Попробовать прямо по карте? А со временем как? Где же
выход, ведь должен же быть выход, ведь до сих пор удавалось повторять все.
Или это был обычный сон? Не похоже. Но тогда почему ничего не выходит с
повторным проникновением? Третья попытка, и третий раз не туда. Третья...
Три... Может быть, треуголка? А ведь это - мысль. Это, пожалуй, стоит
попробовать. Пожалуй, в других снах-проникновениях я треугольных шляп не
встречал. Правда, это самый конец, но на безрыбье...

...Щегольская треуголка намокла, потемнела от пота, мутные струйки
стекали из-под нее, оставляя на щеках поручика грязные полоски, и поручик
утирался жестким и пыльным рукавом, поминая недобрым шепотом дорогу, жару,
душный тесный мундир, игумена и всю его братию. Игумен делал вид, что не
слышит, он не по возрасту бодро и скоро семенил по крутой каменистой
тропинке, цепляя подолом облачения репьи; только изредка, нетерпеливо
понукая распаренных солдат, волокших бочонок, оборачивал к бредущим следом
лицо - утонувшие под сросшимися бровями глаза цвета осеннего неба,
кривящиеся неприязнью тонкие бледные губы...
И это лицо, лицо наставника и, как казалось доселе, самого близкого
на свете человека, нынче виделось столь постылым, что тот, которым был
тогда я, смотрел лишь вперед и ввысь, в выцветающую от зноя синеву, хоть и
оступался ежеминутно, хоть дважды едва не упал, (спасибо господину
поручику: под руку подхватывал, не брезговал)...
А река шумела все громче и громче, совсем уже рядом, и тот, я, вдруг
натолкнулся грудью на твердое, упруго-податливое, глянул невидяще в
затылок внезапно остановившегося игумена. Тот отстранился - досадливо,
гадливо, осенил себя крестным знамением, будто коснулся нечистого, кивком
подозвал тяжело отдувающегося поручика: пришли.
Тропинка, вызмеившись к обрыву, метнулась внезапно крутыми уступами
вниз, к воде, стеклянно пенящейся по ржавой укатанной гальке. А на другом
берегу, в рыжих, млеющих на солнце утесах, четким пятном черноты виднелась
узкая щель.
Игумен тускло глянул в лицо (впервые за последние дни); ткнул острым
пальцем в черный изгиб в скалах противоположного берега:
- Там?
Тот, который я, отвернулся, угрюмо кивнул.
- Да свершится воля Господня! - игумен истово перекрестился. -
Господин поручик, идем.
- Слушаюс-с! - Поручик щелкнул каблуками, вскинул два пальца под
треуголку (грудь выпячена, аж трещит сукно, в глазах - едкая издевка):
- Токмо вам, господин стратиг от кадила, на сем месте остаться бы, да
уши зажать, не то с непривычки как бы конфузии с вашей милостью не
приключилось!
Игумен не слушал - он уже спускался к реке.
Тот, который я, угрюмо смотрел, как солдаты, сквернословя и
вскрикивая, спускают с обрыва бочонок со взрывчатым зельем; как игумен,
подобрав полы облачения, оскальзывается на гальке, бредет через реку, и
стремительная вода обтекает его ноги хрустальными бурунами; как одна за
другой ныряют человеческие фигурки, столь малыми кажущиеся отсюда, сверху,
в черный зев расселины.
Долго, как долго возятся они там, в темноте, будто растворились,
утонули в закованном в камень мраке... Нет появились вновь, бредут
обратно. Поручик... Игумен... Солдаты... Третий... Четвертый... Все. Жаль.
Последний из перепачканных глиной и копотью солдат, озираясь,
торопливо выкарабкивался на гребень обрыва, когда с натужным медленным
громом затаившаяся в расщелине чернота выплеснулась на божий свет
уродливым клубом пороховой гари, оторвалась от скал, поплыла над рекой,
вспухая, бледнея, пучась, будто нелепое облако - выше, все выше...
А гул стих было, но не до конца, и долго еще утроба утесов
стонала-бурчала невидимыми камнепадами. И когда улеглась поседевшая пелена
пыли и дыма на том берегу, стал виден его рыжий камень, однообразие
которого не нарушалось более ничем - щель исчезла.
Игумен перекрестил реку, и, медленно, сгорбившись, (куда только
девалась его недавняя бодрость?!) побрел наугад, от берега, туда, откуда
пришли. Проходя, сказал устало, не подняв глаз:
- В обитель тебе пути более нет. Быть может, Бог простит грех
идолопоклонства, я же, многогрешный, смущения умов братии простить тебе не
могу.
Тот, которым был тогда я, с горькой улыбкой смотрел ему вслед, на эту
согбенную спину, спину человека, подавленного беспощадным сознанием
собственной правоты. А потом тяжелая рука с треском хлопнула по плечу и
тот, я, обернулся, и глаза его встретились с веселыми глазами поручика.
- Что, долгогривый, никак проштрафился? Никак выгнали? - в голосе
поручика звучали и сочувствие, и насмешка. - Ишь, закручинился! Известно,
в монастыре житие веселое: знай, псалмы пой, да кашу трескай - вон какую
ряшку наел... Да плюнь. На обитель, на этого сморчка в рясе - плюнь. Пошли
с нами. Батюшке государю Петру Лексеичу, дай ему Господь многая лета,
такие здоровые жеребцы, как ты, зело надобны - турку воевать...

И снова телефон. Виктор с трудом оторвался от чтения, досадливо
покосился на надрывающийся аппарат, дожидаясь, пока он умолкнет, но звонки
- назойливые, надоедливые - не прекращались. А потом он подумал, что это
может звонить Наташа, и поспешно схватил трубку.
Это звонила Наташа.
- Привет, - голос ее был вялым, тусклым. - Кто-то мне обещал, что
очень-очень постарается поскорее прийти. Это четыре часа назад было. Вить,
а Вить, ты не припомнишь, кто бы он мог быть, этот обещавший?
- О господи! - Виктор чувствовал, как душная краска стыда заливает
лицо. - Малыш, ты уж прости, извини меня, скотину безрогую, я...
- Насчет безрогости - это интересно. И если ты не исправишься,
возможно, я эту самую безрогость твою устраню.
- Наташенька, смилуйся! Я уже исправился!
- Ладно. Прощаю. В общем, все к лучшему получилось. Вот так - к
лучшему, - интонации ее были какие-то странные, и говорила она будто
нехотя. - Мне на завтра помощь понадобится. Твоя и еще кого-нибудь из
твоих ребят. Так ты уж их попроси, пока они не разбежались. Надо будет
тяжесть небольшую перевезти...
Наташа закашлялась, а когда заговорила вновь, голос ее стал звонок и
непривычен:
- Только что звонили из больницы, Вить. Сказали, что Глеба завтра
можно будет забрать. Он умер.

2. ОТСВЕТЫ
- Глубокоуважаемые леди и мужики! Довожу до вашего сведения, что мы
вышли, наконец, в район поиска. - Толик сложил карту и значительно оглядел
собравшихся у костра. - Причем заслуживает быть отмеченным тот факт, что в
вышеозначенный район мы изволили прибыть с двухдневным опозданием, вот. А
это - свинство.
- Друг Толик, ты знаешь, что сказал однажды Гамлет своему другу
Горацио? - Виктор подбросил в костер несколько веточек, прищурился на
огонь. - Так вот, Гамлет как-то сказал: "Горацио, мой друг, не гавкай".
Понял?
- И вообще... - Антон выдрал, наконец, из своей окладистой бороды
репей, рассмотрел его внимательно и бросил в Толика. - Кто решил в
японских кроссовках пофасонить и в первый же день ногу стер? Ты. Так что,
чья бы корова...
- Упрек ваш, товарищ Зеленый, справедлив, но корнеплод свой заберите
назад. - Толик поймал репей на лету, прицелился и метко запустил его
обратно в антонову бороду.
Наташа придвинулась поближе к Виктору, шепнула:
- Зеленый - это фамилия?
- Нет.
- Тогда почему?..
- Потому, что Рыжий - это банально.
А сушняк потрескивал, пел в костре, и веселый живой огонь трепетал,
метался на чернеющих ветках, брызгал вдруг осиными роями искр, исходил
прозрачным дурманящим дымом, и тот взмывал невесомыми клубами, терялся в
черном бархате неба, траченном звездной молью...
Вот также вливался в небо горький седой дым горящих прошлогодних
листьев тогда, на кладбище, только небо было другое - низкое, серое, оно
клубилось над самыми верхушками голых продрогших берез, сеяло на землю
мельчайшую водяную пыль, холодную, неуютную, - жалкую пародию на веселый
весенний дождь. Они шли по осклизлой тропинке - Ксения Владиславовна,
Наташа, Виктор, - и по сторонам в промозглом тумане проступали оградки,
обелиски, кресты, а сзади остались тихий говор немногих пришедших, и
рыхлая свежая насыпь над могилой Глеба, и нелепая роскошь цветов на ней.
Наташа шла слепо, невидяще, и ее неестественно прямая фигурка
постепенно отдалялась, уходила вперед, расплывалась тенью в холодной
туманной мороси, и Ксения Владиславовна придержала Виктора за локоть,
шепнула тихонько:
- Ты будь сейчас рядом, Витя, постарайся отвлечь ее чем-нибудь,
хорошо? Слишком тяжело ударила Наташу эта смерть...
"Наташу... А вас?" - думал Виктор, искоса глядя в это темное,
стремительно дряхлеющее лицо. Он отвернулся, покусал губы, сказал:
- Один мой друг (он археолог) собирается летом искать какое-то
языческое капище. Звал меня с собой. Может быть?..
- Это хорошо, Витя. - Ксения Владиславовна зябко поежилась, спрятала
ладони в рукава плаща. - Увези ее на время из города. Тогда и я уеду. К
сестре.
И вот уходит пятый день с тех пор, как исчез, растаял в пыльном
мареве город, - пятый день лесного безлюдья, одуревших от собственной
голосистости птиц, новорожденных цветов и чего-то еще, что совсем недавно
не волновало, что теперь обязательно нужно найти, как смысл, как цель
жизни.
А отсветы походного костра шарят по знакомым едва ли не с детства
лицам, высвечивая в них новые, не осознанные черты, и это хорошо.
А Наташа... Она ожила, оттаяла за эти пять дней, и это очень-очень
хорошо.

Корабль горел. Он полыхал каким-то диким, ослепительно-золотым
пламенем, и толпы обезличенных ужасом людей неуместно и бесполезно
метались по палубе, по бесконечным темным и тесным трюмным переходам, и
это было жутко, но еще более жуткой была бесшумность этого ада полуодетых
истерзанных тел, белых от страха глаз, обезображенных немыми воплями ртов.
Единственным звуком был частый надтреснутый лязг корабельного колокола -
назойливый, приглушенный...
Виктор барахтался, рвался из последних сил, но что-то держало руки,
не пускало, и отсветы золотого пламени метались по лицу, и не смолкал
где-то вдалеке торопливый лязгающий звон, и нельзя было даже закричать от
ужаса, от смертной тоски и бессилия - крик не шел из стиснутого судорогой
горла - но удалось, изнемогая от непомерных усилий, раскрыть, разорвать
наконец слипшиеся от пота веки.
Виктор обмер, заморгал растеряно на окружающий мир, где не оказалось
ни корабля, ни пожара, ни темноты; где не было исходящих почти осязаемым
ужасом толп; где от ночного кошмара остались только золотые отсветы
шныряющих по лицу солнечных зайчиков и веселая дробь - там, за тонким
брезентом палатки, у костра, Наташа тарахтит ложкой по котелку: завтрак
готов.
Виктор с трудом выпутался из спального мешка. Лежбище слева уже
пустовало - Антон вылез на свет божий и наверняка изволит делать свою
вывихнутую зарядку. Костолом-любитель...
Справа спал Толик. В недрах спальника смутно белело его лицо -
худощавое, матовое, лицо строгого постника и аскета. Как обманчива бывает
внешность!
Виктор глянул на свои часы, подвешенные к потолку при помощи бельевой
прищепки, снова поглядел на Толика, подумал. Потом надел часы на руку, а
прищепку, старательно прицелившись, нацепил на длинный толиков нос и, как
был, на четвереньках, проворно ускакал из палатки.
Снаружи было утро. Снаружи было солнечно, и совсем рядом гремела,
играла искристыми бурунами река, и какая-то пичуга, пристроившись на крыше
наташиной палатки, звенела, спорила с речным громом, самозабвенно раздувая
крошечное горло. А над всем этим навис бездонный купол прозрачной
хрустальной синевы, и на востоке синева сплавлялась с золотом и лилась
оттуда в бескрайний, вымытый утренними росами мир зеленью трав и листвы.
- Вот это да!.. - Виктор замотал головой от избытка чувств. Картина
пробуждающегося мира привела его в состояние детского восторга - истового
и бездумного. Наташа, колдовавшая над посудой, обернулась на его
восклицание, улыбнулась мягко, ласково:
- Доброе утро, Вить. Чаю хочешь?
- Чаю? - Виктор даже опешил слегка от этой ласковости, показавшейся
ему чрезмерной. - Спасибо, Наташенька, с удовольствием!
- Тогда принеси воды, вскипяти, завари и пей на здоровье. - Наташа
запустила в его сторону пустым котелком. - Только, Вить... Это, конечно,
твое личное дело, но если ты так и пойдешь на четвереньках, то котелок
нести очень-очень неудобно будет. Так что, может быть, все-таки встанешь
на задние конечности?
Вода в реке была холодная и изумительно прозрачная. Виктор отчетливо
видел укатанную гальку дна, зацепившиеся за нее темные струйки водорослей,
из последних сил сопротивляющиеся стремительному течению; видел, хотя
глубина в этом месте была больше метра. Потом он заметил серую пятнистую
рыбу, медленно и с трудом пробирающуюся навстречу неудержимо мчащимся
массам ледяной воды, и засмотрелся на нее, забыв о котелке.
А потом сзади чуть слышно хрустнули камешки, и Виктор осознал наличие
азартного, изо всех сил сдерживаемого сопения за спиной. Он чуть выждал и
резко, не выпрямляясь, метнулся в сторону. Толик, пытавшийся напялить ему
на голову чехол от палатки, промахнулся и с плеском влетел в воду.
Подошел с полотенцем через плечо Антон. Рыжие локоны аккуратно
расчесаны, огненная борода - тоже... Интересно, а эту медную проволоку,
которой так обильно курчавится его могучая грудь, он тоже расчесывает?
Некоторое время Антон слушал, как выбирающийся на берег Толик яркими
сочными красками живописует поведение Виктора, температуру воды и свою
печальную судьбу (необходимость ограничивать палитру ввиду присутствия
невдалеке дамы Толик компенсировал поистине виртуозным использованием
доступных ему средств). Лицо Антона выразило высшую степень восхищения:
- А я-то думал, что ты весь из себя злобный археолог. А у тебя,
оказывается, душа поэта!
Над обрывом показалась склонившаяся в изящном полупоклоне фигурка
Наташи с перекинутой через согнутую руку викторовой портянкой, очевидно,
изображающей салфетку:
- Джентльмены, имею честь уведомить: кушать подано! Валите лопать.

Антон старательно облизал ложку, заглянул с надеждой в котелок,
жалобно вздохнул:
- Пусто...
Толик потянулся привольно и хрустко:
- Завтрак успешно завершился, теперь начнем поиски.
Он подумал с минуту, и уточнил, развалившись на траве:
- Непременно начнем поиски. Часа через два...
- Слушай, - Антон окинул его раздумчивым взглядом, - а ведь ты,
наверное, от камбалы произошел. Или от медузы. Просто обалденная у тебя
способность растекаться в горизонтальном положении до совершенно плоского
состояния. И складки местности умело используешь. Это у тебя генетическое,
не иначе. Врожденное.
Толик лениво разлепил пухлые губы, произнес ласково и напевно:
- Заткнись, зараза бородатая...
- Грубый ты все-таки, - заметил Антон неодобрительно.
- Ага, - самодовольно согласился Толик и смежил веки. Не прикрыл, а
именно смежил - бережно, сладостно.
Виктор хлопнул себя по коленям, встал, подошел к Толику:
- Слышь, ты, искатель! Может быть, наконец, объяснишь толком, где ты
собираешься искать? И, заодно, что именно ты собираешься искать? Давай,
вставай и колись. И желательно подробнее.
- И кстати, - Наташа складывала опустошенные миски в котелок, - прошу
учесть, что участвовать в обеде будут только участвовавшие в мытье посуды.
Так что я вам очень-очень советую работу языком совместить с работой
руками.
- Изверги, - сказал Толик и сел.
Деликатное покашливание заставило обернуться всех четверых. Рядом
стоял человек внешности совершенно обычной и заурядной. Настолько
заурядной, что лишь секунд через пять ее созерцания до созерцателей вдруг
дошло, что эта самая заурядность была бы таковой где-нибудь в трамвае,
или, скажем, в очереди за мороженым. А в восьмидесяти километрах от
ближайшего (по мнению Толика и его карты) населенного пункта этот
потрепанный, но довольно опрятный костюм, галстук и остроносые
лакированные туфли выглядели диковато.
- Здравствуйте, - произнес странный визитер с легкой застенчивостью.
- Здра-а-сьте... - настороженно протянул Виктор. Антон же, неясностей
и неразрешенных загадок не приемлющий, спросил прямо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25