Прохору очень
нравилась кипучая работа. Он разбивал рулеткой план дома, ездил с мужиками в лес, вел табеля рабочим и, несмотря на свои семнадцать лет, был правой рукой отца.
- Ну, Прошка, далеко пойдешь, - говорил он сыну.
- А как же, папаша, насчет гимназии-то?
- Ну, чего там.., дома выучишься… У меня другое в голове…
Он любовно осматривал Прохора, его тонкую, высокую фигуру, орлиный, из-под густых бровей взгляд и думал:
«Весь в дедушку Данилу».
Прохор всегда в деле. Улица, катанье с гор, масленичные веселые дни, посиделки с девками не тянули его.
В лавке, в тайге с ружьем, во дворе при доме, Прохор всегда у дела.
Он все старался воду в баню провести при посредстве архимедова винта, как в книжке вычитал, да не сумел. Тогда стал от дровяного склада железную дорогу строить, чтоб можно было в дом дрова возить.
Он много читал, брал книги у священника, у писаря, у политических ссыльных, и прочитанное крепко западало в его голову.
Однажды, перед весной, отец сказал за чаем:
- Прохор, вот что, брат… Возьми-ка ты человека да собирайся на Угрюм-реку… Слыхал?
- Надо, папаша, карту…
- Какую еще карту?.. Дай-ка сюда лист бумаги, я тебе срисую… Хоть сам сроду не бывал там, а от бывалы? людей слыхивал.
Марья Кирилловна переводила от сына к мужу испуганный взгляд свой и вздыхала.
- Пофыркай!.. - пригрозил ей Петр. - Раз решено, значит баста. - Он послюнил карандаш и неловко провел по бумаге черту. - Вот это, скажем, дорога от нас в
Дылдино, двести сорок верст… Отсюда свернешь на Фролку - верст триста с гаком.
Тут река Большой Поток предвидится. Отсюда перемахнешь через волок на Угрюм-реку, в самую вершину.
Купец поставил крест и сказал:
- Это деревня Подволочная на Угрюм-реке. Там построишь плот либо купишь большую лодку, - шитик называется, - сухарей насушишь… Да там тебе укажут мужики, что надо. А весной, по большой воде поплывешь вниз.
- Зачем, папаша? - спросил Прохор и взглянул на мать. Из ее глаз текли слезы. - Зачем же мне туда ехать?
- Ну, это не твое дело. Слушай.
И целый час объяснял Прохору, что он должен делать.
- Река большая.., слышал я - три тыщи верст. Она впала в самую огромную речищу, а та - прямо в окиян. Тунгусы, якуты по ней. Там большие капиталы приобрести можно… Будут встречаться торговцы в деревнях, всех расспрашивай и все записывай в книжку. А язык за зубами, кто ты таков, по какому случаю… А просто - проезжающий. Ну вот, милячок, опасности тебе много будет…
А может и погибнешь, не дай боже… Это к тому, что остерегайся, ухо востро держи.
- Не пущу.., не пущу!.. - заверещала мать и притянула к себе сына:
- Прошенька ты мой, ангел ты мой!.. Петр резко постучал торцом карандаша в столешницу.
- Будя-а-а!..
Мать выпустила Прохора и, горько заплакав, ушла. Прохор дрожал. Ему хотелось кинуться, утешить мать, но отец взял его за рукав и усадил возле.
- Ух! - выдохнул отец. - Не слушай баб, не обращай внимания,.. Иди напролом, никого не бойся, человеком будешь.
- Папаша, а можно мне с собой одного знакомого захватить… Мы с ним вдвоем…
- Кто такой?..
Прохор, волнуясь, рассказал ему о горце. Мать у Ибрагима черкешенка, отец турок, а сам Ибрагим-Оглы называет себя черкесом.
- Верный, говоришь? Так, правильно. Этот народ - либо первый живорез, либо Друг, лучше собаки… Валяй!
Прохор повеселел и тут же написал Ибрагиму письмо:
«Будешь служить у нас… Папаша положит хорошее жалованье».


***

Начались сборы. Мать чинила белье, сушила пшеничные сухари, готовила впрок пельмени. Скрепя сердце она примирилась с отъездом сына. Петр старался внушить ей, что в коммерческом деле без риску нельзя.
- Вспомни-ка дедушку Данилу, родителя моего… Двадцать раз у смерти в зубах был, а, слава богу, почитай, до ста лет дожил…
Марья Кирилловна успокоилась.


***

Дорога еще не рухнула, стояли последние морозы, приближался март. Вдруг среди ночи громко залились собаки. «Ибрагим» , - подумал Прохор и сквозь двойные рамы услыхал:
- Отворай!.. Нэ пустишь, через стэна перемахнем, всех собак зарэжим, тебя зарэжим!
- Ибрагим! - радостно крикнул Прохор, сунул ноги в валенки и выскочил на двор в накинутом бешмете.
- Ну, Прошка, вот и мы… - обнял его горец. - Спасибо, Прошка. Моя все бросал, тайгам любим, слабодный жизнь любим… Ничего, Прошка, едэм… Живой будэшь…
Отцу с матерью Ибрагим-Оглы понравился. Его разбойничий облик не испугал их: много в тайге всякого народу приходится встречать.
Промелькнула неделя.
- Вот, Ибрагим, - сказал ему Петр, - доверяю тебе сына… Я про тебя в городе слыхал… Можешь ли быть вроде как телохранителем?
- Умру! - захлебнувшись чувством преданности, взвизгнул горец. - Ежели довераешь, здохнэм, а нэ выдам… Крайность придет - всех зарэжим, его спасем… Цх! Давай руку! Давай, хозяин, руку. Ну! Будем кунаки…
Чай пили в кухне, попросту, как при дедушке Даниле, - хозяева и работники вместе. Кухня просторная, светлая, стол широкий, придвинутый в передний угол, к лавкам, идущим вдоль стены.
Ярко топилась печь. Кухарка, краснощекая Варварушка, едва успевала подавать пышные оладьи. Масло лилось рекой. Вкусно любили поесть хозяева, да и приказчики с рабочими не отставали.
А хозяйка, Марья Кирилловна, поощрительно покрикивала:
- Ребята, макайте в мед-то!.. С медом-то оладьи лучше… Ибрагимушка, кушай.
Варварушка, садись…
Ибрагим пил чай до шестого пота. Он всегда угрюм и молчалив. Но сегодня распоясался: хозяин оказал ему полное доверие, почет.
Ибрагим, обтирая рукавом синего бешмета свой потный череп, говорил:
- Совсэм зря.., каторгу гнали…
- За что? - враз спросила вся застолица. Ибрагим провел по усам рукой, икнул и начал:
- Совсэм зря… Сидым свой сакля, пьем чай… Прибежал один джигит: «Ибрагим, вставай, твоя брат зарэзан!» Сидым, пьем. Еще джигит прибежал: «Вставай, другой брат рэзан!» Сидым, пьем. Третий прибежал: «Бросай скорей чай, твоя сестра зарэзан!» Тогда моя вскочил, - он сорвался с места и кинулся на середину кухни, - кынжал в зубы, из сакля вон, сам всех кончал, семерым башкам рубил! Вот так! - черкес выхватил кинжал и сек им воздух, скрипя зубами.
Все, разинув рот, уставились в дико исказившееся лицо горца.
Вскоре Прохор с телохранителем отправился в безвестный дальний путь.

4

Петр Громов после смерти родителя зажил широко.
- Все время на цепи сидел, как шавка… Раскачаться надо, мошной тряхнуть…
И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу. Поздравил ее после обедни и не упустил сказать:
- Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой… А просто так, из анбиции…
Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером вновь явились - полон дом.
Марья Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин.
Зала - довольно просторная комната в пестрых обоях, потолок расписан петухами и цветочками, а в середине - рожа вельзевула, в разинутый рот ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками.
Посреди залы - огромный круглый стол; к нему придвинут поменьше - четырехугольный, специально для «винной батареи» , как выражался господин пристав - почетнейший гость, - из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные усы вразлет.
- Ну, вот, гуляйте-ка к столу, гуляйте! - посмеиваясь и подталкивая гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке. - Отец Ипат, лафитцу! Кисленького. Получайте…
- Мне попроще, - и священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам, тянется к графину.
- А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, - шутит хозяин.
- А то ерша хвати, водки да лафитцу.
- Поди ты к монаху в пазуху, - острит священник. - Чего ради? А впрочем… - Он смешал в чайном стакане водку с коньяком. - Ну, дай бог! - и, не моргнув глазом, выпил:
- Зело борзо!
Старшина с брюшком, борода темно-рыжая, лопатой, хихикнул и сказал:
- До чего вы крепки, отец Ипат, бог вас храни… Даже удивительно.
- А что?
- Я бы, простите бога ради, не мог. Я бы тут и окочурился.
- Привычка… А потом - натура. У меня папаша от запоя помре. Чуешь?
- Ай-яяй!.. Царство им небесное, - перекрестился старшина, взглянув на лампадку перед кивотом, и хлопнул рюмку перцовки:
- С именинницей, Петр Данилыч!
- Кушайте во славу… Господин пристав! Чур, не отставать…
- Что вы!.. Я уже третью…
- Какой там, к шуту, счет… Иван Кондратьич, а ты чего?.. А еще писарем считаешься.
- Пожалуйста, не сомневайтесь… Мы свое дело туго знаем, - ответил писарь, высокий, чахоточный, с маленькой бородкой, шея у него - в аршин.
Было несколько зажиточных крестьян с женами. Все жены - с большими животами, «в тягостях» . Крестьяне сначала конфузились станового, щелкали кедровые орехи и семечки. Потом, когда пристав пропустил десятую и, чуть обалдев, превратился в веселого теленка; крестьяне стали поразвязней, «дергали» рюмку за рюмкой, от них не отставали и беременные жены.
Самая замечательная из всех гостей, конечно, Анфиса Петровна Козырева, молодая вдова, красавица, когда-то служившая у покойного Данилы в горничных девчонках, а впоследствии вышедшая за ротного вахмистра лейб-гусарского его величества полка Антипа Дегтярева, внезапно умершего от неизвестной причины на вторую неделю брака. Она не любила вспоминать о муже и стала вновь носить девичью фамилию.
Бравый пристав, невзирая на свое семейное положение, довольно откровенно пялил сладкие глаза на ее высокую грудь, чуть-чуть открытую.
Она же - нечего греха таить - слегка заигрывала с самим хозяином. Угощал хозяин всякими закусками: край богатый, сытный, и денег у купца невпроворот. Нельмовые пупы жирнущие, вяленое, отжатое в сливках, мясо, оленьи языки, сохатиные разварные губы, а потом всякие кандибоберы заморские и русские, всякие вина - английских, американских, японских погребов.
Гости осмелели, прожорливо накинулись на яства, - говорить тут некогда - громко, вкусно чавкали, наскоро глотали, снова тыкали вилками в самые жирные куски, и некоторых от объедения уже бросило в необоримый сон.
Но это только присказка. И лишь пробили стенные часы десять, а под колпаком - тринадцать, вплыла в комнату сама именинница, кротко улыбаясь бесхитростным лицом и всей своей простой тихой в коричневом платье фигурой.
- Ну, дорогие гостеньки, пожалуйте поужинать, - радушно сказала она. - Гуляйте в столовую, гуляйте.
Все вдруг смолкло: остановились вилки, перестали чавкать рты.
- Поужи-и-нать?! - хлопнул себя по крутым бедрам отец Ипат, засвистал, присел, потешно схватившись за бородку. - Да ты, мать, в уме ли? - И захохотал.
Пристав закатился мягким, благопристойным смехом и, щелкнув шпорами, поцеловал руку именинницы.
- Пощадите!.. Что вы-с… Еле дышим…
- Без пирожка нельзя… Как это можно, - говорила именинница. - Анфисушка, отец Ипат, пожалуйте, пожалуйте в ту комнату. Гуляйте…
Всех охватило игривое, но и подавленное настроение: животы набиты туго, до отказу, - отродясь такого не было, чтобы обед, а после обеда - этакая сытная закуска, а после закуски - ужин…
Крестьяне стояли, выпучив глаза, и одергивали рубахи, их жены икали и посмеивались, прикрывая рот рукой.
Однако, повинуясь необычному гостеприимству, толпой повалили в столовую. Низкорослый толстенький отец Ипат дорогой корил хозяина:
- А почему бы не предупредить… Я переложил дюже… Эх, Петр Данилыч!.. А впрочем… Могий вместити да вместит… С чем пирог-то? С осетром небось? Фю-фю… Лю-ю-блю пирог.


***

За столом шумно, весело. Поначалу как будто гости призадумались, налимью уху кушали с осторожностью, пытая натуру: слава богу, в животах полное благополучие, для именинного пирога места хватит. А вот некоторые в расчетах зело ошиблись, и после пятого блюда, а именно - гуся с кашей, отец Ипат, за ним староста и с превеликим смущением сам господин пристав куда-то поспешно скрылись, якобы за платком в шинель или за папиросами, но вскоре пожаловали вновь, красные, утирая заплаканные глаза и приводя в порядок бороды.
- Анфиса Петровна! Желаю выпить.., только с тобой. Чуешь? - звонко, возбужденно говорил хозяин и тянулся чокнуться с сидевшей напротив него красавицей-вдовой.
- Ах, чтой-то право, - жеманилась Анфиса, надменно, со злой усмешкой посматривая на именинницу.
- Ну, не ломайся, не ломайся… Эх ты, малина!.. Ведь я тебя еще девчонкой вот этакой, голопятенькой знавал…
- А где-то теперича Прошенька наш?.. - вздохнула Марья Кирилловна, усмотрев, как моргает нахальная вдова купцу, а тот…
- Прохор теперь большо-о-й, - сказал отец Ипат, аппетитно, с новым усердием обгладывая утиную ножку. - Надо бога благодарить, мать… Вот чего…
- Да ведь край-то какой!.. А он - мальчишка, почитай.
- Смелым бог владеет, мать… Поминай в молитвах, да и все.
- Вы помяните у престола, батюшка…
- Помяну, мать, помяну… Ну-ка, клади, чего там у тебя? Поросенок, что ль? Смерть люблю поросятину… Зело борзо!..
- А ну, под поросенка! - налил пристав коньяку. - Хе-хе-хе!.. Ваше здоровье, дражайшая! - крикнул он и так искусно вильнул глазами, что на его приветствие откликнулись сразу обе женщины:
- Кушайте, кушайте! - Анфиса и Марья Кирилловна.
- А поросенок этот, простите бога ради, доморощенный? - поинтересовался старшина, которого начало изрядно пучить, - отличный поросенок… Видать, что свой… Вот у меня, в третьем годе…
- Анфиса!.. Анфиса Петровна!.. Настоящая ты пава…
- Кто? Кто такой?
- Прошенька-то ведь у меня единственный…
- Ах, хорош, хорош паренек, простите великодушно.
- Петрован!.. Слышь-ка… Данилыч… Эй! Хозяин - Погодь! Дай ему с кралей-то, - развязали языки крестьяне.
- Эх, на тройках бы… Анфиса! А?
- На тройках?.. Зело борзо!.. - вскрикнул веселый отец Ипат. - Мать, чего там у тебя еще?.. Притащили гору котлет из рябчиков.
- Мимо!.. Не желам!.. - закричал белобородый румяный старик. - Ух, до чего!.. Аж мутит.
- Нет, мать… Ты этак нас окормишь.
- Кушайте, дорогие гости, кушайте.
- Ешь, братцы, гуляй!.. Царство небесное родителю моему… Капиталишко оставил подходящий…
- А ты на церковь жертвуй! Духовным отцам своим.
- На-ка, выкуси! Ххха-ха!.. Мы еще сами поживем… Анфиса, верно?
- Наше дело сторона, - передернула та круглыми плечами.
- А вот киселька отведайте!.. С молочком, с ватрушечками. Получайте.
- А подь ты с киселем-то… Ну, кто едет?.. Эй, Гараська! Крикни кучеру… Тройку!..
- Постыдись! - кротко сказала жена, сдерживая раздражение.
- К черту кисели, к черту!..
- Нет, Петр Данилыч… Погоди, постой… До киселька я охоч… - и священник, икая, наложил полную тарелку.
- Господа, тост!.. - звякнул пристав шпорами и, браво крутя ус, покосился на
ясное, загоревшееся лицо Анфисы. - Уж если вы, Петр Данилыч, решили широко жить, давайте по-благородному. Тост!
- К черту тост! К черту по-благородному! - махал руками, тряс кудлатой бородой хозяин:
- Тройку!.. Анфисушка, уважь…
- Постыдись ты, Петруша… Людей-то постыдись…
- Людей?! Ха-ха!.. - И, вынув пухлый бумажник, хлопнул им в ладонь. - Во!.. Тут те весь закон, все люди…


***

После ужина затеяли плясы. Но у плясунов пьяные ноги плели бог знает что, и от обжорства всех мутило. Отец Ипат, выставив живот, тяжело пыхтел в углу, вдавившись меж ручек кресла.
- Обкормила ты нас, мать, зело борзо. Ведь этакой прорвой пять тысяч народу насытить можно…
- Едем! - появился Петр Данилыч в оленьей дохе и пыжиковой с длинными наушниками шапке. - Анфиса! Батя!
И в тесной прихожей, где столпившиеся гости тыкались пьяными головами в чужие животы, в зады, Петр Данилыч громко, чтоб все слышали, говорил оправлявшей пуховую шаль вдове:
- Хоть я, может, и не люблю тебя, Анфиса.., при всех заявляю и при тебе равным манером, отец Ипат… Что мне ты, Анфиска? Тьфу!.. Из-под дедушки Данилы горшки носила. Ну, допустим, рожа у тебя.., это верно что, и все такое, скажем в аккурате… Одначе едем кататься вместях. Назло бабе своей. Реви, фефела, реви… Едем, Анфиска!!!
Под звездным небом все почувствовали себя бодрее. Отец Ипат прикладывал к вискам снег и отдувался.
Тройка вороных смирно ждала.
- Марковай, слезовай! - шутливо проблеял батя кучеру Марку, копной сидевшему на козлах в вывороченной вверх мехом яге и собачьих мохнатках.
- Слезовай, Марковай!
- А ты сам, батя, что ли?.. Мотри, кувырнешь хозяина-то, - покарабкалась с козел, бухнула в сугроб копна.
- Ну, скоро вы? - горел нетерпением купец.
- Живчиком!.. Марковай, ну-ка засупонь меня… Не туго!., пошто туго-то?! - хрипел отец Ипат. - Аж глаза на лоб. Уф!.. Ну, и нажрался… - Перетянутый кушаком по большому животу, он взгромоздился на козлы, забрал в горсть вожжи и, взмахнув кнутом, залихватски свистнул:
- Ну-у вы!.. Богова мошкара.., фють!!.
Гладкие кони закусили удила, помчались. На первой же версте, на повороте, сани хватились о пень, седоки врезались торчмя в глубокий сугроб, а тройка, переехав священника санями, скрылась.
- Править бы тебе, кутья прокислая, дохлой собакой, а не лошадьми! - выпрастывая из снега хохотавшую Анфису, сердился Петр Данилыч.
- Но, но… Ты полегче… - подбирая меховую скуфью с рукавицами, огрызался отец Ипат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17