Сама понимаешь… И еще – одно дело, когда в тебе заговорило сострадание, а когда ты осмыслишь, что на деле я твой враг, тогда как же?
Броситься в ворота епископского подворья я не успел. Хоть и держались веревки на волосиночке, а что-то меня еще связывало. Потом вдруг словно проснулся. В полуоткрытых дверях большого серого дома увидел просвет. Двор? Думать – некогда. Оттолкнув солдата, я метнулся кошкой вдоль стены, по короткому коридору, мимо лестницы, и попал в крошечный дворик. Ткнулся в ворота – заперто! Сам не знаю, как вознесся на крышу сарая и ввалился головой вперед в открытое окно на втором этаже, угодив прямо в корзину с каким-то тряпьем.
И вовремя – тут же с силой забарабанили в ворота. Я лежал на полу у окна и думал – куда ж это черт меня занес и как теперь отсюда выбираться? Подполз к дверям, выглянул – слава Богу, никого! Встал было, но тут услышал отчаянный визг и вопль, и снова грохнулся. А за окном в ту же минуту рухнули выбитые ворота, и, выходит, к окну приближаться тоже было опасно.
Тут я заметил прислоненный в углу костыль. Какое ни есть, а оружие, решил я и прихватил его.
С костылем наготове я высунулся в коридор и даже дошел до лестницы, соображая, куда же теперь лучше – вверх или вниз? Внизу шла какая-то заваруха, целое побоище. Я насилу догадался, что это выставляют за дверь кого-то из кирасиров. Но, по моим соображениям, долго такое сопротивление продолжаться не могло, следовало ожидать скорого отступления хозяев. Потому я взобрался на чердак и засел в самом дальнем углу, соорудив себе убежище из старой рухляди, а также накрывшись непонятно чем, судя по запаху – древней попоной.
Я рассудил – уж одного-то я своим костылем уложу и палашом его завладею, а коли не зазеваюсь – то и отличным шведским пистолетом с тяжеленной шишкой на рукоятке. Такой рукояткой кого по лбу благословить – память надолго останется, если, конечно, на тот свет не угодит…
Что я буду делать с клинком и пистолетом против двенадцатитысячного рижского гарнизона, я, понятное дело, не знал. Но верил в то, что еще мальчишкой усвоил здесь же, в Лифляндии, – нет такой передряги и такой катавасии, из которой русский солдат не найдет выхода. Так нас государь учил, и более всего бывал недоволен, когда из мнимого благоразумия на риск не шли и победу упускали.
Я понимал, что следует ждать обыска. И верно – некоторое время спустя по лестнице загрохотали спотыкающиеся сапоги и громыхнуло шведское бранное словечко.
Я распростерся на полу под своей попоной, оставив щелку для взгляда и воздуха. Крышка люка поднялась, и оттуда по пояс, как Нептун из морской пучины, возник тот дурень сержант, что вел меня в Цитадель, а может, и в самый замок…
Снизу недовольные бабьи голоса убеждали его, что никто на чердак незамеченным пробраться не мог. Сержант отругивался и наконец поднялся весь, а за ним, гремя вооружением, еще двое солдат. Занятно, подумал я, а хватило ли у него ума поставить у дверей стражу? Хорошо бы – не хватило! Тогда – я из-под проклятой вонючей попоны в люк метнусь, из дома выскочу и в форштадте укроюсь, а он все еще будет стоять на чердаке, рот разинув!
Сержант сам пошел по чердаку, задевая шляпой о балки и тыча кончиком палаша в тряпье. Это уж было некстати… До какой же нелепости доходит человек – я не только сжался до невозможного, еще и глаза накрепко зажмурил! Сержант наступил на мою окаянную попону. Я затаил дыхание и зажал покрепче костыль, чтобы, коли понадобится, мигом возникнуть из своего укрытия и выбить у сержанта палаш. Так и напрягся весь, но вывезла кривая – сержант полез дальше, в угол, где было полно паутины, перепачкал мундир, немедленно прекратил поиски, стал чиститься и ругать все на свете – и баб каких-то сумасшедших, и нелепый город у черта на рогах, и службу свою безнадежную да безденежную. Снизу с новой пылкостью принялись его убеждать в напрасности поиска. Сержант махнул рукой – с тем и убрался, уведя своих согласно качавших головами солдат.
Я видывал шведов в деле – слава Богу, этой радости изведал достаточно. И уважал их – офицеры суровы и храбры, к солдатам врукопашную не подступись, в ярости голой грудью на клинки бросаются. Диву давался – эти тоже вроде шведы, но уж до чего заспанные! Отвыкли, видать, со своими приработками от настоящего дела, в заботах о голодном брюхе и палашами, чай, владеть разучились!
Когда шаги их смолкли, я для верности подождал еще немного. Но не мог же я сидеть целую вечность под вонючей попоной, бодлива мать!.. Выглянул я с бережением из чердачного окошка на улицу – тишь, гладь и Божья благодать, люди идут, занятые делами, несуетливо и достойно. Во дворике тоже кто-то делом занимается. Значит, выбраться отсюда можно не ранее темноты. Соображение это меня ничуть не обрадовало. Знал бы – хоть пообедал заранее на гильхеновской кухне. Старая Кристина разносолами нас баловала, но миску каши накладывала доверху. Карауль тут теперь старую рухлядь, да еще на пустое брюхо!
Странная вещь случилась со мной тогда – уверовал в собственное бессмертие. Как если бы сквозь смерть прошел и в иное бытие вышел, неуязвимый более ни для пули, ни для палаша. Ведь час какой-нибудь оставался до виселицы… Я бы встретил смерть как подобает офицеру русской армии, я бы им и имя свое назвал, пусть ведают, имя мое честное, в смертный час его скрывать не пристало. Но спасли меня нож Гирта и, как мне казалось, хотя эту мысль я старался прогнать, твой юный, звонкий и настойчивый голос.
Сидя на спасительном чердаке, я жалел, что слишком медленно наступает вечер. Главное теперь было – скорей забрать с гильхеновского сеновала вещи, пока туда не пришли с обыском.
И тут я призадумался – а в самом деле, странный же чердак мне попался! Обычно в рижских домах, как я заметил, невозможно высокие крыши, а под ними в три-четыре яруса всякие каморы да кладовые. Тут же – ничего похожего. Вот он, гребень крыши, как раз у меня над головой. И еще одна заковыка – мужских голосов в доме не слышно, одни бабьи. Что за монастырь?
Если это и впрямь монастырь, так на редкость странный, соображал я, всякий встречный в него влететь может и спрятаться. В монастыре должен быть хоть привратник. Опять же, и шведы в монастырь так запросто врываться бы не стали.
И тут меня осенило. Не монастырь это, будь я неладен, а вовсе даже наоборот! Вот тогда все сходится. И женские сварливые голоса, и странный дом, и все… Ну, Андрей Иваныч, в восторге поздравил я сам себя, с прибытием вас в некоторое развеселое заведение.
Шутки шутками, а сие казалось весьма правдоподобным. Значит, к вечеру здесь будет шумно, и я смогу безопасно выбраться – если, конечно, захочу! И – к гильхеновскому домику…
Дурень, говорил я себе, да если ты здесь минуешь засаду, то уж там всенепременнейше на нее нарвешься. И отвечал себе же – так что тогда, все уже вычерченные планы, весь мой труд пойдет коту под хвост? Дурень, говорил я, кой прок армии и государю от твоего мертвого тела на виселице? Выбираться из города надо, вот что, а там уж и восстановить все по памяти. Дурень, тут же отвечал я себе, похвалит тебя государь за неверные планы, жди!
Получалось: куда ни кинь, все – клин. И в таких пререканиях с самим собой я как-то незаметно пригрелся на старом тюфяке и, кажется, задремал… Во всяком случае, когда я опомнился, за окном уже было темно, а в доме – на удивление тихо.
Я прикинул – вряд ли я проспал долго. Значит, в рижских веселых домах ложатся спать на редкость рано. Тоже неплохо – никому на глаза не попадусь.
Я прихватил костыль – должно быть, здешней старухи-стряпухи, надо бы его как-то вернуть… – и благополучно спустился с чердака на третий этаж. Подождал для верности, столь же тихо прошел по лестнице до самых входных дверей. Внизу пахло жареной рыбой… аж слюнки потекли… Но вот обе двери – и на Сапожную улицу, и во дворик – были крепко заперты, не только на засов, но и на замок.
Это было уж вовсе странно. От каких воров оберегаться в столь веселом доме?
Я поднялся на второй этаж и присел в амбразуре окошка, выходившего во двор. Насколько я мог разглядеть, сбитые днем ворота уже стояли на месте. Трудно будет выбираться, подумал я, то-то шуму подниму!
Конечно, был и такой выход – поскрестись в любую дверь из выходящих в коридор, разбудить одну из девиц и слезно умолять ее выпустить меня на волю. Но уж больно соблазнительным казался такой разговор в темном коридоре с полуодетой и столь доступной светлоглазой беляночкой. Я помотал головой, отгоняя от себя зримо возникшее наваждение. Конечно, если вынесет нечистая сила на этакую Венус, я, понятное дело, не посрамлю чести неустрашимого Боурова полка… Но уж лучше бы не выносило.
В конце коридора светился сероватый квадрат. Вот от этого окна было больше прока, чем от амурных затей. Насколько я мог понять, оно смотрело в проулочек возле старых монастырских ворот. Я прихватил костыль и на цыпочках медленно-медленно двинулся по коридору к окну. Тут и покарал меня Господь…
Дверь слева заскрипела. Я так и замер на одной ноге. Встала мгновенным видением перед глазами Венус с влажными алыми губами и исчезла, а там, где бы ей полагалось быть, явилась маленькая старушонка в длинной серой рубахе и с плошкой в руке. Она глядела себе под ноги и, не успел я отшатнуться, налетела на меня. Тут мы шарахнулись в разные стороны и воззрились друг на друга, не шевелясь.
Старушонка опомнилась первой. Она уронила глиняную плошку и так завизжала – у меня дух захватило.
– Уймись, бабка, уймись, окаянная!.. – свирепо зашипел я, почему-то по-русски. Какое там уймись! Начало-то полуночному переполоху было положено еще днем! Мне навстречу из разом распахнувшихся дверей выскочило целое войско всевозможных старух, тощих и толстых, длинных и маленьких, и старухи эти со страшным гвалтом наступали на меня, так и норовя вцепиться в волосы!
Поздненько я сообразил, в какой развеселый домишко занесла меня фортуна. Но, делать нечего, приходилось бросаться в атаку.
– Ах, так вас!.. – и я загнул им такое, длинное-предлинное, изрядно заковыристое, от чего покраснели бы даже испытанные драгуны лихого Боурова полка. И метнулся сквозь неприятельский строй к вожделенному окну, одной рукой прикрывая голову, а другой – отмахиваясь костылем.
С разбегу я чуть не пташкой выпорхнул на улицу. Господь меня уберег – я удержался на ногах и, даже не поскользнувшись на осколках битого стекла и удержав в руке костыль, опрометью ринулся прочь, как если б буйная старушечья орда, покинув свой редут, за мной погналась. Но, огибая угол, я нос к носу столкнулся с ночным дозором. Стража, надо думать, спешила на шум, поднятый обезумевшими от ужаса старухами.
Доблестные вояки растерялись было, и этот миг их промедления меня спас. Я добрым ударом сбил с ног того, кто ко мне ближе, и завладел его клинком, который он не успел выхватить из ножен. Другого, что сунулся было ко мне, благословил костылем по начищенной каске. Остальные выхватили палаши, да не тут-то было! Шпажному бою обучался я не с учителем за денежки, а в жарком деле! И напал первый, и пробился сквозь ошалевший дозор, не ждавший такой прыти от холопа в драной рубахе. Потом, конечно, они погнались за мной, но стрелять, слава Богу, не стали, и я благополучно ушел закоулками.
Запыхавшись, я присел на каменную скамью у чьих-то дверей и прислонился к резной плите со знаками хозяина. Сердце билось в самом горле. Я положил палаш на колени и, запрокинувшись, смотрел в ночное небо. И померещилось, будто звезды светятся прямо сквозь причудливые флюгера.
Мне казалось, что я уже вроде пришел себя после всех приключений этого несуразного дня – и пленения, и побега, и полоумных старух, Венусов окаянных, и стычки с дозором. Но тут осенило – как обидно, что проклятые старухи не разумеют по-русски!
И я захохотал громко, держась за каменный круг плиты, и хохотал долго, долго – пока не почувствовал, что весь дрожу…
– Мы прибежали вовремя. Янка, которому не раз доводилось ночевать у тебя в гостях, отыскал на сеновале, под самой крышей, твои пожитки. Я стояла внизу и приказывала – старые рубашки и одеяло оставить, не то шведы заподозрят неладное. А завернутый в парусину сверток нести ко мне, я сама спрячу. Маде, укрыв сверток под передником, незаметно пронесла его ко мне в комнату.
Она хотела остаться и посмотреть, что там, но я не позволила. Я сказала ей, что помогаю простолюдину, какому-то конюху, избежать неприятностей, и это уже для дочери рижского бюргера достаточно смелый поступок, за который Андрис должен мне быть всю жизнь благодарен, и что я знать не желаю, какие секреты в свертке, и ей не советую.
Она недоверчиво что-то проворчала и ушла, и я видела в окно, как ее встретили во дворе Янка с Гиртом и нетерпеливо расспрашивали.
Я развернула парусину. Сверху лежал сложенный лист какого-то календаря на незнакомом языке, со знаками зодиака и короткими надписями. Были там большой увесистый кошелек из потертого бархата с талерами, очинённые перья и пузырьки – надо полагать, с чернилами. Но, когда я, отвернув крышечку, попробовала написать слово, следы жидкости на бумаге, высыхая, словно бы таяли и исчезали.
Видно, белые листы, завернутые отдельно, были исписаны секретными чернилами. Я стала смотреть дальше и развернула большой, сделанный из четырех листов, вычерченный грифелем план. Это была Рига.
На нем многого не хватало – набережных укреплений, Шеровского бастиона, лишь слегка намеченного, Цитадели, обозначенной довольно приблизительно. Видно, ты решил сперва сделать окончательный план, точный и соразмерный, а потом уж перечертить его своими невидимыми чернилами, уничтожив черновик. Были еще планы грифелем и пером, были какие-то непонятные мне записи. Словом, то, что и полагалось бы хранить лазутчику. Мне понравился твой почерк – некрупный, округлый. Я склонилась над планом и узнавала на нем помеченные крестиками церкви, кружочки башен, кое-где квадратики домов и неуверенно нанесенные хитросплетения улиц. Ты, видно, еще не весь город облазил, но многое нарисовал правильно. Будь у тебя время, ты бы и улицы воспроизвел точно, и наш старый дом я бы нашла на твоих планах, по которым артиллерия московитов будет метать в Ригу чугунные ядра и зажигательные снаряды! Я вдруг ясно осознала это…
Я закусила губу, держа в руках эти небольшие, словно из книжки, листы. Вот в моих руках – судьба моего города. И пробудет она в моих руках, может быть, лишь эту самую минуту, и от того, как я поступлю, ровно ничего не изменится, и, скорее всего, я действительно бессильна помочь Риге. Но сидеть сложа руки, когда моему янтарному королевству угрожает гибель, я тоже не могу! В моих силах только одно – уничтожить эти листы, оттянуть страшный час, а Гирту и Янке велеть передать тебе – планов больше нет, не смей сюда возвращаться. Вот и все, что я могу…
И тут я сообразила, что еще неизвестно, придешь ли ты за своими вещами. Хоть Янка и утверждал, что шведы безрезультатно обыскивали Конвент, но ведь они могли схватить тебя где-нибудь поблизости. Я вспомнила твое лицо, твой единственный взгляд, и мне захотелось выбежать из дома, помчаться туда, к краснокирпичной стене – вдруг опять ведут тебя, связанного, мимо, чтобы опять кричать в лицо сержанту и опять броситься на каменный порог! Это было необъяснимо – я ведь привыкла все свои поступки подтверждать доводами разума и жить рассудительно, как все вокруг, как меня научили с детства. Это было необъяснимо, как узор в глубине янтаря, высвеченный внезапным солнечным лучом. Ведь не возник же он в миг моего взгляда! Он был там всегда, и, чтобы обнаружить его, нужен был именно этот луч…
Я подумала – а вдруг все это так? Вдруг тебя уже подводят к воротам Рижского замка? Или Цитадели? Вдруг тебе остается лишь час жизни? А что же останется мне от тебя? Кучка пепла?
И, повинуясь тому необъяснимому, что высветилось во мне сегодня, я спрятала твой сверток в печку – благо еще не топили. Я бережно сложила каждую бумажку, туго привернула крышечки пузырьков, подоткнула края парусины.
В детстве я видела московитов – послы проезжали через Ригу. Мы все бегали смотреть, как в окружении эскорта черноголовых медленно проезжали в каретах бородатые люди в высоких шапках, во множестве шуб – одна поверх другой. Были и в европейском наряде, но не такие занятные. Потом их поселили в форштадте, для чего у бородатых бюргеров взяли много хорошей мебели. Так далеко из дому мне убегать не позволяли, и больше в ту весну я их не видела.
И теперь появился ты…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Броситься в ворота епископского подворья я не успел. Хоть и держались веревки на волосиночке, а что-то меня еще связывало. Потом вдруг словно проснулся. В полуоткрытых дверях большого серого дома увидел просвет. Двор? Думать – некогда. Оттолкнув солдата, я метнулся кошкой вдоль стены, по короткому коридору, мимо лестницы, и попал в крошечный дворик. Ткнулся в ворота – заперто! Сам не знаю, как вознесся на крышу сарая и ввалился головой вперед в открытое окно на втором этаже, угодив прямо в корзину с каким-то тряпьем.
И вовремя – тут же с силой забарабанили в ворота. Я лежал на полу у окна и думал – куда ж это черт меня занес и как теперь отсюда выбираться? Подполз к дверям, выглянул – слава Богу, никого! Встал было, но тут услышал отчаянный визг и вопль, и снова грохнулся. А за окном в ту же минуту рухнули выбитые ворота, и, выходит, к окну приближаться тоже было опасно.
Тут я заметил прислоненный в углу костыль. Какое ни есть, а оружие, решил я и прихватил его.
С костылем наготове я высунулся в коридор и даже дошел до лестницы, соображая, куда же теперь лучше – вверх или вниз? Внизу шла какая-то заваруха, целое побоище. Я насилу догадался, что это выставляют за дверь кого-то из кирасиров. Но, по моим соображениям, долго такое сопротивление продолжаться не могло, следовало ожидать скорого отступления хозяев. Потому я взобрался на чердак и засел в самом дальнем углу, соорудив себе убежище из старой рухляди, а также накрывшись непонятно чем, судя по запаху – древней попоной.
Я рассудил – уж одного-то я своим костылем уложу и палашом его завладею, а коли не зазеваюсь – то и отличным шведским пистолетом с тяжеленной шишкой на рукоятке. Такой рукояткой кого по лбу благословить – память надолго останется, если, конечно, на тот свет не угодит…
Что я буду делать с клинком и пистолетом против двенадцатитысячного рижского гарнизона, я, понятное дело, не знал. Но верил в то, что еще мальчишкой усвоил здесь же, в Лифляндии, – нет такой передряги и такой катавасии, из которой русский солдат не найдет выхода. Так нас государь учил, и более всего бывал недоволен, когда из мнимого благоразумия на риск не шли и победу упускали.
Я понимал, что следует ждать обыска. И верно – некоторое время спустя по лестнице загрохотали спотыкающиеся сапоги и громыхнуло шведское бранное словечко.
Я распростерся на полу под своей попоной, оставив щелку для взгляда и воздуха. Крышка люка поднялась, и оттуда по пояс, как Нептун из морской пучины, возник тот дурень сержант, что вел меня в Цитадель, а может, и в самый замок…
Снизу недовольные бабьи голоса убеждали его, что никто на чердак незамеченным пробраться не мог. Сержант отругивался и наконец поднялся весь, а за ним, гремя вооружением, еще двое солдат. Занятно, подумал я, а хватило ли у него ума поставить у дверей стражу? Хорошо бы – не хватило! Тогда – я из-под проклятой вонючей попоны в люк метнусь, из дома выскочу и в форштадте укроюсь, а он все еще будет стоять на чердаке, рот разинув!
Сержант сам пошел по чердаку, задевая шляпой о балки и тыча кончиком палаша в тряпье. Это уж было некстати… До какой же нелепости доходит человек – я не только сжался до невозможного, еще и глаза накрепко зажмурил! Сержант наступил на мою окаянную попону. Я затаил дыхание и зажал покрепче костыль, чтобы, коли понадобится, мигом возникнуть из своего укрытия и выбить у сержанта палаш. Так и напрягся весь, но вывезла кривая – сержант полез дальше, в угол, где было полно паутины, перепачкал мундир, немедленно прекратил поиски, стал чиститься и ругать все на свете – и баб каких-то сумасшедших, и нелепый город у черта на рогах, и службу свою безнадежную да безденежную. Снизу с новой пылкостью принялись его убеждать в напрасности поиска. Сержант махнул рукой – с тем и убрался, уведя своих согласно качавших головами солдат.
Я видывал шведов в деле – слава Богу, этой радости изведал достаточно. И уважал их – офицеры суровы и храбры, к солдатам врукопашную не подступись, в ярости голой грудью на клинки бросаются. Диву давался – эти тоже вроде шведы, но уж до чего заспанные! Отвыкли, видать, со своими приработками от настоящего дела, в заботах о голодном брюхе и палашами, чай, владеть разучились!
Когда шаги их смолкли, я для верности подождал еще немного. Но не мог же я сидеть целую вечность под вонючей попоной, бодлива мать!.. Выглянул я с бережением из чердачного окошка на улицу – тишь, гладь и Божья благодать, люди идут, занятые делами, несуетливо и достойно. Во дворике тоже кто-то делом занимается. Значит, выбраться отсюда можно не ранее темноты. Соображение это меня ничуть не обрадовало. Знал бы – хоть пообедал заранее на гильхеновской кухне. Старая Кристина разносолами нас баловала, но миску каши накладывала доверху. Карауль тут теперь старую рухлядь, да еще на пустое брюхо!
Странная вещь случилась со мной тогда – уверовал в собственное бессмертие. Как если бы сквозь смерть прошел и в иное бытие вышел, неуязвимый более ни для пули, ни для палаша. Ведь час какой-нибудь оставался до виселицы… Я бы встретил смерть как подобает офицеру русской армии, я бы им и имя свое назвал, пусть ведают, имя мое честное, в смертный час его скрывать не пристало. Но спасли меня нож Гирта и, как мне казалось, хотя эту мысль я старался прогнать, твой юный, звонкий и настойчивый голос.
Сидя на спасительном чердаке, я жалел, что слишком медленно наступает вечер. Главное теперь было – скорей забрать с гильхеновского сеновала вещи, пока туда не пришли с обыском.
И тут я призадумался – а в самом деле, странный же чердак мне попался! Обычно в рижских домах, как я заметил, невозможно высокие крыши, а под ними в три-четыре яруса всякие каморы да кладовые. Тут же – ничего похожего. Вот он, гребень крыши, как раз у меня над головой. И еще одна заковыка – мужских голосов в доме не слышно, одни бабьи. Что за монастырь?
Если это и впрямь монастырь, так на редкость странный, соображал я, всякий встречный в него влететь может и спрятаться. В монастыре должен быть хоть привратник. Опять же, и шведы в монастырь так запросто врываться бы не стали.
И тут меня осенило. Не монастырь это, будь я неладен, а вовсе даже наоборот! Вот тогда все сходится. И женские сварливые голоса, и странный дом, и все… Ну, Андрей Иваныч, в восторге поздравил я сам себя, с прибытием вас в некоторое развеселое заведение.
Шутки шутками, а сие казалось весьма правдоподобным. Значит, к вечеру здесь будет шумно, и я смогу безопасно выбраться – если, конечно, захочу! И – к гильхеновскому домику…
Дурень, говорил я себе, да если ты здесь минуешь засаду, то уж там всенепременнейше на нее нарвешься. И отвечал себе же – так что тогда, все уже вычерченные планы, весь мой труд пойдет коту под хвост? Дурень, говорил я, кой прок армии и государю от твоего мертвого тела на виселице? Выбираться из города надо, вот что, а там уж и восстановить все по памяти. Дурень, тут же отвечал я себе, похвалит тебя государь за неверные планы, жди!
Получалось: куда ни кинь, все – клин. И в таких пререканиях с самим собой я как-то незаметно пригрелся на старом тюфяке и, кажется, задремал… Во всяком случае, когда я опомнился, за окном уже было темно, а в доме – на удивление тихо.
Я прикинул – вряд ли я проспал долго. Значит, в рижских веселых домах ложатся спать на редкость рано. Тоже неплохо – никому на глаза не попадусь.
Я прихватил костыль – должно быть, здешней старухи-стряпухи, надо бы его как-то вернуть… – и благополучно спустился с чердака на третий этаж. Подождал для верности, столь же тихо прошел по лестнице до самых входных дверей. Внизу пахло жареной рыбой… аж слюнки потекли… Но вот обе двери – и на Сапожную улицу, и во дворик – были крепко заперты, не только на засов, но и на замок.
Это было уж вовсе странно. От каких воров оберегаться в столь веселом доме?
Я поднялся на второй этаж и присел в амбразуре окошка, выходившего во двор. Насколько я мог разглядеть, сбитые днем ворота уже стояли на месте. Трудно будет выбираться, подумал я, то-то шуму подниму!
Конечно, был и такой выход – поскрестись в любую дверь из выходящих в коридор, разбудить одну из девиц и слезно умолять ее выпустить меня на волю. Но уж больно соблазнительным казался такой разговор в темном коридоре с полуодетой и столь доступной светлоглазой беляночкой. Я помотал головой, отгоняя от себя зримо возникшее наваждение. Конечно, если вынесет нечистая сила на этакую Венус, я, понятное дело, не посрамлю чести неустрашимого Боурова полка… Но уж лучше бы не выносило.
В конце коридора светился сероватый квадрат. Вот от этого окна было больше прока, чем от амурных затей. Насколько я мог понять, оно смотрело в проулочек возле старых монастырских ворот. Я прихватил костыль и на цыпочках медленно-медленно двинулся по коридору к окну. Тут и покарал меня Господь…
Дверь слева заскрипела. Я так и замер на одной ноге. Встала мгновенным видением перед глазами Венус с влажными алыми губами и исчезла, а там, где бы ей полагалось быть, явилась маленькая старушонка в длинной серой рубахе и с плошкой в руке. Она глядела себе под ноги и, не успел я отшатнуться, налетела на меня. Тут мы шарахнулись в разные стороны и воззрились друг на друга, не шевелясь.
Старушонка опомнилась первой. Она уронила глиняную плошку и так завизжала – у меня дух захватило.
– Уймись, бабка, уймись, окаянная!.. – свирепо зашипел я, почему-то по-русски. Какое там уймись! Начало-то полуночному переполоху было положено еще днем! Мне навстречу из разом распахнувшихся дверей выскочило целое войско всевозможных старух, тощих и толстых, длинных и маленьких, и старухи эти со страшным гвалтом наступали на меня, так и норовя вцепиться в волосы!
Поздненько я сообразил, в какой развеселый домишко занесла меня фортуна. Но, делать нечего, приходилось бросаться в атаку.
– Ах, так вас!.. – и я загнул им такое, длинное-предлинное, изрядно заковыристое, от чего покраснели бы даже испытанные драгуны лихого Боурова полка. И метнулся сквозь неприятельский строй к вожделенному окну, одной рукой прикрывая голову, а другой – отмахиваясь костылем.
С разбегу я чуть не пташкой выпорхнул на улицу. Господь меня уберег – я удержался на ногах и, даже не поскользнувшись на осколках битого стекла и удержав в руке костыль, опрометью ринулся прочь, как если б буйная старушечья орда, покинув свой редут, за мной погналась. Но, огибая угол, я нос к носу столкнулся с ночным дозором. Стража, надо думать, спешила на шум, поднятый обезумевшими от ужаса старухами.
Доблестные вояки растерялись было, и этот миг их промедления меня спас. Я добрым ударом сбил с ног того, кто ко мне ближе, и завладел его клинком, который он не успел выхватить из ножен. Другого, что сунулся было ко мне, благословил костылем по начищенной каске. Остальные выхватили палаши, да не тут-то было! Шпажному бою обучался я не с учителем за денежки, а в жарком деле! И напал первый, и пробился сквозь ошалевший дозор, не ждавший такой прыти от холопа в драной рубахе. Потом, конечно, они погнались за мной, но стрелять, слава Богу, не стали, и я благополучно ушел закоулками.
Запыхавшись, я присел на каменную скамью у чьих-то дверей и прислонился к резной плите со знаками хозяина. Сердце билось в самом горле. Я положил палаш на колени и, запрокинувшись, смотрел в ночное небо. И померещилось, будто звезды светятся прямо сквозь причудливые флюгера.
Мне казалось, что я уже вроде пришел себя после всех приключений этого несуразного дня – и пленения, и побега, и полоумных старух, Венусов окаянных, и стычки с дозором. Но тут осенило – как обидно, что проклятые старухи не разумеют по-русски!
И я захохотал громко, держась за каменный круг плиты, и хохотал долго, долго – пока не почувствовал, что весь дрожу…
– Мы прибежали вовремя. Янка, которому не раз доводилось ночевать у тебя в гостях, отыскал на сеновале, под самой крышей, твои пожитки. Я стояла внизу и приказывала – старые рубашки и одеяло оставить, не то шведы заподозрят неладное. А завернутый в парусину сверток нести ко мне, я сама спрячу. Маде, укрыв сверток под передником, незаметно пронесла его ко мне в комнату.
Она хотела остаться и посмотреть, что там, но я не позволила. Я сказала ей, что помогаю простолюдину, какому-то конюху, избежать неприятностей, и это уже для дочери рижского бюргера достаточно смелый поступок, за который Андрис должен мне быть всю жизнь благодарен, и что я знать не желаю, какие секреты в свертке, и ей не советую.
Она недоверчиво что-то проворчала и ушла, и я видела в окно, как ее встретили во дворе Янка с Гиртом и нетерпеливо расспрашивали.
Я развернула парусину. Сверху лежал сложенный лист какого-то календаря на незнакомом языке, со знаками зодиака и короткими надписями. Были там большой увесистый кошелек из потертого бархата с талерами, очинённые перья и пузырьки – надо полагать, с чернилами. Но, когда я, отвернув крышечку, попробовала написать слово, следы жидкости на бумаге, высыхая, словно бы таяли и исчезали.
Видно, белые листы, завернутые отдельно, были исписаны секретными чернилами. Я стала смотреть дальше и развернула большой, сделанный из четырех листов, вычерченный грифелем план. Это была Рига.
На нем многого не хватало – набережных укреплений, Шеровского бастиона, лишь слегка намеченного, Цитадели, обозначенной довольно приблизительно. Видно, ты решил сперва сделать окончательный план, точный и соразмерный, а потом уж перечертить его своими невидимыми чернилами, уничтожив черновик. Были еще планы грифелем и пером, были какие-то непонятные мне записи. Словом, то, что и полагалось бы хранить лазутчику. Мне понравился твой почерк – некрупный, округлый. Я склонилась над планом и узнавала на нем помеченные крестиками церкви, кружочки башен, кое-где квадратики домов и неуверенно нанесенные хитросплетения улиц. Ты, видно, еще не весь город облазил, но многое нарисовал правильно. Будь у тебя время, ты бы и улицы воспроизвел точно, и наш старый дом я бы нашла на твоих планах, по которым артиллерия московитов будет метать в Ригу чугунные ядра и зажигательные снаряды! Я вдруг ясно осознала это…
Я закусила губу, держа в руках эти небольшие, словно из книжки, листы. Вот в моих руках – судьба моего города. И пробудет она в моих руках, может быть, лишь эту самую минуту, и от того, как я поступлю, ровно ничего не изменится, и, скорее всего, я действительно бессильна помочь Риге. Но сидеть сложа руки, когда моему янтарному королевству угрожает гибель, я тоже не могу! В моих силах только одно – уничтожить эти листы, оттянуть страшный час, а Гирту и Янке велеть передать тебе – планов больше нет, не смей сюда возвращаться. Вот и все, что я могу…
И тут я сообразила, что еще неизвестно, придешь ли ты за своими вещами. Хоть Янка и утверждал, что шведы безрезультатно обыскивали Конвент, но ведь они могли схватить тебя где-нибудь поблизости. Я вспомнила твое лицо, твой единственный взгляд, и мне захотелось выбежать из дома, помчаться туда, к краснокирпичной стене – вдруг опять ведут тебя, связанного, мимо, чтобы опять кричать в лицо сержанту и опять броситься на каменный порог! Это было необъяснимо – я ведь привыкла все свои поступки подтверждать доводами разума и жить рассудительно, как все вокруг, как меня научили с детства. Это было необъяснимо, как узор в глубине янтаря, высвеченный внезапным солнечным лучом. Ведь не возник же он в миг моего взгляда! Он был там всегда, и, чтобы обнаружить его, нужен был именно этот луч…
Я подумала – а вдруг все это так? Вдруг тебя уже подводят к воротам Рижского замка? Или Цитадели? Вдруг тебе остается лишь час жизни? А что же останется мне от тебя? Кучка пепла?
И, повинуясь тому необъяснимому, что высветилось во мне сегодня, я спрятала твой сверток в печку – благо еще не топили. Я бережно сложила каждую бумажку, туго привернула крышечки пузырьков, подоткнула края парусины.
В детстве я видела московитов – послы проезжали через Ригу. Мы все бегали смотреть, как в окружении эскорта черноголовых медленно проезжали в каретах бородатые люди в высоких шапках, во множестве шуб – одна поверх другой. Были и в европейском наряде, но не такие занятные. Потом их поселили в форштадте, для чего у бородатых бюргеров взяли много хорошей мебели. Так далеко из дому мне убегать не позволяли, и больше в ту весну я их не видела.
И теперь появился ты…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11