Не мог умчаться отсюда, не объяснив тебе, кто я и во имя чего занимаюсь таким – я вдруг взглянул на себя твоими глазами – малопочтенным делом. Для меня это – трудная рекогносцировка, за которую будет честь и хвала, повышение в чине, а ты видишь меня не отважным героем, серебряным Ланселотом, что, вертясь по ветру над Домом Черноголовых, все никак не пронзит своего змея, а шпионом, каких вешают без суда.
Будь я хоть на неделю постарше или малость поумнее, махнул бы рукой – не все ли разведчику равно, каким словом помянет его бюргерская дочка!
Но ты поверь – не за планами я бросился в дверной проем, оттолкнув Гирта! Я хотел видеть тебя… смотреть в твои глаза… и не помышлял в тот миг о своем воинском долге. Я исполнял его до сей поры безупречно, и потом тоже, но сейчас, спотыкаясь на темной и крутой лестнице, не о нем я думал.
Не знаю, как я угадал твою дверь. Я хотел позвать тебя, но не решился, и вроде даже не постучал, а поскребся.
– В чем дело, Маде? – спросила ты. – Иди спать, уже поздно. Я разделась сама.
– Фрейлейн Ульрика… – я впервые говорил с тобой. – Фрейлейн Ульрика…
И, осмелев, вошел.
Ты стояла на коленях у печки с зажженной свечой в руке. Увидев меня, ты растерялась, да и я не ожидал встретить тебя такой – в белой с кружевом низко вырезанной сорочке, с длинными распущенными косами.
Дыхание захватило – до того ты была близка и красива. Но ты опомнилась первой и поднесла свечу к тем бумагам, что лежали, скомканные, в печке. Они вспыхнули, и я признал в них свои записи и планы!
Отшвырнув ко всем чертям плащ, я бросился к печке, упал на колени, всем телом рванулся к огню, чтобы выхватить их и спасти. Но и ты так же быстро и молча прыгнула мне наперерез, уцепилась за руки, оттолкнула, собой заслонила вспыхнувшее внезапным жаром устье. Я вырывался, мы оба упали на пол, но ты держала крепко, отчаянно мне сопротивляясь, а бумаги горели, горели… И на них от огня проявлялись ровные строки.
К потолку тянулся горький, с хлопьями сажи дым. Огонь в печке делался все слабее. Тяжело дыша, ты отпустила меня и торопливо поправила сорочку на плече.
Я тоже опомнился. Вытащил и погасил один обрывок, другой… Городской ров в разрезе, а где сколько футов, не знаю больше, не помню, сгорело. Какой-то равелин, Господи, какой же? А вот и цифирь – к чему бы это? Бесполезно…
Конечно, надо было резко отбросить тебя, не думая о твоей боли. Надо было палашом тебе пригрозить. Приставить острие к груди – поди поспорь с ним, с палашом! А самому – к печке, выхватить планы, сбить огонь с замохнатившихся краев, сунуть под рубаху… Вот как надо было! А не смог.
Не только потому, что обидеть тебя было выше моих сил. Когда мы дрались на полу, я лицо твое увидел. Ты так ненавидишь меня, что готова убить. И страшное пришло мне в голову – а ведь в эту минуту ты права! Твоя правда оказалась сильнее моей. Я нападал на твой город, ты защищала его. Между нами встала война.
Пусть еще далеко осадная армия Бориса Петровича, пусть не видно с вала штандартов моего полка, но мы с тобой уже начали войну, и первый же бой я проиграл. С чем же я в полк вернусь?
Раньше все было для меня куда проще. Я вырос на войне и привык жить по ее несложным законам. Они были так удобны в действии, эти законы! Они позволяли радостно и бездумно выполнять любые приказы, поскольку ответственность была не на моей совести, а на совести командира. И командиру тоже было не просто – он выполнял приказ государя, государю же виднее, как чему быть. Все, что делалось во имя победы, по этим законам было допустимо и даже похвально. Во имя победы мне следовало отбросить тебя с пути и выхватить бумаги из огня. И выбежать из комнаты. И поскорее забыть обо всем. Но я не смог…
– Я, завернувшись в полосатую шаль, смотрела, как ты медленно встаешь, отряхиваешь пыль с колен и как-то боком подвигаешься к двери. Все правильно, думала я, теперь тебе здесь делать нечего, и уходи поскорее! Уходи, пока не позвала отца и Бьорна. Уходи, пока у меня хватает силы вот так стоять, прислонившись к стене, придерживая на груди шаль, и презрительно смотреть на тебя. Я победила! Хоть на секунду, а победила.
Не понимаю, почему я так хотела поймать в этот миг твой взгляд. Наверное, чтобы убедиться в своей победе и в своем торжестве. И я дождалась – ты нерешительно и быстро взглянул на меня, а потом опустил голову так низко, что пушистая прядь совсем закрыла лицо.
Мне вдруг стало так жалко тебя, так жалко!.. Я шагнула к тебе и споткнулась об эфес твоего палаша. Он лежал как раз между тобой и мной.
– Я не думала, что вы вернетесь, – тихо сказала я. – Кто вы такой?
Этого ты не ожидал. Подумал, решился и сказал с неожиданным достоинством:
– Я русский офицер.
Да, скрывать это уже не имело смысла.
– Что же вы теперь собираетесь делать? – продолжала я. – Может быть, помочь вам выбраться из Риги?
– Благодарю вас…
– Вам, наверное, понадобятся деньги, – высокомерно предложила я. Пусть московиты знают, что победитель должен быть великодушен. А я в эту минуту была победительницей!
– Нет, денег мне пока хватит, благодарю, – ты говорил по-немецки немного отрывисто, с большими паузами, но на удивление правильно.
– Здесь вам оставаться нельзя. Я могла бы спрятать вас пока у родственников.
– Благодарю, фрейлейн, мне уже нашли убежище, – сказал ты, и в твоем голосе была настороженность. Ты боялся меня! Ты, офицер, дерзкий лазутчик, боялся меня, ты был в моей власти! И знал это.
– Как вам угодно, сударь. Еще я могла бы помочь вам выбраться из города.
Ты посмотрел на приоткрытую печку и вздохнул.
– Я не уйду, – сказал ты. – Куда же я с пустыми руками? Я должен остаться.
– Но вы же в ловушке! – я от неожиданности выпустила из рук концы шали, подхватила их, поспешно закуталась, но все равно почувствовала, что краснею. Впрочем, это было уже неважно, совсем неважно…
– Нет, вы уйдете, вы должны уйти, здравый смысл приказывает вам уйти! – торопливо говорила я, свято веря, что чем больше буду повторять это слово «уйти», тем убедительнее получится. – Только сумасшедший останется там, где ему угрожает смерть!
Я повторяла глупые слова и понимала – делаю что-то не то… Я должна была либо спасать тебя с твоими планами вместе, либо выдать шведам. А то, что творится со мной сегодня, сейчас, уже перешло пределы разумного! Сперва бросаюсь на порог между тобой и Эрикссеном, а теперь обрекаю тебя на смерть? Господи, как же это я? Господи, еще никому не удавалось идти двумя путями одновременно, как же мне быть? Не может быть, чтобы существовали две равноценные истины…
И я опять слышала свой голос со стороны, как там, у стены иоанновской церкви, я чувствовала, как он дрожит, и пыталась справиться с этой непонятной дрожью, и не могла…
– …но я, фрейлейн, не могу вернуться к своим, не выполнив приказа, – услышала я и не поняла сразу, какие еще свои, что за приказ. Я жила совсем, совсем не этим! Должно быть, ты сказал что-то еще, и я вдруг окончательно осознала – ты решил начать сначала все, что я погубила!
Это было невозможно. Это означало твою смерть. Я попыталась взять себя в руки.
– Уж не собираетесь ли вы опять рисовать Шеровский бастион? – спросила я сколько возможно язвительнее.
– И Шеровский тоже.
Ты сказал это совсем спокойно. Оставалось только отворить тебе дверь и отрубить – прощайте! И ты уйдешь в темноту, в ночь, в смерть, и опять тебе заломят руки за спину, и я опять поймаю отчаянный взгляд твоих ясных глаз, и опять буду рваться к тебе сквозь толпу! Нет, этого я не выдержу. Если ты сейчас вот так просто уйдешь, я каждую ночь опять буду бежать за тобой вдоль доломитовой стены, не видя неба за краснокирпичной зловещей завесой, падать на неровную брусчатку и в бессилии смотреть, как тебя уводят навсегда!
И мне показалось, что я стою на какой-то острой грани, на каком-то гребне, и должна выбрать что-то одно. А поскольку я не могу отпустить тебя на смерть, приходится признать, что сейчас, с этой минуты я беру на себя ответ перед Богом и людьми за твою живую душу. То, что было днем, случилось неосмысленно и безрасчетно, а теперь я подумала и сделала свой выбор. Я не могу предать того, кого сама рвалась спасти. И по какому-то странному и властному закону, о существовании которого я не знала, я отныне делю с этим человеком всю тяжесть его судьбы, чего бы мне это ни стоило.
Я поняла все это и с облегчением вздохнула. Я приняла неизбежное с открытым лицом и открытым сердцем.
Ты был такой смешной – разорванная рубашка в паутине, паутина в волосах… И этот мальчик, опустивший передо мной ресницы, стоит сейчас на смертном краю. Я не могла, я должна была сделать первый шаг навстречу, хотя между нами – и твой палаш, и все рижские бастионы, и война, война!
– Андри… – откуда же мне было знать, как тебя зовут на самом деле? – Будьте осторожнее, ради Бога. Лазутчиков вешают.
Ах, совсем не то я хотела сказать! Ты вдруг посмотрел мне в глаза, будто хотел и не решился спросить о чем-то, и опять твой взгляд опалил мою душу, и я говорила что-то совсем ненужное, нелепое, непонятное мне самой. А на твоих приоткрывшихся губах замер вопрос, и я боялась его и так ждала, тек ждала!
– Лазутчиков вешают! – говорила я. – А если вы попадетесь, я никогда не избавлюсь от мысли, что это я виновна в вашей смерти. Но я не могла вам вернуть эти планы, понимаете? Как я отдам вам свой город на растерзание? Вы здесь чужой, вам этого не понять. А я здесь своя. Я здесь родилась. Это мой дом.
– Зачем вы оправдываетесь передо мной? – вдруг спросил ты, и я почувствовала, что ты напряженно думаешь о чем-то, невероятно для нас обоих важном. – Перед врагом не оправдываются…
Я поняла тебя. Мы думали об одном и том же! Невозможная радость захлестнула душу. Не ты и не я создали вражду между нами, великой смелостью было решиться разрушить ее, а мы решились оба, и, кажется, одновременно.
С каждым мгновением ты делался мне все ближе, и страх за тебя становился все больше.
– Зачем? Разве это главное? – торопливо говорила я, чувствуя, что ты все понимаешь. – Конечно, перед врагом не оправдываются! Но я не смогу жить, зная, что вы где-то рядом и за вами идет охота!
– Тебе не хватило дыхания. И тут я все понял. И голос твой, дрожащий, отчаянный, вновь вспомнил, и быстрый взгляд там, у церковной стены, и как пробивалась ты ко мне через толпу… меня словно обожгло – так вот оно что!
И рухнули все преграды.
Даже верная смерть, на которую ты, бросив в огонь планы, может быть, обрекала меня, – и та не смогла встать между нами. Какие бы мы не пытались выстроить между собой стены – они были слишком низкими, наши души летели навстречу друг другу!
Я знал, что не имею права впутывать тебя во всю эту военную коловерть. Я знал, что ради твоего же блага должен немедленно уйти. И ушел бы, отвернувшись, избегая твоего взгляда, но не мог так вдруг расстаться с тобой. Оставалось еще что-то очень важное между нами, и я хотел услышать от тебя всего одно слово.
– Простите меня… – очень тихо сказал я.
– За что мне прощать вас? – в твоем голосе не было удивления, как будто ты ждала этого вопроса и предугадывала ответ.
– За все…
И мы стояли молча, думая, что оно означает для нас, это «все». Все тяготы осады, все волнения, всю боль утрат, всю неизбывную тоску разлуки – вот сполна то, что могу тебе обещать, и если ты простишь мне пушечные ядра и мушкетные пули, нацеленные в тебя, то…
– Я простила, – прошептала ты. – Я все простила. А вы?
А меня ожидал поистине адов труд пройти вновь по улицам, где меня подстерегали, и увидеть то, что от меня теперь пуще глаза берегли. И, может, уж свита конопляная веревка для моей шеи…
– И я.
Между нами не осталось ни зла, ни обиды, ничего. Мы были чисты и честны друг перед другом, как в смертный миг, как в миг рождения.
Я ничего не мог подарить тебе, только уверенность в том, что ни один из нас не переживет другого. И я знал, что для тебя нет подарка драгоценнее. Мы оба сделали свой выбор. И пусть бы это счастье на смертном краю продлилось мгновения – мы и за них будем благодарны друг другу. Иного-то нам не суждено…
Все ближе были твои глаза и тепло твоего дыхания. Как хотелось обнять тебя, вскинуть на руки, вынести отсюда на вольную волю! Наверное, и обнял…
Ты смутилась, бессильно попыталась отстранить меня. Твои легкие руки скользнули по моим плечам, по груди, и там замерли, а я удерживал их. Мы стояли молча у окна, боясь неосторожного движения и незаметно прижимаясь друг к другу все теснее.
– Я знал, что так будет, – сказал я, неожиданно даже для самого себя. – Я это еще тогда знал, когда впервые украдкой на твое окно посмотрел.
– Я тоже знала. Только я не могла понять, в чем дело… Почему мне так важно, чтобы именно ты услышал мой голос…
– Какие у тебя нежные пальцы…
Я стал целовать их один за другим…
– Господи, да когда же все это совершилось? Когда началась моя любовь к тебе? Ведь должно же было что-то подготовить меня к тому бешеному дню, когда кирасиры вели тебя связанного в Цитадель!
Стремительная лихорадка овладела мной. Я не шла – я мчалась к тебе навстречу, как будто знала, как мало времени нам отпущено.
Опасность обострила все мои чувства, благоразумие отступило, страх исчез.
Ты стоял у окна, опустив глаза, а я беззвучно шептала – ты смелый, ты отчаянный, ты не побоялся бы обнять ночью на мосту Даугавское Золото, так что же ты не подходишь, почему заставляешь меня первой идти навстречу, рушить собственные преграды? Нет, ты не враг, у врагов не бывает таких мальчишеских губ и длинных ресниц. Господи, да что ты можешь разрушить – ты, такой беззащитный под моим взглядом! Хочешь – я сама введу тебя в свое королевство, расскажу тебе все янтарные тайны и подарю янтарь, чтобы его запах всегда сопровождал тебя? И настой составлю сама. Аромат получится колдовским, тревожным, чтобы ты всю жизнь не мог избавиться от его власти. Я ведь чуточку ведьма, сумасшедшая кровь, знаешь?
Только бы ты остался жив! Я, накликавшая на тебя опасность, теперь сама бы пошла на виселицу вместо тебя, веришь?
Но почему мной владела такая уверенность в твой ответной любви? Ах, иначе и быть не могло – в этот невероятный день я полюбила тебя, ты полюбил меня. Многие хотели бы взять в жены дочку Карла Гильхена, а ей, своенравной, нужен был именно ты. Почему – не спрашивай, не знаю. Нет закона лихорадки, мой милый.
Мы все-таки расстались в ту ночь. Янка увел тебя на какой-то склад, где ты мог некоторое время прожить в относительной безопасности. Ты умудрялся все же бегать к набережным укреплениям. Я называла тебя дон-кишотом, воюющим с ветряными мельницами, – книгу о Дон-Кишоте привезла Ингрид, жена Бьорна. Ты смеялся и от своего не отступал. Одно оставалось – Господу Богу молиться за твою шальную голову, на которую не действовали никакие уговоры.
На меня обрушилась огромная разлука, жестокая разлука. Что значили наши мгновенные встречи? Я знала – ты рискуешь жизнью, появляясь возле нашего дома, попадись ты на глаза Олафу, Бьорну или их денщику. Но не могла от этих встреч отказаться, пока однажды ночью, чуть ли не под моим окном, не случилась стычка с дозором. Я выбежала на улицу, но и ты и шведы уже исчезли во мраке. Отступая, ты уводил их подальше от меня.
Потом прибежал Янка, рассказал: тебе достались боевые трофеи – палаш и две каски. Но больше приходить сюда ты не мог.
Янка и Маде несколько раз носили тебе мои записки и возвращались с ответами. Говорить по-немецки ты выучился хорошо, словно несколько лет прожил в Риге, а писал с ошибками. Должно быть, зная это, ты старался писать письма покороче.
Но что мне было в тех записках, когда я не слышала твоего голоса! Ты писал, что все, благодарение Богу, благополучно, а я знала – по краю пропасти ходишь. И все это из-за меня…
Маде рассказала мне, где ты прячешься и какой у вас тайный сигнал. Я в детстве играла с подружками на вымощенном пятачке у стены того склада. По вечерам, когда Все ложились спать, я долго не решалась раздеться, думала – а если накинуть шаль и выскользнуть незаметно?
Я не сразу решилась на это. Не так меня воспитывали, чтобы ночью из дома убегать. И о девичьей чести слышала я немало строгих слов. Дочери почтенного бюргера, будущей примерной жене и матери не подобало совершать легкомысленные поступки. На опозорившей себя девушке никто не захочет жениться.
Но я выбрала в мужья тебя. И чем скорее ты станешь моим мужем, думала я, тем больше счастья успею тебе дать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11