И они свернули с большой дороги на малую.
И как раз в это время армейский грузовик притащил в Мохкеты пустую «шестерку».
Это было происшествие: доктор пропал! Доктора похитили?! Доктора убили?!
Это был повод будить Мусу: он сам не простит, если выйдет задержка с поисками его любимого доктора!
Гоча вошел и увидел мертвого Мусу. С перерезанным горлом, похожего на жертвенного барана.
Поза мертвеца, беспорядок в одежде всё объяснили вошедшим: Муса хотел использовать доктора ещё в одном качестве!
Доктор не захотел – и убил слишком настойчивого поклонника.
Так что дело не выглядело политическим. Но все равно доктор подлежал безусловному отлову и казни!
Погоня набилась в ту же «шестерку» и помчалась.
Но обледенелая, залитая недавней зимней грозой трасса одинаково скользкая для всех. Младший брат Гочи, усевшийся за руль, конечно, классом куда выше Клавы, но и гнал он раза в два быстрее – так что вылетел он в тот же самый кювет на том же самом повороте.
Погоня выскочила и стала дружно тащить машину обратно на дорогу. Долго мучились впятером, но помогла только проезжая «нива». Так что уже темнело, когда помчались дальше. И малоприметную развилку, куда до этого свернула повозка с дедом и Клавой, проскочили, даже не заметив.
Дед привез Клаву совсем в маленький аул.
– Место хорошо, – сказал дед гордо. – Русским не бомбить.
«Малый сын» оказался на самом деле внуком. Мальчик горел, на тощей груди у него краснела сыпь – это могла быть и скарлатина, и корь, и дифтерит, кажется, тоже бывает с сыпью – Клава не помнила: все-таки никакой она не доктор на самом деле.
Чеченский дед смотрел на нее с напряжением и вопросом.
Из-за полураскрытой двери выглядывали женские лица – мать и бабка, скорей всего.
– Скарлатина, – сказала Клава. – Нужно колоть пенициллин.
И она уверено, даже победоносно сделала укол.
Вот так! Кто усомнится, что она – настоящий доктор?!
Потом семья суетилась, готовя угощение, а Клава отдыхала, но так чтобы видеть темный склон, по которому, она боялась, может коварно подкрасться к дому погоня.
А погоня в это время прочесывала дома и сараи в двадцати километрах севернее. Сотового телефона в маленьком ауле, на клавино счастье, пока не завелось.
Наутро дед сам напомнил, что доктор шел к другому больному. Клава сказала, что полдня тот больной подождет, а мальчику обязательно нужно сделать ещё хотя бы два укола. А пока она ела, отдыхала и думала.
Думала что доктор должен исчезнуть, вот в чем спасение.
Должна появиться неизвестная женщина. Нужно женское платье.
– Довезти надо куда, – подобострастно предложил дед.
Только не хватало выехать на дорогу, по которой туда и назад снуют подручные Мусы!
– Дорога кругом идёт, а короткой тропы нет через горы?
– Троп есть хорош. Конем ходить.
– Дай мне коня, я проеду прямо. Меня Муса знает.
«Муса» звучит словно пароль.
– Да, Муса тебя знать. Езди мой конь.
Теперь только не сбросил бы гордый чеченский конь!
Клава походила по двору, увидела молодое женское лицо.
Мать больного мальчика.
Температура у него, естественно, снизилась после двух уколов, и мать была полна почтения и восторга.
– Видел у тебя платье. Красивое. Хочу подарить своей невесте. Можно купить у тебя?
Комплимент платью – почти комплимент носительнице этого платья. Женщина счастливо застеснялась.
– Я – так дарить.
– Нет. У нас плохая примета, если дарить передаренное. Если я сам подарю, должен купить.
В Чечне денег ходит мало и цены несуразные по российским понятиям. Клава дала за платье сто рублей, и женщина была счастлива невероятно. Засуетилась, хотела отклонить такую крупную бумажку, но Клава отмахнулась царственным жестом: приближенный к Мусе доктор не торгуется, он – богатый!
А деду все-таки тревожно было отпускать коня.
– Купы конь тоже! Будет всегда твой. Джигит – свой конь!
Клава тем же царственным жестом дала тысячу рублей.
Дед подержал ей стремя, мать мальчика всучила сверток с жареной бараниной, и Клава, провожаемая благословениями, уехала вверх по указанной ей тропе.
– Будет тропа вилка! Будет вилка, право брать!
Дед продал Клаве не самого резвого скакуна. Вернее сказать, грустную клячу. Но оно и к лучшему: больше шансов не вывалиться из седла по дороге.

* * *
Господствующее Божество вспомнило последний мечтаемый разговор, в который вовлеклись воображаемые Им Ипостаси Божественных Влюбленных. Можно резюмировать так: прозвучал призыв к более активной политике. К созданию жесткой управляющей вертикали.
А Оно так привыкло с любопытством наблюдать непредвиденные результаты – матчей, войн, катастроф, любовных эксцессов.
Кому будет лучше, если Оно всё отрегулирует? Подтвердит, например, самонадеянный лозунг, будто человек создан для счастья, как птица для полета? Человек, судя по всему, создан для распрей, создан для драки. «Судя по всему» – интересное вводное в мыслях Божества. Попытка увильнуть от прямого ответа. А прямой ответ в том, что это Оно придумало саморегуляцию с помощью борьбы за существование – вот человек и борется, никак не может остановиться. К счастью же человека можно принудить только Божественной силой, отменив саморегуляцию, отменив свободную борьбу без правил и введя мелочное распределение благ. Можно? Можно, наверное, попробовать, но это будет совсем иной мир, да к тому же, мир, в котором Ему очень и очень прибавится нудной нетворческой работы. А ведь всё привычно идёт само по себе. И неплохо идёт, если смотреть по-крупному: люди прогрессируют технически, совсем-совсем скоро, через каких-нибудь сто-двести лет полетят на другие звёзды, понесут зародыши жизни. А то, что прогресс сопровождается страданиями и гибелью миллионов существ – это так же входит в правила игры, как гибель большинства икринок ради развития выживших рыб. Просто, в последнее время Оно пристрастилось вникать в мелочи, вот и замечает подробности, которые Оно должно бы просто игнорировать со Своего высока. Не должны Его интересовать судьбы личностей – вид существует и развивается, значит всё хорошо.
Может, действительно: разделиться, заняться Друг Другом – и не замечать отдельных планетян, интересоваться только судьбами планет?!
Столько времени Оно колеблется – и никак не может решиться. Создавая Космос, Господствующее Божество ничуть не колебалось. Но ведь и действительно, задуманный шаг куда более решительный и бесповоротный.
Догадались бы мелкие планетяне, что Оно может сомневаться, колебаться… Впрочем, какое Ему дело до их мнений.

* * *
Дионисий вернулся с Апраксина рынка в полном сознании Своей избранности. Верил Он в себя и прежде, и все-таки вера, даже самая нерассуждающая, куда слабее потрясает всё существо, чем полученные настоящие доказательства. Недаром даже веры в Бога всегда недостаточно было церкви, и она призывала богословов представить доказательства бытия Божия – что богословы и исполняли посильно. Тем более счастлив Он был, убедившись воочию, что Божественные Супруги любят и хранят Сына Своего – хранят для великой миссии, надо было понимать.
Онисимов, услышав новость от Натальи, которая снова и снова пересказывала случившееся, вспоминая всё более волнующие подробности, сразу оценил громадную рекламную потенцию самопожертвования Зои. И кто бы мог ожидать такого от шлюхи и наркоманки?!
Онисимов, сдерживавшийся при Светлом Отроке, на радостях позволил себе стопку. И стал думать, откуда взять денег на рекламные похороны?! Ничего не придумал, как снова позвонить богатому брату Серёже, хотя и помнил последний разговор. Что делать: хочешь денег – умей кланяться. Онисимов привык – на паперти.
Пустынцев накануне пил мало, а потому был в форме и в настроении. Предыдущий разговор он, наоборот, ничуть не помнил: мало ли кого и куда он послал – обо всех помнить, в мозгах места не хватит! Кому надо, звонят снова – как новенькие.
А рекламный заряд в смерти Зои Пустынцев распознал сразу – с первых же слов этого пронырливого Оркестра. И принялся распоряжаться:
– Сделаем ей настоящие похороны! Уж на такой-то случай я телевизионщиков залучу! И чтобы остались от девочки нетленные мощи. Это я организую.
Пустынцев знал, что когда недавно убили бензинового короля Кирдянова по прозвищу Крэг, из Москвы выписывали спеца, который набальзамировал убиенного по ленинскому рецепту – хоть свой мавзолей открывай! В церкви Пустынцев смотрел на Крэга, казавшегося в гробу совсем живым, и думал, что такая же участь грозит ему самому: пуля неуловимого киллера, а потом похороны по высшему разряду с приглашением бальзамировщиков, с положением в модный итальянский гроб и установкой памятника в полный рост работы скульптора прямо из Академии художеств. Так живо всё вообразил, что его едва не стошнило.
И он обрадовался возможности переключить всю эту индустрию на убиенную праведницу, прикрывшую собой того самого молодого пророка, который, Пустынцев верил всё глубже на трезвую голову, спасет его от участи Крэга.
Специалист прибыл немедленно, Зою извлекли из унылого судебномедицинского морга и налили глицерином и уксусной кислотой так успешно, что она выглядела куда красивее, чем ей удавалось при жизни. Ну уснула ненадолго прекрасная невинная девушка! В таком виде её и выставили напоказ. Пустынцев арендовал для этого ДК Пищевиков, который давно знать забыл пекарей и кондитеров и сдавал свой зал под любые собрания, лишь бы платили за аренду. И проплатил телевидение.
Когда все было готово, Пустынцев первым подошел к гробу, посмотрел сверху на красивую набальзамированную Зою.
Постоял, выпил. Санитары в морге привычно пьют над покойниками, а вот теперь и он причастился – фруктовый король. Зоя лежит мертвая – а он стоит живой. Это обостряет восприятие.
И вызывает желание добавить ещё. Подсуетившемуся Онисимову приказал:
– Ну ты, играй марш, раз назвался Оркестром.
– Сейчас запустим, сейчас запустим, – заторопился Онисимов. – Ребята колонки поставят.
– Играй марш Мендельсона. Может, я обручусь со святой.
– Неудобно, Серёжа, – засомневался было Онисимов.
– Я плачу, я и заказываю. Пусть у нас будет гроб с веселой музыкой.
Разыскали где-то пленку со свадебным маршем, но в это время вошел Дионисий.
– Чего вы, с крыши съехали? Меняйте пластинку.
– Это я приказал, – довольный собой сообщил Пустынцев.
Дионисий посмотрел удивленно. Он уже привык, что Он – Сын Божий, и всё делается по воле Его.
– Приказываю Я. А все стоят смирно и отдают честь. Если не нравится – уматывай. Полгорода приползет на брюхе, а Я подумаю, у кого брать, а кому сапогом в морду.
Дионисий смотрел, ничуть не сомневаясь в Своем праве.
Пустынцев попытался было выдержать взгляд Светлого Отрока, но опустил глаза, пробормотал:
– Да я чего, я так…
Онисимов оценил баланс сил – и побежал менять кассету.
Приехавшая с камерой Светлана Саврасова сразу забыла свой профессиональный цинизм и прониклась восторгом перед подвигом любви и самопожертвования. И златокудрый Дионисий в своей яркосиней накидке так красочно смотрелся над гробом!
Наконец-то Светлана увидела чистых убежденных людей – после всех осточертевших ей политиков, богатеев, манерных художников!
Дионисий стоял в изголовьи усопшей, ему прислуживал маленький трогательный Миша в накидочке тоже синей, но потемнее. Из той же материи сшили спешно спецодежду и для Нины с Натальей, и для Онисимова, но на Мишу смотрели особенно умиленно – почти как на самого Учителя и спасшую Его первомученицу.
– Как живая лежит! – повторяли почти все, подходившие ко гробу.
– Праведница Зоя пожертвовала своей молодой жизнью ради света новой истины, ради торжества Последнего Завета, который Я послан поведать миру! Вся наша Вселенная, вся наша Земля, мы все, люди на Земле, созданы любовью Божественных Супругов – Бога-Отца и Богини-Матери! Поклонитесь Небесной Чете, поступайте по совести с ближними своими! Вступайте вслед за сей праведницей, принявшей мученическую кончину, в Храм Божественных Супругов!
– Вступайте в Храм Божественных Супругов, – откликался тут же Онисимов.
Он стоял около маленького столика, покрытого синим сукном, и давал каждому, кто подходил к нему, съесть кусочек красного желе, а затем награждал темносиней повязкой с буквами ХБС.
Тут же стояла урна для голосования, приспособленная под сбор пожертвований.
Подходили многие – и считались таким образом вступившими в Храм.
Через три часа Дионисий с Онисимовым отошли отдохнуть в комнатку за залом, служившую некогда артистической, а при гробе и у столика, где раздавали кусочки желе и синие повязки, остались Нина с Натальей.
– Идут обращенные, – удовлетворенно потянулся в старом пыльном кресле Онисимов. – Уже больше ста повязок роздал, по ним считать удобнее. – А ещё сколько подойдет. Мы ведь можем до ночи не закрываться.
Он достал термос и бутерброды.
– Давай подкрепим растраченные силы.
Дионисий сидел в таком же пыльном, но удобном кресле.
Ему всё нравилось. Нравилось то, что вот сотни, а может, и тысячи людей пришли и придут, услышат Его слово, и значит, Храм действительно существует отныне – а вместе с Храмом укрепилась и новая Его жизнь. Теперь всегда Он будет во главе многих тысяч, а со временем, может, и миллионов людей.
Нравилось и это сидение в задней комнате – послушная масса там, за стенкой, а они, истинные посвященные, отдыхают здесь, куда посторонним вход заказан, отчего принесенный запасливым Онисимовым чай с бутербродами казался значительно вкуснее, чем такое же угощение дома в жалкой комнатенке.
Онисимов словно бы прочитал Его мысли – про комнатенку.
– Перебираться надо на новое место. Скажу Серёже, надо квартиру подыскать. Несолидно и дальше в моей конуре.
– А конуру твою ещё сделаем святым местом! – благодарно пообещал Дионисий. – Будут в нее паломники стекаться, как в Вифлеемскую пещеру.
– Пускай стекутся, – усмехнулся Онисимов.
Вечером подсчитали: семьсот сорок повязок было роздано – хорошо, запаслись как следует.
– А перебывало раза в три больше, – предположила Наталья.
– В пять раз! – закричал её Миша. – Шоколадок мне надарили, не съесть!
И он вывалил свой детский улов.
А в урне для голосования оказалось больше пятнадцати тысяч.
Когда-то Онисимов считал дома дневной заработок – и радовался скромным грошам. А вот уже – настоящие деньги! Закрутилось его настоящее дело, закрутилось на хороших оборотах!
Подъехал и Пустынцев, деловой и трезвый, оценил обстановку.
– Отлично для первого раза. Ещё ведь на похороны придут, на кладбище.
Онисимов почесал лоб в знак задумчивости.
– А куда торопиться с похоронами? Она ведь хорошо набальзамирована, верно? Вот и пусть лежит. Как слух пойдет, что нетленная, с каждым днем в два раза больше приходить станут. Лучше нетленного тела ничего нет в церковном деле.
– Так, вроде, хоронить полагается, – усомнился Пустынцев. – Санэпидстанция приедет.
– Когда приедет, тогда и поговорим. А нам каждый лишний день во благо. Да и закона такого нет, сколько дней можно тело выставлять. Не догадался закон.
– Скажу нашим юристам, чтобы проверили. Но похоже, и правда, не догадался закон.
Все вокруг торжествовали, а Дионисий почувствовал, что чего-то не хватает. и сразу понял, чего – вразумили Родители Небесные:
– Завтра исцелю кого-нибудь. Надо исцелять при гробе праведницы.
Сказал – и ни на минуту не усомнился, что исцелит.
Всмотрелся в Свою паству сияющим и простодушным взглядом: может, кто из них сомневается? Но никто не усомнился.
Когда заговорили о предстоящих чудесах, Пустынцев вспомнил о своих личных нуждах. На время забыл было, когда приехал сюда, порадовался со всеми, а тут вспомнил.
– Мои-то дела как? – спросил он тихо Дионисия. – Не замышляют снова на меня?
Пустынцев испытывал к Дионисию очень сложное чувство.
Он помнил, как проиграл накануне мальчишке – он, Пустынцев, который никогда никому не проигрывает! И единственное самооправдание было в том, что Дионисий – действительно новый Мессия, Который по определению выше всякого человека – а значит, проиграть Ему не стыдно. И значит, Пустынцев здесь не просто делает удачный бизнес на забальзамированной потаскушке, значит, поверив сначала в маленького экстрасенса, сегодня он должен поклониться подлинному Сыну Божию. Не так-то просто давалось это ему – мужчине образованному и ироничному, но не было другого способа сохранить свое достоинство.
Дионисий уже привык – не сомневаться. Что бы Он ни сказал – всё выйдет правильно. Он ничего не знал о замыслах возможных убийц, да и о существовании самих убийц тоже, но ответил уверенно:
– Пока нет. Никто в тебя сегодня-завтра стрелять не будет.
Пустынцев успокоился на ближайшие дни. И когда Онисимов тут же подошел и сказал просительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37