Ведь острыми
бывают не только ростки...
Нельзя, нельзя познавать историю, хитроумно складывая жалкие осколки
безвозвратно разбитого в убогую мозаику, где зияющие пустоты заделаны
известным, но неуместно чужим. Чем так - лучше никак.
Страшно, как страшно! Все ближе железнозубый оскал древнего чудища,
смрадные выдохи уже обжигают лицо... А где-то снаружи, в мире невесть
почему восстающих от тысячелетнего небытия мрачных и темных сил, - Ксюша.
Беспомощная, беззащитная, одна. Господи!
Что это? Показалось, или замерла, отшатнулась надвигающаяся тварь?
Испугалась? Имени Господа - испугалась? "Вот так и становятся верующими" -
снова до нелепости неуместная мысль... А пальцы уже рвут рубаху,
обшаривают грудь в поисках бабушкиного крестика. Маленький кусочек
почернелого серебра, помоги, помоги, спаси!
Не спасет. Затряслось при виде его исчадие прошлой веры, да не от
страха - от хриплого клокочущего рыка - хохота. Крест без искренней веры
не защита - кощунство. Хотел оборониться, - сделал хуже, чем было, вконец
озлил древнего. Нехристь, превративший освященный крест в бездельное
украшение... Кощунство. К вере отцов равнодушный и к прародительской вере
почтителен быть не может. Нельзя обороняться непонятым, нельзя!
А чем можно? Ножом? Может быть, подступившее уже чуть не вплотную
чудище - не бог, а неведомый зверь из плоти и крови? Мало ли что может
водиться в этих дремучих болотах. Может, пращуры творили своего Переплута
с натуры? Зверь... А лик на стене? А грозившая с вечера кулачком крыса?
Нет, не зверь это, не бывает зверей с железом в алчущей пасти. Значит,
бессилен против него нож. А хоть бы и не так - все равно ведь нету его,
ножа, он остался на полу возле их с Ксюшей ложа, не достать его... Так
что, смерть?
А Ксюша?! Нет, нельзя, не хочу! Думай, ты, кретин, делай же
что-нибудь, сейчас будет поздно!!! Ведь это же злой! Вчера - помнишь? -
старушка... заклятия против злых... Ну, ты же помнишь, давай!
Почти расплющиваясь о стену в безнадежных попытках отшатнуться от
жаркого оскала, от парализующих волю пламенеющих глаз, Олег забормотал
услышанное вчера. Губы его немели, отказывались повиноваться, голос
постыдно и жалко срывался на всхлипы, но он шептал, плакал, бредил:
Ты, неведомый, смутный,
Не подходи, стой.
Яви свою суть.
Стань сам собой,
Ты, злой!
Сам на себя свое зло
Обороти.
Змием, свой хвост угрызающим,
Будь, будь.
Дымом развейся, не заступай
Путь, путь.
Уйди от меня, уйди,
Сгинь, сгинь, пропади!
Честному - честь,
Честному - плоть,
Честному - жить.
Злобному - зло! Зло!
Пропади!
А чудище не хочет сгинуть-пропасть. Наоборот, оно словно еще выросло
под Олегову скороговорку, еще отчетливее забугрились его могучие мышцы...
Да что же это, почему?!
А почему ты решил, что должно быть иначе?
Почему ты решил, что можешь знать, кто был злым, кто - честным для
выдумавшего произнесенное тобой? На что ты посмел рассчитывать, снова
бессмысленно воспользовавшись плодами не своей мудрости? Дурак, дурак!
Конец. Вот это уже точно конец. Смерть. Скорей бы, скорей, чтоб
закончилась эта пытка ожиданием неминуемого... Ксюша, Ксенечка, бедная
моя... Да скорее же!
Почему оно не двигается? Стоит, огромное и непобедимое, стоит совсем
рядом, вот здесь, раскинуло крылья, не двигается... Стережет? Загнало в
угол и не выпускает, ждет. Чего, чего еще дожидается эта гадина, паскуда,
сволочь мерзостная?!
Олег не заметил, как бессвязный бред его мыслей прорезался
остервенелым криком, как животный ужас сменился звериным бешенством, и
бешенство это, неосознанное еще, помимо воли швырнуло его вперед - бить,
убивать, рвать в клочья зубами и пальцами.
Что именно произошло потом, он понял, только когда выскочил из
часовни, когда замер на миг, озираясь растерянно и безумно. Собственно, не
произошло ничего - Олег проскочил сквозь стоящее перед ним, не встретив
помехи: проклятая тварь оказалась бесплотной. Только вот где он оказался,
промчавшись через неведомое? В своем ли он мире теперь?
Вроде все то же было вокруг, а вроде и нет. Огромная луна так же
нависала над болотом, разлившимся широкой угрюмой водой, все так же легок
и чист ветер, все так же тихо кругом. Только что-то было иным, что-то
ускользающее, ничтожное, но бесконечно важное, главное...
Шелест травы под ногами - не тот шелест, странный он, непривычный. Не
та трава. Вкус воздуха чуден и нов - и воздух не тот. Даже тишина не та -
не бывает такой тишины.
А главное - там, откуда ворвался сюда Олег, не было Ксюши. Здесь же
она была, но была непостижимо - везде. Ее волосами пахли стелющиеся под
ноги травы; лунные блики мерцали в воде, как мерцали бы в ее глазах;
осторожный ветер постанывал тихо, но слышимо, как постанывает она, когда
во сне видится страшное, но проснуться нет сил...
Некоторое время Олег стоял, настороженно и недоуменно всматриваясь,
вслушиваясь, пытаясь понять и не понимая. Потом нетвердо и робко шагнул
было к воде, но тут же вскрикнул, крутнулся на месте затравленным зверем.
Сзади... Нет, показалось. Это просто шевельнулась своя же тень, подаренная
призрачным лунным сиянием. Бесплотная жуть не погналась, она осталась в
часовне. Если осталась вообще...
И снова пришлось постоять, пока не успокоилось сорвавшееся в бешеную
скачку сердце, пока не унялась дрожь в омертвелых ногах. И снова
осторожный шаг - подальше от часовни, к воде. Потому что стоять страшно и
нельзя, потому что надо идти, надо искать, искать...
Олег облизнул сухие горькие губы:
- Ксеня... Где же ты, Ксеня?
И словно в ответ на этот еле слышимый шепот, прямо перед ним с гулким
тяжелым всплеском взметнулась из неглубокой воды драконья голова на
короткой и толстой шее. Суетливые ручейки шустро сбегали с грубой замшелой
чешуи, огромные круглые глаза мерцали тускло и холодно, судорожно
подергивающиеся ноздри со свистом втягивали стылый и влажный воздух...
Глупо, как глупо было надеяться, что прошлое ожило, лишь чтобы напугать и
оставить в покое! Ничто еще не кончилось - это только начало.
Страшный рывок за ноги швырнул Олега лицом на траву, будто выдернули
из-под подошв землю, и будто теперь она тяжело проворачивается под ним,
царапая лицо жесткими стеблями. Упираясь кулаками, напрягшись до хруста в
костях, Олег сумел перевернуться, увидеть: то, крылатое, появившееся
первым, уже здесь. Вцепилась зубами в Олегову тень, урчит, упирается,
тащит за нее, как за продолжение ног, обратно в часовню... А потом
окружающее вдруг полыхнуло в глаза неистовым пламенем, рассыпалось искрами
и погасло.

Обморок продолжался недолго, но когда Олег снова обрел возможность
видеть и понимать, поблизости уже не было ни крылатого волка, ни
вынырнувшего из болота ящера. И Ксюши не было. А были стены часовни
вокруг, земляной захламленный пол, полумрак и знобкая сырость - и все.
Так, может быть, только что пережитый ужас был просто нелепым сном?
Нет. Олег не смог бы объяснить, откуда оно взялось, это ясное
осознание реальности произошедшего, - просто оно было и не оставляло ни
надежд, ни сомнений в своей безошибочности. Что-то еще должно было
произойти, что-то, к чему случившееся было только прелюдией.
Олег торопливо забарахтался: встать, успеть встретить назревающее
так, как подобает человеку встречать судьбу. Стоя. Но он сумел только
приподняться и сесть, привалившись к стене. На большее не хватило ни сил,
ни времени.
Теперь страшное случилось с полом. Почти посередине часовни
вспучивался округлый бугор, будто что-то прорастало там, рвалось наружу, и
спрессованная щебнистая земля в треске и стоне медленно поддавалась этому
настойчивому стремлению.
Вот бугор лопнул, разбрасывая обломки кирпича, комья глины, и из
вершины его выпятилось непонятное, заостренное, будто и впрямь непомерный
росток проклюнулся.
Росток... Тяжкий островерхий шлем, а под ним - усатое лицо с резкими
недобрыми чертами, с залитыми чернотой ямами вместо глаз... И вот, уже
весь отягченный непомерными мускулами и обильным вооружением, идол встал,
вознесся шишаком к неблизкому потолку. Часовня невесть откуда наполнилась
запахом гари и едким дымом. Кашляя, задыхаясь, утирая слезящиеся глаза,
Олег следил, как дым этот струйчатым саваном обвивает идолище, как
втягивается в многочисленные щели, исчертившие его черное, словно
обугленное, тело, и оно на глазах светлеет, наливается цветом и крепостью
вымытого влажными ветрами древнего дерева. Все четче проступали
подробности тонкой резьбы, уродливый нарост у подножья оформился в
прижавшуюся к ногам божества давешнюю крылатую тварь, и воздух снова стал
чистым.
А потом с гулом лопнула стена в дальнем углу, и неведомая сила
выбросила из-под нее три белесых каменных глыбы. Они тяжко прокатились по
полу, сами собой сложились, образовав голову виденного Олегом в болоте
пучеглазого ящера. Сложились непрочно - видно было, что многого не
хватает.
Смутно, муторно было Олегу. Страх, казалось, уже навсегда въевшийся в
душу, ненасытным клещом высасывал кишащий мыслями разум и вместе с тем
наполнял его новым, каким-то беспричинным знанием сокровенной сути
происходящего. Олег знал - не предполагал, не догадывался, а именно знал,
- что деревянный кумир - это Перун, что был он в незапамятные времена
повален, сожжен и сброшен в яму, ставшую потом фундаментом часовни. Знал,
что глазницы его пусты потому, что два огромных рубина - очи идолища -
были украдены ниспровергшим его священником, и знал, что священник этот
погиб, когда в едва достроенную часовню с безмятежного утреннего неба
ударила карающая молния, - ударила и сожгла во мгновение ока. В те времена
древние боги были еще достаточно сильны искренней верой, чтобы повелевать
стихиями...
А еще Олег знал, почему приник к ногам Перунова идола Переплут; и что
кроме этого, деревянного, были здесь и каменные идолы - тоже знал. Идолов
этих раздробили и ввергли в болото... Нет, не так. Болото тогда было
озером. Но ко времени строительства новой часовни оно усохло, исторгло из
вод своих останки былых богов, и те из них, что покрупнее, заложены были в
фундамент и стены - не из-за нехватки камня, а в знак торжества над
старым. В том числе и останки этого ящера... Ящера? Ну да, ведь это и есть
имя его - Ящер!
А еще Олег знал, почему он все это знает. Потому, что снова глядело
на него из стены все то же лицо... Да нет, не одно оно там, их много, вот
только трудно уловить, распознать, понять. Они изменчивы, они смутны.
Хмурый лик, недоступно пониманию глядящий на все четыре стороны света
разом, и множество меньших, которые ниже, которые совсем не похожи на
него, но - одно целое с ним... Не бывает так, этого же быть не может! Но
вот - есть...
А незримое присутствие Ксюши все явственнее. Неровное трудное
дыхание, жалобные стоны-всхлипы - знакомые тревожные отзвуки ее нередких
безрадостных снов (снов? Уж не в ее ли сне оказался он, промчавшись сквозь
бесплотную нежить?)... И что-то еще. Нет, это не звуки, это словно
поднимается из самых глубин души, измочаленной страхом за Ксюшу и за себя.
Голос? Или голоса? Голоса, слитные и согласные. Крепнут, завораживают,
подчиняют, вопрошают сурово и властно, и нет сил ни промолчать, ни
спросить о своем...
- ДОСТАТОЧНО ЛИ ТЫ ЗНАЕШЬ ТЕПЕРЬ, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ ГЛАВНОЕ?
Главное... Олег понял уже, какие силы властвуют над Ксюшей и ним в
эту ночь, но это ли главное? Может и нет. Тогда что? Они ждут чего-то, на
что ради Ксюши должен решиться Олег. Ждут. Не хотят объяснить, хотят,
чтобы догадался сам. Чего же могут ждать от него эти забытые боги? Может
быть... Да, наверное, так: боги ждут жертвы. Вот оно - главное.
- ТЫ ПОНЯЛ. ГОТОВ ЛИ ТЫ?
Готов ли Олег на жертву во имя Ксюши? Ненужный вопрос... Что у него
есть ценного? Бабушкин крестик? Рассудок, зрение? Жизнь? Пусть, пусть
забирают все, была бы только Ксюша жива и счастлива!..
- ГОТОВ ЛИ ТЫ НА СТРАШНУЮ ЖЕРТВУ?
Да, и на это, неведомое, - тоже! Ради нее - да!
- ТЫ ВЫБРАЛ СВОЮ СУДЬБУ... ВИТЯЗЬ.
И снова окружающее метнулось в глаза яростной вспышкой, а наступившая
после тьма убила чувства и ум.

Больно, больно! Гложет, выгрызает глаза нежданный свирепый свет. А
вокруг - страшное, но его невнятный образ, не успев родиться,
расплывается, тонет в кровавых слезах. Оно невидимо, это страшное, но оно
здесь, его выдают гул, лязг, тревожные всхрапы; его выдают холодные
хваткие руки, которыми оно вцепилось в локти и плечи Олега.
Ведут. Не грубо, но властно. По колкому, плотному и упругому. Сквозь
дышащее, лязгающее, всхрапывающее. Куда ведут, зачем? Да, в общем, понятно
зачем. А если так, то не все ли равно - куда?
Что-то тяжело и мягко ударяет в грудь, осыпается под ноги. Ступня
вдавливается в податливое, склизкое. И еще раз, и снова... Что это, что?
Как понять, если зрение съедено светом?
Свет... Кажется, или он меркнет, слабеет?
Кажется. Он ведь и не был ни ослепительным, ни яростным, он был слаб
и тускл, этот свет, набросившийся на неготовые к отпору глаза с
поспешностью злобного труса; напакостивший, но слишком немощный, чтобы
вредить всерьез. И вот уже можно приоткрыть захлебнувшиеся жгучей
краснотой веки. Приоткрыть, и не вскрикнуть от боли, и увидеть.
В слезах не было крови. Она была и есть в небе, кровь, ею заплывают
высокие тучи - медленные, бессильные, словно безнадежно израненные
покорные звери. А еще кровь расплывается бурым и алым в тяжелой, пугающе
недвижимой воде озера, которое впереди; и там же, в озере, смутно скользят
растерзанные туши туч. В их обреченном скольжении неуместно незыблемыми
кажутся низкий островок (черный холм в луже небесной крови), утвердившиеся
на нем причудливых, неясных еще очертаний столбы... Три столба - высокий,
тревожащий взгляд неестественной своей наклонностью, и два поменьше. Три
четких сгустка мрака на алом. И что-то еще есть там, между ними, - низкое,
бесформенное, скорее угадывающееся, чем видимое, пугающее смутно и
беспричинно. Лучше не смотреть туда, лучше смотреть под ноги, по
сторонам...
А под ногами - трава, упругая и густая. А по сторонам - пурпурные
стены плотно сдвинутых высоких щитов, а выше - лица. Вислоусые и бритые,
брадатые и гладкобородые, молодые и старые - разные. Но есть, есть в них
что-то братски роднящее. Глаза. Не цвет, - взгляд, в котором тревожное
ожидание и надежда. А выше, над лицами, - густой лес высоких копий. Таких
высоких, что мнится: это они, достав до низкого неба, искровянили его
острым железом.
Воинство. Многое множество, гулко звучащее выдохами, конскими
всхрапами, бранным лязгом, могучим гудом сдержанных голосов. Непомерное
чудище, копейной щетиной подпершее тучи, кровяной щелью раздвинувшее себя,
чтобы пропустить в последний путь одного.
Ведут. Сквозь многолюдие, где каждый теперь не вполне человек, потому
что все они - единое. К берегу озера торжественно и неспешно ведут двое.
Длинные рубахи сероватого полотна обвисают на их костлявых плечах;
перехваченные ремешками волосы сивы и скудны; белые прозрачные бороды
невесомо полощутся в порывах несильного ветра; немигающие глаза старчески
стекленеют в глубокой тени, копящейся под косматыми кочками бровей. Но
хватка жилистых длиннопалых рук не по-стариковски прочна, а обутые в
ношенную замшу ноги шагают твердо, размеренно. Ведут.
И плывут, плывут по сторонам стены щитов, и оттуда, из-за них,
нет-нет, да и бросит невидимая рука букет тусклых болотных цветов, и он,
мягко ударившись об Олегову грудь, осыпается под ноги путаницей вялых
хрустких стеблей. И плывут, плывут по сторонам лица - суровые неулыбчивые
лица воинов, пришедших Страшной Жертвой задобрить грозных своих богов для
удачи в скором набеге. Набег... В чьи земли? Каким племенам ждать к себе
эту железную рать? Или не племенам, а временам? Не нашим ли? Нелепая,
дикая мысль, прочь, прочь!
Что будет дальше? Берег. У берега - челн, узкий и низкий. Лишь ступив
на зализанный озерными волнами серый сырой песок, Олег понял, почему так
четко ощущалась упругость и колкость травы, почему вздохи людей и ветра
воспринимались не одним только слухом.
1 2 3 4