шитик круто взял к фарватеру, заскрипели весла, недовольно забрюзжала сонная вода.
- Ну, Прошка… Куда едем? Знаешь, куда?
- Нет.
- И я нэт. Очень хорошо!
Но река здесь глубока, раздольна, за селом их подхватила быстрина, вперед летели без запинки, а солнце напутствовало их ласковым теплом. Лицо Прохора вскоре прояснилось, глаза горели несокрушимой верой в себя, ему уже грезился радостный конец пути, хотя это всего лишь скрытое неизвестностью начало. Так легковерный пахарь, бросая в землю зерно, обманно чувствует пряный запах свежих караваев, он облизывается, поводит челюстями, глотает слюну, но вот слепая длань природы пошлет на его полоску град - и брюхо пахаря всю зиму пусто.
- Хорошо, Прошка. Ух, как прет.
Взглянув Ибрагиму в лицо, Прохор почуял нутром, что глаза черкеса говорят другое, и ничего ему не ответил.
Над водой крутился пар: солнце с утра сосало воду. К полудню солнце было самое горячее, летнее. Видно, сбилось оно со счету в днях, остановило на мгновенье бесконечность, попятило раком утлый шар земли, и все это ради них, ради этих двух, плывущих.
Ибрагиму достаточно понятен этот полный жестокого коварства замысел.
- Ты помнишь, Прошка, как Фарков на большой муха… Как она? Слепень? Ну, ну.., как он карасей ловил? А? Карась - знаешь кто?
- Не знаю, - Мы. Один да другой.
- А слепень?
- Не знаешь, что ли? - И углы губ Ибрагима полезли вверх. - Во! - ткнул он веслом в солнце. Прохор недоумевающе хлопал глазами.
- Ишак! - рассердился Ибрагим и фистулой внезапно закричал:
- Камень, камень, камень!
Шитик ударился о подводный валун, над которым чуть взмыривали волны, качнулся вбок и, слегка раненный, поплыл дальше.
- Правь верней, чего зеваешь! - крикнул Прохор. Но дальше пошло спокойное плесо, зато шитик стал подвигаться медленно.
- Кто это?! Эй, Прошка? - шевельнулся в корме черкес и мотнул головой на дальний берег.
Настигая путников, мчался берегом белый всадник. Он взмахивал рукавами и что-то кричал. Прохор бросил весла.
- Стой, стой! Пожалуйста, погоди-и-и… - смутно доносился голос.
- Давай к берегу, - сказал Прохор. - Может, что забыли мы, - он ощупал карманы: бумажник, книжка тут.
Прохор в белом всаднике узнал столетнего Никиту Сунгалова. Древний старец кое-как скатился со взмыленной лошади и врастяжку пал на землю:
- Ой, свет из глаз!
Белые порты и рубаха насквозь пропотели и прилипли к телу, лицо красное, словно старик выскочил из жаркой бани; рот жевал, глаза уходили под лоб. Пока Прохор доставал из сундука спирт, старик поднялся. Глоток спирту оживил его.
- Соколик мой, человек хороший! - сказал он Прохору и вытащил из-за пазухи кожаную мошну. - Было совсем из ума выжил, ох ты, господи! Ведь мимо монастыря побежишь-то ты… Так, так… Ну, вот тебе десять Рублев, дружок. Закажи там монахам сороковуст. Пусть поминают Микиту. Меня Микитой кликать-то. А фамиль не объясняй. Богородица и так знает, что за Ми-кита за такой. Одначе, впрочем говоря, напиши, мол, раб божий старец Микита Сунгалов, из казацкого роду. На всяк случай чтобы… А то в Оськиной тоже Микита недавно помер, вроде меня - старый пень.
Путники с умильным удивлением смотрели на него.
- Да ведь ты живой! - воскликнул Прохор улыбаясь.
- Горя мало… В покров умру, - спокойно сказал старик. - Матерь моя приходила за мной: «В покров, говорит, я тебя, сынок, покрою, приготовьсь», А просвирку-то купи, малый, самую большую, за пять алтын, либо за двугривенный. Теперича плывите с богом… Ну-ка, подсади меня.
- Что ты, дедушка Никита, - сказал Прохор, помогая ему взобраться на лошадь. - Еще встретимся с тобой.
- Это верно, что повстречаемся. Только не на земле, браток… Господь тебя благослови, господь тебя благослови. Плывите, не страшитесь, реку не кляните, она вас выведет. Река - что жизнь.
- Отдохнул бы…
- Я шажком теперича, тихохонько… Плывите, провожу я…
Белый дед долго виднелся на зеленой хвое и крестил широким крестом плывущую ладью.

12

Еще четыре дня подвигались путники вперед под манящими лучами солнца. Дни были безветренные, теплые, вечера с золотым закатом, а ночи - звездные, с крепким инеем; путники стали мерзнуть. Прохор ложился спать не раздеваясь. Ибрагим чаще подбрасывал в костер сухих смолистых пней.
День стал короток, вечер наступал быстро, почти сразу же после заката, и торопливый сумрак охватывал собою все кругом: плыть становилось невозможно, и путники, измученные беспрерывной работой, все-таки принуждены были урывать у сна часы. Они подымались задолго до солнца, по очереди досыпали в дороге, не пыльной, не тряской, единственной: все пути земные навек пригвождены к месту, только волшебный путь реки весь в вечном движенье, даже мертвецки спящего умчит он на своей груди:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17