Он бос и гол, лишь на голове
чувствуется смутной тяжестью... что? И озеро услужливо подсказывает
дробными бликами отражения: венок из желтых цветов.
Ввели в челн (леденящая шершавость мокрого дерева под ногами). Кто-то
пошел следом, оттолкнулся от берега, спокойными несуетными взмахами повел
долбленое дерево к черному острову, к силуэтам столбов (или колонн?), к
страшному, которое между ними. И сразу - будто слитный троекратный гром
обрушился позади. Под гулкий грохот щитов тысячегласое согласное "слава!
слава! слава!" - и вновь тишина. Олег не обернулся ни на неведомого
перевозчика своего, ни на заставивший вздрогнуть боевой выкрик затопившего
озерные берега воинства (чувствовал, что оборачиваться нельзя) и поэтому
успел разглядеть, как впереди, на острове, мелькнуло что-то невысокое,
белое. Мелькнуло и сгинуло...
Муторно проскрипело по песку округлое днище. Вот и все. Остров. И
вновь на плечо ложится твердая властная ладонь, подталкивает: иди! Шаг
через замшелый борт, в неглубокую ленивую воду. И еще шаг. И еще.
Приносящие жертву остались на берегу, и челн уже отчаливает от
острова, оставляет наедине с выбранной судьбой. Надо идти. Без провожатых,
без понуждения, по доброй воле дать свершить над собой то, для чего ты
приведен сюда. Ты ведь знаешь, зачем решился на это...
А столбы уже рядом. Вот только столбы ли это? Как бы не так -
столбы... Непомерной тяжестью нависает над головой белокаменный кумир,
четвероликое идолище, смотрящее на все страны света с угнетающей высоты
своей. Нет, не смотрящее - плотно сомкнуты веки хмуро бесстрастных
длиннобородых обличий. Кто это, кто? Род?
А невдалеке (десяток шагов - и достигнешь) воплотился навечно в
рубленом дубе гневный повелитель грома, грозы и военной удачи Перун,
сверкающий из-под островерхого шлема мрачным пламенем драгоценных алых
алфраксов-очей; и крылатая бестия Переплут, высеченный из Перунова древа,
приник у ног его - бог воинской хитрости, быстроты, бог скорой смерти,
живущей в летучем железе, похожий на божество плодородия не более, чем
наконечник стрелы на новорожденный росток. А рядом с ними щерится в
багровеющее небо длиннозубый криволапый Ящер - недоброе божество рек и
бездонных болотных хлябей...
Капище. Странное капище. Как, почему оказались вместе пресветлый
Род-Святовит и самые мрачные из славянских богов?
Хочешь знать? Тогда отбрось тяготящую разум книжную мудрость,
причудливые, но мертвые замки которой выстроены на ничтожных песчинках -
жалких остатках истины. Вспомни. Ты же можешь, вспомни!
...В самом сердце бездонных и бескрайних болот, на потаенном
островке, со времен столь древних, что древность эту человеческий разум не
вполне способен представить и уяснить, стоял почитаемый окрестными и
дальними племенами кумир Святовита-Рода, великого и мало доступного
пониманию божества. Дни рождались, жили, умирали в закатных муках, на
смену им приходили ночи и вновь занимались дни, а он все стоял и стоял, и
казалось: так будет всегда. Но пришла ночь - холодная, ненастная, злая, -
когда в пламени и громе великом рухнул с беснующихся небес железный
камень. Слепящей молнией впился он в островок, пошатнул рукотворное
воплощение Рода, землю расплескал, будто воду, и там, где он упал, ударил
бурный родник, в единую ночь оборотивший болото озером. Долго размышляли
мудрейшие над смыслом знамения, вопрошали богов, ходили искать совета к
ближним и дальним соседям. И придумали поставить на острове идолы повинных
в свершившемся богов, - бога небесного грома и пламени, и бога
стремительного железа, и бога вод текучих и вод стоячих. Поставили, чтобы
задобрить жертвами, чтобы пред испытующими очами старшего божества не
смели более небо ронять на землю и смущать водной зыбкостью твердь...
Сдержанный гул голосов на берегу окреп, пророс недовольством - густо,
как прорастает злаками жирная пашня. Олег встряхнулся, отгоняя сумеречные
видения: нельзя медлить, надо идти. Всего-то пути и осталось с полдесятка
шагов.
Потому что не дальше, чем в пяти шагах, придавил собой давным-давно
дрогнувшую, отшатнувшуюся от него землю камень - огромная глыба небесного
железа, очертаниями схожая с неглубокой массивной чашей. Конец пути. И
жизни - тоже конец.
Олег шагнул, не в силах оторвать цепенеющий взгляд от алтаря,
внушающего темную жуть своей непричастностью к привычному миру, подошел,
уперся животом в неровный зубчатый край, оплывающий сукровицей ржавчины.
Ощущая промозглый холод стылого металла, скользнул ладонями по следам
давних ударов молота, довершавших задуманную природой форму небесного
подарка, зарыл пальцы в мягкий невесомый пепел, засыпавший жертвенник.
Пепел. Что жгли здесь в угоду богам? Только злаки и птичьи сердца ли?..
Первый ли раз увидит этот алтарь Страшную Жертву?
А вокруг - древние, труднопостижимые боги. Ждут, скрывая под внешним
бесстрастием, сколь важно для них то, что сейчас свершится. Ну что ж,
пусть дождутся - ты ведь сам решился на это. Сам... Так ли?
Мертвая тишина, внезапно рухнувшая на озерный берег, и едва ощутимый
шорох за спиной (здесь, совсем рядом) будто ножом полоснули по изнемогшим
в ожидании страшного нервам. Олег обернулся, вжался спиной в шершавую
прохладу железа.
Откуда взялась эта приближающаяся стройная белая фигурка? Будто
возникла из ничего и вдруг; будто выпустил ее из себя белокаменный идол
Рода. Жреческие фокусы... (Что-что? А, это где-то на задворках
зачарованного сознания проснулся, наконец, ученый скептик двадцатого века.
Не поздновато ли?)
А она подходит, эта женщина непривычной, внутрь себя обращенной
красоты. Светлые-светлые серые глаза, почти белые волосы, матовая молочная
кожа... И недлинная рубаха прозрачного крапивного полотна (его в Царьграде
ценят наравне с шелком-оксамитом) так же бела, легка, воздушна, как и
нескрываемое ею упругое юное тело. Мягко, невесомо переступают по твердой
каменистой земле беззащитные ступни высоких точеных ног; ближе, все ближе
это отрешенное лицо с тонкими, будто каменеющими чертами. В нем есть
что-то волнующее, знакомое, и можно было бы понять, что именно, если бы не
отвлекал внимание дико не вяжущийся с хрупкой и чистой женственностью
сжатый в правой ее ладони огромный железный серп - хищный, зазубренный,
буреющий обильной ржавой коростой.
Подошла вплотную, кончиками пальцев толкнула в грудь, и Олег
безвольно лег спиной в нежный ласковый пепел алтаря, не сводя глаз с
готовящейся к совершению таинства жрицы. Она не торопилась. Плавно, будто
танцуя, трижды обошла вокруг, протягивая ржавое железо к ликам богов,
шепча им что-то неслышное. Потом неожиданно резко вспрыгнула на край
жертвенника и замерла.
Олег знал, что его ждет, знал хорошо, будто не раз видел такое, будто
уже примерял на себя тяжесть предстоящего: смогу ли? И больше всего он
испугался теперь, что жажда жизни победит разум и волю, что терзаемое тело
выйдет из повиновения и станет бороться.
Напрасный страх. Премудрые боги точно знают, где ими положен предел
человеческим силам. Едва коснувшись спиной алтаря, Олег понял, что не
может шевельнуться, будто что-то невидимое держит его надежнее всяких пут.
Все, больше он неподвластен себе, а подвластен одной лишь судьбе своей,
глядящей на него из холодных глаз молодой жрицы, спокойно стоящей рядом.
Без сил, без мыслей следил за ней Олег, а она, помешкав в недолгом
раздумье, порывистым движением сорвала с себя рубаху (это чтоб не замарать
в крови драгоценную ткань), склонилась, закусив губу, обеими руками
нацелила в Олегову грудь иззубренное жало своего серпа. И когда холодное
безразличие в ее глазах сменилось напряженной сосредоточенностью, Олег,
холодея, понял, почему что-то знакомое померещилось ему в этом лице.
Ксюша. Да, это Ксюша. Так, значит, вот что такое Страшная Жертва. Не
кусок кровавого мяса нужен богам, другое им нужно, совсем другое...
А тупое железо уже вдавливается в грудь - в треске рвущейся кожи, в
горячих волнах пронзительной боли, глубже, глубже, и боль вызревает,
звереет, и булькающим потоком выхлестывается из груди теплое, липкое,
заливает шею, подбородок, и бульканье это прорывается вдруг сухим хрустом
взламываемых ребер... Больно же, больно! За что, Ксеня, за что?! О боги,
как мерзостно он воет, какие гнусные истошные вопли... Кто - он? Это же
ты, ты визжишь, как свинья под ножом, прекрати, перестань, тряпка,
животное... Бо-о-льно-о-о!!!
А она будто и не слышит криков, она вся поглощена своим непростым
делом. Отбросила серп, опустилась на колени, внимательно вглядывается во
вспоротое, дымящееся красным (да скорее же, ты, скорее убей!). Осторожно
просунула ладони в липкое кровавое месиво, туда, где самое сердце
беснующейся боли... И вдруг вскинулась всем телом, вырвала у него из груди
эту боль. И понеслись немыслимым вихрем в стремительно гаснущих глазах
Олега воспаленное небо, сочащийся и трепетный черный комок, высоко-высоко
вознесшийся в Ксюшиной руке, и кровь, обильно стекающая по этой руке на
нежное плечо, срывающаяся крупными каплями с твердых острых сосков... Но
красное кануло в черноту, и последним проблеском уходящего из умирающих
глаз мира была исполненная бездонной щемящей жалости синева за
открывающимися каменными веками Рода - в бесконечной вышине, далеко,
далеко, далеко.

А за лесами вставало солнце. В теплом и чистом золоте рождался новый
день - спокойный и ясный.
И в затерявшейся среди болот часовне проснулась Ксюша. Не в силах
встать, не в силах снова заснуть, она сладко щурилась, следила, как не
спеша наливаются светом солнечные пятна на сырой ущербной стене, как
вспыхивают-переливаются алмазным крошевом пылинки в лучах, протянувшихся
сквозь ветхое плетение оконных решеток. Ушедшая ночь помнилась ей лишь
какими-то смутными страхами, глупыми серыми снами, нелепыми и смешными
теперь. Все было так, как хотелось. Вот только Олега не было рядом, но
мало ли куда человек может выйти утром... Долго потом не могла Ксюша
простить себе, что не сразу встревожилась, а встревожившись, не сразу
решилась звать и искать.
Олег был близко. Ксюша увидела его, как только выбежала под ласковую
голубизну просветлевшего неба, увидела, как он лежит, уткнувшись лицом в
жухлые, нездоровые травы, и бурая болотная дрянь суетливыми ручейками
выдавливается из-под его груди...
Трудно, очень трудно было перевернуть его, пальцы скользили,
срывались, никак не могли уцепиться за скользкое от влаги голое (почему
голое?!) тело. Но Ксюша все же справилась, смогла, не плакала потом,
обтирая жидкую грязь и подсохшую кровь со страшных багровых рубцов (откуда
они у него, господи, да как же это?!), и комары, вспугнутые с обильной
легкой поживы, ныли, плакали вместе с ней.
А потом Олег очнулся и, увидев ее над собой, шарахнулся вдруг с
жалким затравленным взвизгом.
Он приходил в себя медленно, трудно, и даже когда совсем уже
успокоился, наотрез отказался рассказывать о том, что случилось ночью.
А потом как-то нелепо отыскалась в часовне его одежда: она,
оказывается, валялась грудой на самом видном месте. Ксюша, выбегая, никак
не могла не наступить на нее, но - вот бывает же так - даже не заметила...
Одевался Олег суетливо, не попадал в рукава, долго прыгал на одной ноге,
запутавшись в штанине, и все понукал, торопил Ксюшу - непривычно резко, со
злыми слезами в голосе: "Да быстрее же!.. Собирайся скорее! Пошли, пошли
отсюда..." И Ксюша заметила вдруг, что волосы его больше не кажутся
седыми: они теперь такие и сеть. И еще она заметила, что нет на Олеге
крестика, а там, где он обычно висел, вздулся воспаленными шрамами
странный знак: окружность, перечеркнутая крест-накрест. Где-то она уже
видела такое, но где? В книгах о старинных орнаментах, что-ли? Или в
этнографических атласах? Нет, не вспомнить сейчас...
Когда они собрались, наконец, уходить, окрепшее солнце уже навалилось
на землю плотным неласковым зноем. Небо было безоблачно от горизонта до
горизонта, и тем нелепее, тем страшнее показалась ослепительная молния,
ударившая в болото, как только они показались на пороге часовни.
И Олег пошатнулся, вскрикнул - пронзительно, дико. В прозрачной
бешеной вспышке снова привиделась ему взметнувшаяся в угрюмое небо
окровавленная рука; привиделись синие, непостижимо живые глаза на каменном
мертвом лице. Тупой болью ответил на видение выжженный на груди знак, и
Олег понял. Понял, что не властен более над собой, что не себе отныне
принадлежит. Боги, боги, за что, почему именно я?
А кто? Кто из бывавших в этой часовне? Священник? Бездумно верующие
крестьяне? "Сгинь, изыди, нечистый дух!" - и бежать. Или, может быть, те,
кто вырисовывал похабщину поверх ликов святых? Вот ведь в чем она, главная
твоя беда: ты оказался первым, кто сумел впустить ЭТО в себя...
Олег улыбнулся горько и скорбно, мутно глянул туда, где все еще
пузырилась, волновалась вскипевшая под ударом молнии торфяная жижа.
Значит, это там...
Ну что ж, он все понял. Он достанет, выкатит из болота древний
небесный камень, великую святыню минувшего. Достанет. Выкатит. Чтобы вновь
стояла она здесь, на этом холме - как давно, как прежде. Он исполнит волю
богов, исполнит ценой каких угодно усилий и жертв. Жертв... Каких?
Каких подношений потребуют восставшие от тысячелетнего оцепенения
божества? Удовлетворят ли их обугленные злаки и мягкий пепел ритуальных
хлебцов? Олег не знал этого.
Бесконечная жалость, которую он успел разглядеть в глазах Рода,
неожиданная человечность этих глаз... Да, это внушало надежду на лучшее,
вот только...
Могут ли предки из жалости быть жестокими к потомкам своим? Этого
Олег тоже не знал.
Он знал одно: на счастье ли, на горе ныне живущим, но должна
свершиться воля древних богов, потому что теперь пробил их час - час
прошлой веры.

1 2 3 4