— Не уберег... Не сохранил... Хранитель...
Каменные Плечи чуть ссутулился, рука его медленно заползла в складки укутавшей торс огромной пятнистой шкуры, напряглась, вздулась буграми мускулов, сжав невидимую рукоять...
Но случилось странное.
Хранитель не испугался, не побежал. Он даже не встал на ноги, сидел, обжигая бешеным взглядом нависающую над ним смерть, и мелкие острые зубы его щерились в усмешке, не менее злобной, чем свирепое шипение, которым давился Каменные Плечи.
Но не только злоба была в ней, в этой усмешке, было в ней и что-то еще. Что-то, чего не могло быть в этот ужасный миг.
Радость.
Каменные Плечи запнулся, умолк, недоумевая, и в наступившей тишине зазвенел голос Хранителя:
— Каменные Плечи поносил Духов. Было. Назвал их вонючими. Было. Воины слышали. Бил меня — Хранителя Оружия Духов. Воины видели. Было.
Он вскинул руки, завыл:
— Духи наказали Настоящих Людей за то, что совершил Каменные Плечи! Убейте его, убейте! И Духи простят! Чтобы камень звенел опять — убейте! Раскройте уши, вы, стоящие здесь! Духи велят вам: убейте!!!
Люди задвигались, загомонили, и гомон их стремительно нарастал и креп. Каменные Плечи спокойно рассматривал неистовствующую толпу, брезгливо морщился. Он не знал страха. Но разве это защита — бесстрашие? Разве защита те несколько воинов, что сгрудились вокруг, заслоняя от прочих, нашедших, наконец, виноватого? Мало их, верных, слишком мало... Остальные, еще вчера бездумно повиновавшиеся, хотят убить. Почти все воины — хотят. И все женщины, которые не знают охоты и боя, которые всегда, всегда верили Хранителю, а не ему — все они хотят его смерти.
А Хромой будто и не слышал озверелого рева вокруг, стоял недвижимо, глядя на все еще сжатый в руке запятнанный красным нож. Его толкали — он не замечал. Он думал. И вдруг рявкнул так громко, что услышали все:
— Нет!..
Толпа замерла. Хромой поднял голову, увидел множество обращенных к нему лиц, увидел, как глаза Хранителя вспыхнули истерической ненавистью. А Каменные Плечи скривился в мрачной улыбке, буркнул насмешливо:
— Погодите меня убивать. Пусть сперва Хромой скажет. Хромой умный. Вдруг скажет потом: «Зря убили». Как исправите? А если скажет: «Хранитель прав, убить надо было Каменные Плечи» — исправить легко. Я один, вас много — убьете быстро... — Он тихонько захихикал, довольный шуткой.
Но Хранитель взвизгнул:
— Зачем слушать лай трупоеда, если Духи велели: «Убейте?!»
И толпа снова задвигалась, забурлила в крикливом споре — слушать Хромого или не слушать? Одни говорили одно, другие — другое, но никто не мог хорошо объяснить, что же нужно делать теперь. И чем больше было разговоров, тем больше путались и злились говорящие.
Косматая Грудь ударял себя кулаками по облезлой макушке, в бессильной злобе глядя на готовую начаться драку каждого со всеми. Успокоить, заставить замолчать, заставить сделать нужное... Как? И кто может заставить? Каменные Плечи может, Хранитель может. Не хотят. Хотят перегрызть друг другу шеи. А кроме этих двоих — кто? Может быть он, Косматая Грудь? Ведь было время, когда Племя слушалось стариков. Было. Многие помнят.
Он крикнул, закашлялся, снова крикнул. Не слышат. Слабый старческий крик тонет в оглушительном гвалте множества могучих глоток. Косматая Грудь изо всех сил закусил беззубыми деснами губу, и вдруг, сквозь застилавшие глаза слезы, разглядел невдалеке неуклюжую громаду — Большой Тамтам. Лицо старика радостно сморщилось: он понял, что надо делать.
Остервенелый многоголосый галдеж смолк мгновенно, как только натянутая до каменной твердости кожа Тамтама ответила утробным гулом на немощные удары иссохших кулаков. Косматая грудь выждал несколько мгновений, упиваясь всеобщим вниманием, заговорил:
— Раньше Настоящие Люди знали: умные должны говорить, глупые — молчать и слушать. Теперь говорят все. Почему? Может быть, в Племени все стали умными? Нет. А может быть, наоборот? Может, Настоящие Люди стали глупыми, и сказать умное некому? Тоже нет. Я скажу, почему говорят все. Потому, что забыли старое. Потому, что глупые забыли, что должны слушать. А умные — что должны говорить. Я скажу: пусть говорит Хромой. Хромой умный. Странный раскрывал для бесед с Хромым закрытый для прочих рот. Так было. Хромой ходил в Долину Злых. Даже сам Странный умер, не дойдя, а Хромой — дошел, и убивал Злых Звенящим Ножом, и вернулся. И принес Нож Племени. Никто не скажет о Священном Ноже Странного лучше, чем Хромой. Пусть говорит.
И Хромой сказал:
— Духи не брали Нож. Нож украл Щенок.
Толпа негодующе взревела, но грохот Большого Тамтама снова оборвал ее рев, и в навалившееся на Людей тяжелой каменной тишине Косматая Грудь прокаркал:
— Мало сказал. Говори еще.
И Хромой заговорил опять. Он говорил медленно, путано, надолго замолкал, но никто не осмелился понукать и подгонять его. И он сказал все, что хотел, не сказал только про Закатный Камень.
А когда Хромой умолк и больше ничего не стал говорить, Косматая Грудь прохрипел:
— Войди в Святилище. Посмотри, узнай, этот ли глупый камень точил ты для Щенка?
Хромой пробыл в Святилище совсем недолго, выходя буркнул невнятно и мрачно:
— Этот.
И снова — тишина. Только частый чуть слышный плеск мелких озерных волн, да крики крылатых — далекие и печальные. А Настоящие Люди молчали, медленно, тяжело осознавая случившееся.
А потом Каменные Плечи тряхнул головой, словно отгоняя непрошеный сон, впился насмешливым взглядом в бледное лицо Хранителя, в бегающие его глаза:
— Хромой сказал: «Щенок хотел амулет». Щенок — глупый. Сам не придумывает, повторяет услышанное. От других услышанное. Хранитель, э?
Хранитель молчал, бескровные губы его тряслись. Он злобно глянул на Каменные Плечи и отвернулся. Тот продолжал:
— Кто-то сказал Щенку: «Амулет сделает сильным. Совсем такой амулет, как Нож Странного, но из мягкого камня». Хранитель, э? Кто сказал?
Хранитель схватил себя за волосы, закачался из стороны в сторону, замычал, как от боли в зубах, и вдруг взвизгнул:
— Хромой виляет языком! Не было! Три заката не ел, не спал, не делал нужное — делал глупое, для Щенка делал. Хромой — для дрянного Щека! Врет. Или заболел головой, совсем заболел!
Каменные Плечи вопросительно глянул на Хромого. Тот понурился:
— Мой язык не виляет. Было, как сказал. Зачем делал? — он развел руками. — Очень просил Щенок. Плакал. Жалко.
Про Закатный Камень Хромой говорить остерегался. Нож Странного забрали, положили в Святилище. Не хотел отдавать — заставили, сказали: «Надо. Нужен Племени». Вдруг опять скажут такое, заберут, отдадут этому, с костями в волосах? Лучше молчать. Поверят и без Закатного Камня.
А Косматая Грудь смотрел, слушал, помаргивал растерянно. Потом потихоньку стал пятиться от Тамтама — в толпу, где все. Он понял: кончилось. Каменные Плечи не виноват, его не будут убивать, будут слушать. И Косматую Грудь теперь никто не заметит. Жаль. Ему понравилось...
Каменные Плечи тем временем отвернулся от Хранителя и зорко всматривался в толпу. Наконец нетерпеливо рявкнул:
— Не вижу! Где? Щенок — где?
Некоторое время толпа бурлила и горланила вразнобой: искали Щенка. Но здесь, у Святилища, его не было, а бегать искать по Хижинам никому не хотелось. Всем было интересно здесь. А потом из толпы, тяжело дыша, отмахиваясь от свисающих на глаза волос, выдрался Безносый, закричал:
— Нет Щенка! Я ночью следил, видел: Щенок плыл к берегу. Стонал. Потом бежал по берегу. Очень быстро бежал. Держался за голову. Потом — не знаю. Потому, что стал визжать этот, — Безносый ткнул пальцем в сторону Хранителя. — Я подумал: «Немые режут». Побежал туда, где визжит. Больше Щенка не видел...
— Побежал туда, где визжит?! — Каменные Плечи заскрежетал зубами. — Я сказал тебе ночью быть на мостках! Зачем? Чтобы ты бегал подвывать каждому ублюдку, которому среди ночи приспичит визжать?! Нет! Я сказал тебе следить! На мостках! Ночью! А кто где завизжит, я сказал следить другим — не тебе! Зачем ты убегал? Чтоб немые переплыли там, где узко, чтоб забрались на мостки?! Чтоб незамеченными вошли в Хижины убивать спящих?!!
Безносый стремительно юркнул в толпу, спрятался за спинами других, потерялся из глаз. Каменные Плечи сплюнул, досадуя на глупого, прерывисто вздохнул, буркнул угрюмо:
— Хромой виноват, что пропал Нож. Не хотел сделать зло Племени, но сделал. Сделал зло — пусть сделает добро. Пусть поймает Щенка, вернет людям Убийцу Духов.
Люди загалдели было одобрительно, но снова смолкли в недоумении, когда хрипло заорал Хранитель:
— Нет! Хромой вилял языком, говорил то, чего не было! Не верю Хромому! Нельзя пускать одного: убежит! Безносый тоже виноват — пусть идет с Хромым, пусть следит за Хромым!
— Пусть... — равнодушно махнул рукой Каменные Плечи. Ему было одинаково.
Кошка говорила быстро, глотала слова — ей надо было успеть сказать очень многое, пока Хромой выбирал оружие, пока он рылся в шкурах, выискивая свою любимую, которую всегда брал на долгую охоту. А снаружи уже топтался Безносый, задевал стену древком копья, нетерпеливо сопел. И Кошка говорила, говорила, тыкая пальцем в углы Хижины:
— Он вот здесь лез. Подплыл, резал ремни, которыми жерди привязаны. Там резал, и вот там — тоже резал... Потом раздвинул жерди. Полез в Хижину к нам. Ты его ударил. А кто он, который лез убивать? Щенок?
Хромого всегда восхищало это кошкино умение — узнавать. Ее вздернутый нос постоянно шевелился от любопытства, умудряясь везде и всюду вынюхивать для своей хозяйки интересное. И скрыть от нее что-нибудь было невозможно. Вот и сейчас тоже. Ведь Кошка все утро просидела в Хижине, не выходила. Но знает все, что говорили возле Святилища. Знает не хуже Хромого, который там был. Как смогла? Сама не знает — как. Но смогла.
И теперь уверяет, что ночью к ним в хижину лез Щенок. Потому, что Безносый видел: Щенок плыл, а тот, который лез, он ведь упал в воду. И еще потому, что Безносый видел: Щенок держался за голову, стонал. А Хромой ведь бил его в голову — его, который лез...
Хромой никак не мог найти среди всякого хлама Породителя Огня. Злился, бурчал, что Щенок сдох бы от страха, приди ему в голову напасть на него, Хромого; но Кошка не соглашалась: Щенок с Ножом Странного — это совсем другое, чем просто Щенок. Кто мог захотеть, чтоб Хромой молчал о том, что сделал для Щенка? Щенок, кто еще! А лучше прочих молчат мертвые. Они ведь долго молчат — всегда.
А когда Хромой все нашел и потянулся к пологу — выходить, Кошка сказала вдруг:
— Я пойду с тобой.
Хромой остолбенел, смотрел растерянно, как она торопливо наматывает на себя шкуру за шкурой, заталкивает в мешок недовольно сопящую Прорвочку...
— Пошли!.. — Кошка забросила мешок за спину, решительно направилась к выходу. Хромой молча поймал ее за плечи, развернул лицом к ложу, легонько наподдал пониже Прорвочки. Кошка топнула на него, фыркнула задиристо:
— Все равно пойду!
Хромой потеребил нижнюю губу, спросил встревоженно:
— Заболела?
— Нет, — Кошка шмыгнула носом. — Не заболела. Боюсь одна. Тут в Хижине — боюсь. Опять придет убивать — кто защитит?
Хромой совсем запутался. Ведь сама говорила: ночью приходил убивать Щенок. Тогда зачем бояться? Ведь Хромой идет его ловить, поймает еще до заката — это же Щенок, его не поймать трудно. Или Кошка думает, что не Щенок лез ночью сквозь пол? Тогда зачем говорит: Щенок?
Но спрашивать некогда: Безносый ждет. Хромой хмыкнул, энергично поскреб макушку. Кошка ждала. В глазах ее — жалобных, просящих — стояли слезы. Наконец Хромой решил:
— Со мной не пойдешь. Пойдешь в Хижину Однорукой. Будешь там, пока не вернусь.
Он резко повернулся и, отшвырнув полог, выбежал из Хижины.
Место, где Щенок вылез на берег, они нашли быстро, и камыши, изломанные продиравшимся Щенком — тоже. Труднее было отыскать его следы дальше, на равнине, и еще труднее оказалось не потерять их.
Щенок прятал следы. Он старался идти только по невысокой густой траве, петлял, несколько раз брел по руслу мелководных ручьев...
Слепящее поднялось уже высоко, стих утренний ветер, выцветала небесная голубизна, креп, наливался силой душный звенящий зной, а они все шли и шли, и конца не было видно этой погоне. Щенок уходил вслед за Слепящим, и приметы усталости еще не читались в его следах.
А потом следы вывели на болотистую лужайку, которую Щенок не смог или не захотел обходить, и они увидели, наконец, четкий отпечаток его ноги, и что-то странное привиделось в этом отпечатке Хромому.
Он присел на корточки, долго вглядывался, трогал пальцами, а Безносый тяжело сопел, отплевывался у него за спиной. И Хромой понял. Медленно выпрямляясь, оборачиваясь к Безносому, он тихо сказал:
— Здесь шел не Щенок.
Он взглянул на Безносого и увидел его вздернувшееся в размахе тело, волосы, взметнувшиеся над перекошенным искаженным лицом, запекшуюся свежую ранку на лбу... И еще он успел заметить стремительно рушащуюся ему на голову дубину.
Гложет, терзает, рвет. Спину и плечи. И затылок. Кто-то огромный — огромная пасть, сухая, шершавая. Лижет, лижет, обдирает, гложет спину, плечи, затылок... Что это? Перестал? Он ушел, этот, огромный? Нет. Снова все то же. Снова и без конца.
Почему не страшно? Почему не хочется биться, кричать, рваться из этой гложущей пасти, из этого алого мрака, который вокруг, который давит и душит? Почему не хочется стряхнуть с ног то, что впилось, больно ломает щиколотки? Не надо стряхивать: отпустило само. И что-то ударило по пяткам, и сразу утих этот, гложущий спину. Но не ушел, притаился рядом, готов снова схватить...
Болит голова. Наверное, раскололась, наверное, разгрыз этот, огромный. Разгрыз, выпил то, что внутри. И Хромой больше не будет умным...
Что это?! Почему так ярко, так больно? А, просто открылись глаза...
И тут Хромой вспомнил. И понял все. Потому, что увидел рядом спину — широкую, блестящую потом; и увидел затылок, там, высоко-высоко, рядом со Слепящим... Это Безносый. Не было того, огромного, который глодал; был Безносый, волок за ноги по каменистой земле, по жесткой траве... Теперь приволок. Куда?
Хромой вспомнил исковерканное злобой лицо, кровавое пятно на грязном, всегда прикрытом свесившимися космами лбу. Ночью приходил убивать не Щенок. Приходил Безносый. Не сумел убить ночью — стал убивать днем. За что? И что это ревет, гремит, отвлекает, мешает думать?
А огромная спина повернулась, и с бесконечно далекой высоты, из-под Слепящего, сверкнули налитые кровью глаза. Всмотрелись, вспыхнули страхом и злобой, и откуда-то снизу взмыла запятнанная красным дубина, взмыла, нависла над головой, готовая рухнуть...
Без воли, без желания Хромой согнул ноги, мельком поразившись, какие они легкие и послушные, и все дотлевающие в измученном теле силы вложил в удар — удар пятками по напрягшемуся, выпяченному животу Безносого. Тот вскрикнул, нелепо взмахнул дубиной и вдруг исчез. Совсем исчез, будто и не было его никогда. Только еще несколько мгновений слышен был его вой, оборвавшийся странным звуком — и все.
Хромой осторожно опустил ставшие вдруг невообразимо тяжелыми веки. А когда поднял их вновь, вокруг почему-то было темно, и холодные скорбные звезды нависали над лицом, как нависала раньше дубина Безносого. Они были белыми-белыми, эти звезды, они были огромными и тяжелыми — вот-вот сорвутся, упадут, размозжат, раздавят... Хромой застонал, забарахтался: перевернуться, спрятать лицо, не видеть...
Он перекатился на бок, потом лег на живот, утопил лицо в холодной росной траве. И долго лежал, не двигаясь, силясь понять, почему вокруг все не так, как было. Ушел знойный день, и Слепящего нет на небе. Но что-то осталось. Этот странный звук, не то — рев, не то — гул. Он был, и он есть. И боль. Тупая ноющая боль в голове — она не ушла, осталась. И слабость осталась тоже.
А потом боль в голове сделалась нестерпимой, и пришлось вынуть мокрое лицо из травы, снова открыть глаза. И совсем-совсем близко оказались два огромных мерцающих глаза, черный шевелящийся нос, весь в темных пятнах, и широкий язык, слизывающий их, эти пятна...
Большой трупоед? Лизал кровь с головы? Принял за падаль? Бешеная ярость — не страх, не желание жить, а именно ярость обрушилась вдруг на Хромого, захлестнула цепенеющий разум жаждой убийства. Он дернулся с сиплым взревом, впился зубами в морду трупоеда, в его мягкий и скользкий нос. И трупоед завизжал жалко и жалобно, шарахнулся в ужасе, оставив кусок кровоточащего мяса в зубах Хромого. И вдруг исчез. Исчез внезапно и странно. Как Безносый. И его раздирающий уши визг окончился тем же непонятным звуком, что и вопль Безносого.
Давящийся бешеной ненавистью Хромой понял только: убежал. Враг, которого хочется изорвать в клочья, кровавой грязью размазать по траве — убежал. Догнать! Вкус крови на губах оживил притаившиеся в теле остатки силы, и Хромой пополз, вонзая скрюченные пальцы в густые травы, не думая и не видя, куда он ползет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Каменные Плечи чуть ссутулился, рука его медленно заползла в складки укутавшей торс огромной пятнистой шкуры, напряглась, вздулась буграми мускулов, сжав невидимую рукоять...
Но случилось странное.
Хранитель не испугался, не побежал. Он даже не встал на ноги, сидел, обжигая бешеным взглядом нависающую над ним смерть, и мелкие острые зубы его щерились в усмешке, не менее злобной, чем свирепое шипение, которым давился Каменные Плечи.
Но не только злоба была в ней, в этой усмешке, было в ней и что-то еще. Что-то, чего не могло быть в этот ужасный миг.
Радость.
Каменные Плечи запнулся, умолк, недоумевая, и в наступившей тишине зазвенел голос Хранителя:
— Каменные Плечи поносил Духов. Было. Назвал их вонючими. Было. Воины слышали. Бил меня — Хранителя Оружия Духов. Воины видели. Было.
Он вскинул руки, завыл:
— Духи наказали Настоящих Людей за то, что совершил Каменные Плечи! Убейте его, убейте! И Духи простят! Чтобы камень звенел опять — убейте! Раскройте уши, вы, стоящие здесь! Духи велят вам: убейте!!!
Люди задвигались, загомонили, и гомон их стремительно нарастал и креп. Каменные Плечи спокойно рассматривал неистовствующую толпу, брезгливо морщился. Он не знал страха. Но разве это защита — бесстрашие? Разве защита те несколько воинов, что сгрудились вокруг, заслоняя от прочих, нашедших, наконец, виноватого? Мало их, верных, слишком мало... Остальные, еще вчера бездумно повиновавшиеся, хотят убить. Почти все воины — хотят. И все женщины, которые не знают охоты и боя, которые всегда, всегда верили Хранителю, а не ему — все они хотят его смерти.
А Хромой будто и не слышал озверелого рева вокруг, стоял недвижимо, глядя на все еще сжатый в руке запятнанный красным нож. Его толкали — он не замечал. Он думал. И вдруг рявкнул так громко, что услышали все:
— Нет!..
Толпа замерла. Хромой поднял голову, увидел множество обращенных к нему лиц, увидел, как глаза Хранителя вспыхнули истерической ненавистью. А Каменные Плечи скривился в мрачной улыбке, буркнул насмешливо:
— Погодите меня убивать. Пусть сперва Хромой скажет. Хромой умный. Вдруг скажет потом: «Зря убили». Как исправите? А если скажет: «Хранитель прав, убить надо было Каменные Плечи» — исправить легко. Я один, вас много — убьете быстро... — Он тихонько захихикал, довольный шуткой.
Но Хранитель взвизгнул:
— Зачем слушать лай трупоеда, если Духи велели: «Убейте?!»
И толпа снова задвигалась, забурлила в крикливом споре — слушать Хромого или не слушать? Одни говорили одно, другие — другое, но никто не мог хорошо объяснить, что же нужно делать теперь. И чем больше было разговоров, тем больше путались и злились говорящие.
Косматая Грудь ударял себя кулаками по облезлой макушке, в бессильной злобе глядя на готовую начаться драку каждого со всеми. Успокоить, заставить замолчать, заставить сделать нужное... Как? И кто может заставить? Каменные Плечи может, Хранитель может. Не хотят. Хотят перегрызть друг другу шеи. А кроме этих двоих — кто? Может быть он, Косматая Грудь? Ведь было время, когда Племя слушалось стариков. Было. Многие помнят.
Он крикнул, закашлялся, снова крикнул. Не слышат. Слабый старческий крик тонет в оглушительном гвалте множества могучих глоток. Косматая Грудь изо всех сил закусил беззубыми деснами губу, и вдруг, сквозь застилавшие глаза слезы, разглядел невдалеке неуклюжую громаду — Большой Тамтам. Лицо старика радостно сморщилось: он понял, что надо делать.
Остервенелый многоголосый галдеж смолк мгновенно, как только натянутая до каменной твердости кожа Тамтама ответила утробным гулом на немощные удары иссохших кулаков. Косматая грудь выждал несколько мгновений, упиваясь всеобщим вниманием, заговорил:
— Раньше Настоящие Люди знали: умные должны говорить, глупые — молчать и слушать. Теперь говорят все. Почему? Может быть, в Племени все стали умными? Нет. А может быть, наоборот? Может, Настоящие Люди стали глупыми, и сказать умное некому? Тоже нет. Я скажу, почему говорят все. Потому, что забыли старое. Потому, что глупые забыли, что должны слушать. А умные — что должны говорить. Я скажу: пусть говорит Хромой. Хромой умный. Странный раскрывал для бесед с Хромым закрытый для прочих рот. Так было. Хромой ходил в Долину Злых. Даже сам Странный умер, не дойдя, а Хромой — дошел, и убивал Злых Звенящим Ножом, и вернулся. И принес Нож Племени. Никто не скажет о Священном Ноже Странного лучше, чем Хромой. Пусть говорит.
И Хромой сказал:
— Духи не брали Нож. Нож украл Щенок.
Толпа негодующе взревела, но грохот Большого Тамтама снова оборвал ее рев, и в навалившееся на Людей тяжелой каменной тишине Косматая Грудь прокаркал:
— Мало сказал. Говори еще.
И Хромой заговорил опять. Он говорил медленно, путано, надолго замолкал, но никто не осмелился понукать и подгонять его. И он сказал все, что хотел, не сказал только про Закатный Камень.
А когда Хромой умолк и больше ничего не стал говорить, Косматая Грудь прохрипел:
— Войди в Святилище. Посмотри, узнай, этот ли глупый камень точил ты для Щенка?
Хромой пробыл в Святилище совсем недолго, выходя буркнул невнятно и мрачно:
— Этот.
И снова — тишина. Только частый чуть слышный плеск мелких озерных волн, да крики крылатых — далекие и печальные. А Настоящие Люди молчали, медленно, тяжело осознавая случившееся.
А потом Каменные Плечи тряхнул головой, словно отгоняя непрошеный сон, впился насмешливым взглядом в бледное лицо Хранителя, в бегающие его глаза:
— Хромой сказал: «Щенок хотел амулет». Щенок — глупый. Сам не придумывает, повторяет услышанное. От других услышанное. Хранитель, э?
Хранитель молчал, бескровные губы его тряслись. Он злобно глянул на Каменные Плечи и отвернулся. Тот продолжал:
— Кто-то сказал Щенку: «Амулет сделает сильным. Совсем такой амулет, как Нож Странного, но из мягкого камня». Хранитель, э? Кто сказал?
Хранитель схватил себя за волосы, закачался из стороны в сторону, замычал, как от боли в зубах, и вдруг взвизгнул:
— Хромой виляет языком! Не было! Три заката не ел, не спал, не делал нужное — делал глупое, для Щенка делал. Хромой — для дрянного Щека! Врет. Или заболел головой, совсем заболел!
Каменные Плечи вопросительно глянул на Хромого. Тот понурился:
— Мой язык не виляет. Было, как сказал. Зачем делал? — он развел руками. — Очень просил Щенок. Плакал. Жалко.
Про Закатный Камень Хромой говорить остерегался. Нож Странного забрали, положили в Святилище. Не хотел отдавать — заставили, сказали: «Надо. Нужен Племени». Вдруг опять скажут такое, заберут, отдадут этому, с костями в волосах? Лучше молчать. Поверят и без Закатного Камня.
А Косматая Грудь смотрел, слушал, помаргивал растерянно. Потом потихоньку стал пятиться от Тамтама — в толпу, где все. Он понял: кончилось. Каменные Плечи не виноват, его не будут убивать, будут слушать. И Косматую Грудь теперь никто не заметит. Жаль. Ему понравилось...
Каменные Плечи тем временем отвернулся от Хранителя и зорко всматривался в толпу. Наконец нетерпеливо рявкнул:
— Не вижу! Где? Щенок — где?
Некоторое время толпа бурлила и горланила вразнобой: искали Щенка. Но здесь, у Святилища, его не было, а бегать искать по Хижинам никому не хотелось. Всем было интересно здесь. А потом из толпы, тяжело дыша, отмахиваясь от свисающих на глаза волос, выдрался Безносый, закричал:
— Нет Щенка! Я ночью следил, видел: Щенок плыл к берегу. Стонал. Потом бежал по берегу. Очень быстро бежал. Держался за голову. Потом — не знаю. Потому, что стал визжать этот, — Безносый ткнул пальцем в сторону Хранителя. — Я подумал: «Немые режут». Побежал туда, где визжит. Больше Щенка не видел...
— Побежал туда, где визжит?! — Каменные Плечи заскрежетал зубами. — Я сказал тебе ночью быть на мостках! Зачем? Чтобы ты бегал подвывать каждому ублюдку, которому среди ночи приспичит визжать?! Нет! Я сказал тебе следить! На мостках! Ночью! А кто где завизжит, я сказал следить другим — не тебе! Зачем ты убегал? Чтоб немые переплыли там, где узко, чтоб забрались на мостки?! Чтоб незамеченными вошли в Хижины убивать спящих?!!
Безносый стремительно юркнул в толпу, спрятался за спинами других, потерялся из глаз. Каменные Плечи сплюнул, досадуя на глупого, прерывисто вздохнул, буркнул угрюмо:
— Хромой виноват, что пропал Нож. Не хотел сделать зло Племени, но сделал. Сделал зло — пусть сделает добро. Пусть поймает Щенка, вернет людям Убийцу Духов.
Люди загалдели было одобрительно, но снова смолкли в недоумении, когда хрипло заорал Хранитель:
— Нет! Хромой вилял языком, говорил то, чего не было! Не верю Хромому! Нельзя пускать одного: убежит! Безносый тоже виноват — пусть идет с Хромым, пусть следит за Хромым!
— Пусть... — равнодушно махнул рукой Каменные Плечи. Ему было одинаково.
Кошка говорила быстро, глотала слова — ей надо было успеть сказать очень многое, пока Хромой выбирал оружие, пока он рылся в шкурах, выискивая свою любимую, которую всегда брал на долгую охоту. А снаружи уже топтался Безносый, задевал стену древком копья, нетерпеливо сопел. И Кошка говорила, говорила, тыкая пальцем в углы Хижины:
— Он вот здесь лез. Подплыл, резал ремни, которыми жерди привязаны. Там резал, и вот там — тоже резал... Потом раздвинул жерди. Полез в Хижину к нам. Ты его ударил. А кто он, который лез убивать? Щенок?
Хромого всегда восхищало это кошкино умение — узнавать. Ее вздернутый нос постоянно шевелился от любопытства, умудряясь везде и всюду вынюхивать для своей хозяйки интересное. И скрыть от нее что-нибудь было невозможно. Вот и сейчас тоже. Ведь Кошка все утро просидела в Хижине, не выходила. Но знает все, что говорили возле Святилища. Знает не хуже Хромого, который там был. Как смогла? Сама не знает — как. Но смогла.
И теперь уверяет, что ночью к ним в хижину лез Щенок. Потому, что Безносый видел: Щенок плыл, а тот, который лез, он ведь упал в воду. И еще потому, что Безносый видел: Щенок держался за голову, стонал. А Хромой ведь бил его в голову — его, который лез...
Хромой никак не мог найти среди всякого хлама Породителя Огня. Злился, бурчал, что Щенок сдох бы от страха, приди ему в голову напасть на него, Хромого; но Кошка не соглашалась: Щенок с Ножом Странного — это совсем другое, чем просто Щенок. Кто мог захотеть, чтоб Хромой молчал о том, что сделал для Щенка? Щенок, кто еще! А лучше прочих молчат мертвые. Они ведь долго молчат — всегда.
А когда Хромой все нашел и потянулся к пологу — выходить, Кошка сказала вдруг:
— Я пойду с тобой.
Хромой остолбенел, смотрел растерянно, как она торопливо наматывает на себя шкуру за шкурой, заталкивает в мешок недовольно сопящую Прорвочку...
— Пошли!.. — Кошка забросила мешок за спину, решительно направилась к выходу. Хромой молча поймал ее за плечи, развернул лицом к ложу, легонько наподдал пониже Прорвочки. Кошка топнула на него, фыркнула задиристо:
— Все равно пойду!
Хромой потеребил нижнюю губу, спросил встревоженно:
— Заболела?
— Нет, — Кошка шмыгнула носом. — Не заболела. Боюсь одна. Тут в Хижине — боюсь. Опять придет убивать — кто защитит?
Хромой совсем запутался. Ведь сама говорила: ночью приходил убивать Щенок. Тогда зачем бояться? Ведь Хромой идет его ловить, поймает еще до заката — это же Щенок, его не поймать трудно. Или Кошка думает, что не Щенок лез ночью сквозь пол? Тогда зачем говорит: Щенок?
Но спрашивать некогда: Безносый ждет. Хромой хмыкнул, энергично поскреб макушку. Кошка ждала. В глазах ее — жалобных, просящих — стояли слезы. Наконец Хромой решил:
— Со мной не пойдешь. Пойдешь в Хижину Однорукой. Будешь там, пока не вернусь.
Он резко повернулся и, отшвырнув полог, выбежал из Хижины.
Место, где Щенок вылез на берег, они нашли быстро, и камыши, изломанные продиравшимся Щенком — тоже. Труднее было отыскать его следы дальше, на равнине, и еще труднее оказалось не потерять их.
Щенок прятал следы. Он старался идти только по невысокой густой траве, петлял, несколько раз брел по руслу мелководных ручьев...
Слепящее поднялось уже высоко, стих утренний ветер, выцветала небесная голубизна, креп, наливался силой душный звенящий зной, а они все шли и шли, и конца не было видно этой погоне. Щенок уходил вслед за Слепящим, и приметы усталости еще не читались в его следах.
А потом следы вывели на болотистую лужайку, которую Щенок не смог или не захотел обходить, и они увидели, наконец, четкий отпечаток его ноги, и что-то странное привиделось в этом отпечатке Хромому.
Он присел на корточки, долго вглядывался, трогал пальцами, а Безносый тяжело сопел, отплевывался у него за спиной. И Хромой понял. Медленно выпрямляясь, оборачиваясь к Безносому, он тихо сказал:
— Здесь шел не Щенок.
Он взглянул на Безносого и увидел его вздернувшееся в размахе тело, волосы, взметнувшиеся над перекошенным искаженным лицом, запекшуюся свежую ранку на лбу... И еще он успел заметить стремительно рушащуюся ему на голову дубину.
Гложет, терзает, рвет. Спину и плечи. И затылок. Кто-то огромный — огромная пасть, сухая, шершавая. Лижет, лижет, обдирает, гложет спину, плечи, затылок... Что это? Перестал? Он ушел, этот, огромный? Нет. Снова все то же. Снова и без конца.
Почему не страшно? Почему не хочется биться, кричать, рваться из этой гложущей пасти, из этого алого мрака, который вокруг, который давит и душит? Почему не хочется стряхнуть с ног то, что впилось, больно ломает щиколотки? Не надо стряхивать: отпустило само. И что-то ударило по пяткам, и сразу утих этот, гложущий спину. Но не ушел, притаился рядом, готов снова схватить...
Болит голова. Наверное, раскололась, наверное, разгрыз этот, огромный. Разгрыз, выпил то, что внутри. И Хромой больше не будет умным...
Что это?! Почему так ярко, так больно? А, просто открылись глаза...
И тут Хромой вспомнил. И понял все. Потому, что увидел рядом спину — широкую, блестящую потом; и увидел затылок, там, высоко-высоко, рядом со Слепящим... Это Безносый. Не было того, огромного, который глодал; был Безносый, волок за ноги по каменистой земле, по жесткой траве... Теперь приволок. Куда?
Хромой вспомнил исковерканное злобой лицо, кровавое пятно на грязном, всегда прикрытом свесившимися космами лбу. Ночью приходил убивать не Щенок. Приходил Безносый. Не сумел убить ночью — стал убивать днем. За что? И что это ревет, гремит, отвлекает, мешает думать?
А огромная спина повернулась, и с бесконечно далекой высоты, из-под Слепящего, сверкнули налитые кровью глаза. Всмотрелись, вспыхнули страхом и злобой, и откуда-то снизу взмыла запятнанная красным дубина, взмыла, нависла над головой, готовая рухнуть...
Без воли, без желания Хромой согнул ноги, мельком поразившись, какие они легкие и послушные, и все дотлевающие в измученном теле силы вложил в удар — удар пятками по напрягшемуся, выпяченному животу Безносого. Тот вскрикнул, нелепо взмахнул дубиной и вдруг исчез. Совсем исчез, будто и не было его никогда. Только еще несколько мгновений слышен был его вой, оборвавшийся странным звуком — и все.
Хромой осторожно опустил ставшие вдруг невообразимо тяжелыми веки. А когда поднял их вновь, вокруг почему-то было темно, и холодные скорбные звезды нависали над лицом, как нависала раньше дубина Безносого. Они были белыми-белыми, эти звезды, они были огромными и тяжелыми — вот-вот сорвутся, упадут, размозжат, раздавят... Хромой застонал, забарахтался: перевернуться, спрятать лицо, не видеть...
Он перекатился на бок, потом лег на живот, утопил лицо в холодной росной траве. И долго лежал, не двигаясь, силясь понять, почему вокруг все не так, как было. Ушел знойный день, и Слепящего нет на небе. Но что-то осталось. Этот странный звук, не то — рев, не то — гул. Он был, и он есть. И боль. Тупая ноющая боль в голове — она не ушла, осталась. И слабость осталась тоже.
А потом боль в голове сделалась нестерпимой, и пришлось вынуть мокрое лицо из травы, снова открыть глаза. И совсем-совсем близко оказались два огромных мерцающих глаза, черный шевелящийся нос, весь в темных пятнах, и широкий язык, слизывающий их, эти пятна...
Большой трупоед? Лизал кровь с головы? Принял за падаль? Бешеная ярость — не страх, не желание жить, а именно ярость обрушилась вдруг на Хромого, захлестнула цепенеющий разум жаждой убийства. Он дернулся с сиплым взревом, впился зубами в морду трупоеда, в его мягкий и скользкий нос. И трупоед завизжал жалко и жалобно, шарахнулся в ужасе, оставив кусок кровоточащего мяса в зубах Хромого. И вдруг исчез. Исчез внезапно и странно. Как Безносый. И его раздирающий уши визг окончился тем же непонятным звуком, что и вопль Безносого.
Давящийся бешеной ненавистью Хромой понял только: убежал. Враг, которого хочется изорвать в клочья, кровавой грязью размазать по траве — убежал. Догнать! Вкус крови на губах оживил притаившиеся в теле остатки силы, и Хромой пополз, вонзая скрюченные пальцы в густые травы, не думая и не видя, куда он ползет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24