ВИКТОР СУВОРОВ
АКВАРИУМ
Москва
ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ДОМ "НОВОЕ ВРЕМЯ"
1993
ПРОЛОГ
- Закон у нас простой: вход - рубль, выход - два. Это означает, что
вступить в организацию трудно, но выйти из нее - труднее. Теоретически для
всех членов организации предусмотрен только один выход из нее - через трубу.
Для одних этот выход бывает почетным, для других - позорным, но для всех
нас есть только одна труба. Только через нее мы выходим из организации. Вот
она, эта труба... - Седой указывает мне на огромное, во всю стену, окно. -
Полюбуйся, на нее.
С высоты девятого этажа передо мной открывается панорама огромного
бескрайнего пустынного аэродрома, который тянется до горизонта. А если
смотреть вниз, то прямо под ногами лабиринт песчаных дорожек между упругими
стенами кустов. Зелень сада и выгоревшая трава аэродрома разделены
несокрушимой бетонной стеной с густой паутиной колючей проволоки на белых
роликах.
- Вот она... - Седой указывает на невысокую, метров в десять, толстую
квадратную трубу над плоской смоленой крышей.
Черная крыша плывет по зеленым волнам сирени, как плот в океане или как
старинный броненосец, низкобортный, с неуклюжей трубой. Над трубой вьется
легкий прозрачный дымок.
- Это кто-то покидает организацию?
- Нет, - смеется Седой. - Труба - это не только наш выход, труба -
источник нашей энергии, труба - хранительница наших секретов. Это просто
сейчас жгут секретные документы. Знаешь, лучше сжечь, чем хранить.
Спокойнее. Когда кто-то из организации уходит, то дым не такой, дым тогда
густой, жирный. Если ты вступишь в организацию, то и ты в один прекрасный
день вылетишь в небо через эту трубу. Но это не сейчас. Сейчас организация
дает тебе последнюю возможность отказаться, последнюю возможность подумать
о своем выборе. А чтобы у тебя была над чем подумать, я тебе фильм покажу.
Седой нажимает кнопку на пульте и усаживается в кресло рядом со мной.
Тяжелые коричневые шторы с легким скрипом закрывают необъятные окна, и тут
же на экране без всяких титров и вступлений появляется изображение. Фильм
черно-белый, старый и порядочно изношенный. Звука нет, и оттого отчетливее
слышно стрекотание киноаппарата.
На экране высокая мрачная комната без окон. Среднее между цехом и
котельной. Крупным планом - топка с заслонками, похожими на ворота
маленькой крепости, и направляющие желоба, которые уходят в топку, как
рельсы в тоннель. Возле топки люди в серых халатах. Кочегары. Вот подают
гроб. Так вот оно что! Крематорий. Тот самый, наверное, который я только
что видел через окно. Люди в халатах поднимают гроб и устанавливают его на
направляющие желоба. Заслонки печи плавно расходятся в стороны, гроб слегка
подталкивают, и он несет своего неведомого обитателя в ревущее пламя.
А вот крупным планом камера показывает лицо живого человека. Лицо
совершенно потное. Жарко у топки. Лицо показывают со всех сторон бесконечно
долго. Наконец камера отходит в сторону, показывая человека полностью. Он
не в халате. На нем дорогой черный костюм, правда, совершенно измятый.
Галстук на шее скручен в веревку. Человек туго прикручен стальной
проволокой к медицинским носилкам, а носилки поставлены к стене на ручки
так, чтобы человек мог видеть топку.
Все кочегары вдруг повернулись к привязанному. Это внимание привязанному,
видимо, совсем не понравилось. Он кричит. Он страшно кричит. Звука нет, но
я знаю, что от такого крика дребезжат стекла. Четыре кочегара осторожно
опускают носилки на пол, потом дружно поднимают их. Привязанный делает
невероятное усилие, чтобы воспрепятствовать этому. Титаническое напряжение
лица. Вена на лбу вздута так, что готова лопнуть. Но попытка укусить руку
кочегара не удалась. Зубы привязанного впиваются в его собственную руку, и
черная струйка крови побежала по подбородку. Острые у человека зубы, ничего
не скажешь. Его тело скручено крепко, но он извивается, как пойманная
ящерка. Его голова, подчиняясь животному инстинкту, мощными ритмичными
ударами бьет о деревянную ручку, помогая телу. Привязанный бьется не за
свою жизнь, а за легкую смерть. Его расчет понятен: раскачать носилки и
упасть вместе с ними с направляющих желобов на цементный пол. Это будет или
легкая смерть, или потеря сознания. А без сознания можно и в печь. Не
страшно... Но кочегары знают свое дело. Они просто придерживают ручки
носилок, не давая им раскачиваться. А дотянуться зубами до их рук
привязанный не сможет, даже если бы и лопнула его шея. Говорят, что в самый
последний момент своей жизни человек может творить чудеса. Подчиняясь
инстинкту самосохранения, все его мышцы, все его сознание и воля, все
стремление жить вдруг концентрируются в одном коротком рывке... И он
рванулся! Он рванулся всем телом! Он рванулся так, как рвется лиса из
капкана, кусая и обрывая собственную окровавленную лапу.
Он рванулся так, что металлические направляющие желоба задрожали. Он
рванулся, ломая собственные кости, разрывая жилы и мышцы. Он рванулся...
Но проволока была прочной. И вот носилки плавно пошли вперед. Двери топки
разошлись в стороны, озарив белым светом подошвы лакированных, давно не
чищенных ботинок. Вот подошвы приближаются к огню. Человек старается
согнуть ноги в коленях, чтобы увеличить расстояние между подошвами и
ревущим огнем. Но и это ему не удается. Оператор крупным планом показывает
пальцы. Проволока туго впилась в них. Но кончики пальцев человека свободны.
И вот ими он пытается тормозить свое движение. Кончики пальцев растопырены
и напряжены. Если бы хоть что-то попалось на их пути, то человек,
несомненно, удержался бы. И вдруг носилки останавливаются у самой топки.
Новый персонаж на экране, одетый в халат, как и все кочегары, делает им
знак рукой. И. повинуясь его жесту, они снимают носилки с направляющих
желобов и вновь устанавливают у стенки на задние ручки. В чем дело? Почему
задержка? Ах, вот в чем дело. В зал крематория на низкой тележке
вкатывается еще один гроб. Он уже заколочен. Он великолепен. Он элегантен.
Он украшен бахромой и каемочками. Это почетный гроб. Дорогу почетному
гробу! Кочегары устанавливают его на направляющие желоба, и вот он пошел в
свой последний путь. Теперь неимоверно долго нужно ждать, пока он сгорит.
Нужно ждать и ждать. Нужно быть терпеливым...
А вот теперь, наконец, и очередь привязанного. Носилки вновь на
направляющих желобах. И я снова слышу этот беззвучный вопль, который,
наверное, способен срывать двери с петель. Я с надеждой вглядываюсь в лицо
привязанного. Я стараюсь найти признаки безумия на этом лице. Сумасшедшим
легко в этом мире. Но нет этих признаков на красивом мужественном лице. Не
испорчено это лицо печатью безумия. Просто человеку не хочется в печку, и
он это старается как-то выразить. А как выразишь, кроме крика? Вот он и
кричит. К счастью, крик этот не увековечен. Вот лаковые ботинки в огонь
пошли. Пошли, черт побери. Бушует огонь. Наверное, кислород вдувают. Два
первых кочегара отскакивают в стороны. два последних с силой толкают
носилки в глубину. Двери топки закрываются, и треск аппарата стихает.
- Он... кто? - Я и сам не знаю, зачем такой вопрос задаю.
- Он? Полковник. Бывший полковник. Он был в нашей организации. На высоких
постах. Он организацию обманывал. За это его из организации исключили. Вот
он и ушел. Такой у нас закон. Силой мы никого не вовлекаем в организацию.
Не хочешь - откажись. Но если вступил, то принадлежишь организации
полностью. Вместе с ботинками и галстуком. Итак... Я даю последнюю
возможность отказаться. На размышление одна минута.
- Мне не нужна минута на размышление.
- Таков порядок. Если тебе и не нужна эта минута, организация обязана
тебе ее дать. Посиди и помолчи, - Седой щелкнул переключателем, и длинная
худая стрелка, четко выбивая шаг, двинулась по сияющему циферблату. А я
вновь увидел перед собой лицо полковника в самый последний момент, когда
его ноги уже были в огне, а голова еще жила: еще пульсировала кровь, и еще
в глазах светился ум, смертная тоска, жестокая мука и непобедимое желание
жить. Если меня примут в эту организацию, я буду служить ей верой и
правдой. Это серьезная и мощная организация. Мне нравится такой порядок.
Но, черт побери, я почему-то наперед знаю, что если мне предстоит вылететь
в короткую квадратную трубу, то никак не в гробу с бахромой и каемочками.
Не та у меня натура. Не на тех я, которые с бахромой... Не из тех.
- Время истекло. Тебе нужно еще время на размышление?
- Нет.
- Еще одна минута?
- Нет.
- Что ж, капитан. Тогда мне выпала честь первым поздравить тебя со
вступлением в наше тайное братство, которое именуется Главное
разведывательное управление Генерального штаба, или сокращенно ГРУ. Тебе
предстоит встреча с заместителем начальника ГРУ генерал-полковником
Мещеряковым и визит в Центральный Комитет к генерал-полковнику Лемзенко. Я
думаю, ты им понравишься. Только не вздумай хитрить. В данном случае лучше
задать вопрос, чем промолчать. Иногда в ходе наших экзаменов и
психологических тестов такое покажут, что вопрос сам к горлу подступает. Не
мучь себя. Задай вопрос. Веди себя так, как вел себя сегодня здесь, и тогда
все будет хорошо. Успехов тебе, капитан.
ГЛАВА 1
1.
Если вам захотелось работать в КГБ, то езжайте в любой областной центр.
На центральной площади всенепременно статуя Ленина стоит, а позади нее
обязательно огромное здание с колоннами - это обком партии. Где-то тут
рядом и областное управление КГБ. Тут же, на площади, любого спросите, вам
любой покажет: да вон то здание серое, мрачное, да, да, именно на него
Ленин своей железобетонной рукой указывает. Но можно в областное управление
и не обращаться, можно в особый отдел по месту работы обратиться. Тут вам
тоже каждый поможет: прямо по коридору и направо, дверь черной кожей обита.
Можно стать сотрудником КГБ и проще. Надо к особисту обратиться. Особист на
каждой захудалой железнодорожной станции есть, на каждом заводе, а бывает,
что и в каждом цеху. Особист есть в каждом полку, в каждом институте, в
каждой тюрьме, в каждом партийном комитете, в конструкторском бюро, а уж в
комсомоле, в профсоюзах, в общественных организациях и добровольных
обществах их множество. Подходи и говори: хочу в КГБ! Другой вопрос -
примут или нет (ну, конечно же, не примут!), но дорога в КГБ открыта для
всех, и искать эту дорогу совсем не надо.
А вот в ГРУ попасть не так легко. К кому обратиться? У кого совета
спросить? В какую дверь стучать? Может, в милиции поинтересоваться? В
милиции плечами пожмут: нет такой организации.
В Грузии милиция даже номерные знаки выдает с буквами "ГРУ", не
подозревая, что буквы эти могут иметь некий таинственный смысл. Едет такая
машина во стране - никто не удивится, никто вслед не посмотрит. Для
нормального человека, как и для всей советской милиции, эти буквы ничего не
говорят и никаких - ассоциаций не вызывают. Не слышали честные гражданке о
таком, и милиция никогда не слышала.
В КГБ миллионы добровольцев, а в ГРУ их нет. В этом и состоит главное
отличие. ГРУ - это организация секретная. О ней никто не знает, и оттого не
идет в нее по своей инициативе. Но, допустим, нашелся некий доброволец,
каким-то образом нашел он ту дверь, в которую стучать надо, примите,
говорит. Примут? Нет, не примут. Добровольцы не нужны. Добровольца
немедленно арестуют, и ждет его тяжелое, мучительное следствие. Много будет
вопросов. Где ты эти три буквы услышал? Как ты нас найти сумел? Но,
главное, кто помог тебе? Кто? Кто? Кто? Отвечай, сука! Правдивые ответы ГРУ
вырывать умеет. Ответ из любого вырвут. Это я вам гарантирую. ГРУ
обязательно найдет того, кто добровольцу помог. И снова следствие начнется:
а тебе, падло, кто эти буквы сказал? Где ты их услышал? Долго ли, коротко
ли - но найдут и первоисточник. Им окажется тот, кому тайна доверена, но у
кого язык превышает установленные стандарты. О, ГРУ умеет такие языки
вырывать. ГРУ такие языки вместе с головами отрывает. И каждый попавший в
ГРУ знает об этом. Каждый попавший в ГРУ бережет свою голову, а сберечь ее
можно только сберегая язык. О ГРУ можно говорить только внутри ГРУ.
Говорить можно так, чтобы голос твой не услышали за прозрачными стенами
величественного здания на Ходынке. Каждый попавший в ГРУ свято чтит закон
Аквариума: "Все, о чем мы говорим внутри, пусть внутри и останется. Пусть
ни одно наше слово не выйдет за прозрачные стены". И оттого, что такой
порядок существует, мало кто за стеклянными стенами знает о том, что
происходит внутри. А тот, кто знает, тот молчит, потому что все знающие
молчат. Лично я о ГРУ никогда ничего не слышал.
Был я ротным командиром. После "освободительного" похода в Чехословакию
ураган перемещений подхватил меня и бросил в 318-ю мотострелковую дивизию
13-й Армии Прикарпатского военного округа. Под командование я получил
вторую танковую роту в танковом батальоне 910-го мотострелкового полка.
Рота моя не блистала, но и в отстающих не числилась. Жизнь свою я видел на
много лет вперед: после роты - начальником штаба батальона, после этого
надо будет прорваться в Бронетанковую академию им. маршала Малиновского, а
потом будет батальон, полк, может быть, что и повыше. Отклонения могли быть
только в скорости движения, но не в направлении. Направление я выбрал себе
однажды на всю жизнь и менять его не собирался. Но судьба распорядилась
иначе.
13 апреля 1969 года в 4 часа 10 минут взял меня осторожно за плечо мой
посыльный:
- Вставайте, старший лейтенант, вас ждут великие дела. - Тут же он
сообразил, что спросонья я к шуткам не расположен, и потому, сменив тон,
коротко объявил:
- Боевая тревога!
Собрался я за три с половиной минуты: одеяло в сторону, брюки, носки,
сапоги. Гимнастерку - на себя, не застегивая, - это на ходу сделать можно.
Теперь портупею на самые последние дырочки затянуть, командирскую сумку
через плечо и фуражку на голову. Ребром ладони - по Козырьку: совпадает ли
кокарда с линией носа. Вот и все сборы. И бегом вперед. Мой пистолет при
входе в полк я из огромного сейфа схвачу. А мой вещмешок, шинель,
комбинезон и шлем всегда в танке хранятся. Бегом по лестнице вниз. "Эх, в
душ бы сейчас да щеки бритвой поскоблить. Но не время. Боевая тревога!"
Тупорылый ГАЗ-66 уже почти полон. Все молодые офицерики да их посыльные,
которые и того моложе.
А в небе уже звезды тают. Они уходят тихо, не прощаясь, как уходят из
нашей жизни люди, воспоминания о которых сладкой болью тревожат наши
черствые души.
2.
Гремит парк, ревет парк боевых машин сотнями двигателей. Серая мгла
кругом да копоть солярная. Рычат потревоженные танки. По грязной бетонной
дороге ползут серо-зеленые коробки, выстраиваются в нескончаемую очередь.
Впереди широкогрудые плавающие танки разведывательной роты, вслед за ними
бронетранспортеры штаба и роты связи, а за ними танковый батальон, а дальше
за поворотом три мотострелковых батальона вытягивают колонны, а за ними
артиллерия полковая, зенитная да противотанковая батареи, саперы, химики,
ремонтники. А тыловым подразделениям и места нет в громадном парке. Они
свои колонны вытягивать начнут, когда головные подразделения далеко вперед
уйдут.
Бегу я вдоль колонны машин к своей роте. А командир полка материт кого-то
от всей души. Начальник штаба полка с командирами батальонов ругается,
криком сотни двигателей перекрывает. Бегу я. И другие офицеры бегут.
Скорее, скорее. Вот она, рота моя. Три танка - первый взвод, три - второй,
еще три - третий. А командирский мой танк впереди. Вся десятка на месте. И
уж слышу я все свои десять двигателей. Из общего рева их выделяю. У каждого
двигателя свой нрав, свой характер, свой голос. И не фальшивит ни один.
Для начала неплохо. Я уже перед своим танком. Резко прыгаю и по
наклонному лобовому броневому листу взбегаю к башне. Мой люк открыт, и
радист протягивает мой шлем, уже подключенный к внутренней связи. Шлем из
мира грохота и рева переносит меня в мир тишины и спокойствия. Но наушники
оживают мгновенно, разрушая зыбкую иллюзию тишины. Сидящий рядом радист по
внутренней связи (иначе пришлось бы орать на ухо) докладывает последние
указания. Все о пустяках. Я его главным вопросом обрываю: "Война или
учения?" - "Хрен его знает", - жмет он плечами.
Как бы то ни было, моя рота к бою готова, и ее надо немедленно выводить
из парка, - таков закон. Скопление сотен машин в парке - цель, о которой
наши враги мечтают.
1 2 3 4 5 6