) Я думал, это Натали.
Бакунин. Нет. Она умерла.
Герцен. Как ты поживаешь? То есть, не считая…
Бакунин. Да так, сам знаешь. (Пауза.) Что?
Герцен. Эх, Михаил… Так хочется, чтобы она вернулась, чтобы я снова мог не замечать ее присутствия, чтобы я был занят и чтобы хватало сил ставить дураков на место. Их здесь столько вокруг меня.
Бакунин. Вокруг тебя их всегда было много.
Герцен. Нет, тогда были дружеские споры. После поражения они совсем обнаглели. Они, как никогда, уверены, что люди только и ждут, когда их выведут из рабства, и что по природе своей они республиканцы.
Бакунин. Да! Народ – и есть революция!
Герцен. Народ?! Народ больше интересуется картофелем, чем свободой. Народ считает, что равенство – это когда всех притесняют одинаково. Народ любит власть и не доверяет таланту. Им главное, чтобы власть правила за них, а не против них. А править самим им даже не приходит в голову. Императоры не только удержались на тронах, они еще и нас ткнули лицом в остатки нашей веры в революционный инстинкт народа.
Бакунин. Ерунда, все это временно!
Герцен смеется.
Герцен. Михаил, дорогой! Бесценный, незаменимый друг. Сколько я знаю тебя, твой неутолимый дух, твои неколебимые убеждения всегда вызывали во мне желание… треснуть тебя по голове…
Бакунин (счастливо). Ты малодушен. Я нужен тебе, чтобы напоминать, что такое свобода!
Герцен. Поскольку ты в тюрьме, да, прости…
Бакунин. Вот почему ты не свободен.
Герцен. У меня голова кругом идет…
Бакунин. Свобода только тогда свобода, когда она свобода для всех – для равенства каждого!
Герцен. Остановись… остановись…
Бакунин. Она почти у нас в руках, если нам только удастся сорвать кандалы с человечества.
Герцен. Я думаю, ты говоришь, что все мы станем свободными, если человечеству позволить поступать как вздумается.
Бакунин. Именно!
Герцен. Этого я и боялся.
Бакунин. Сами по себе люди благородны, щедры, неиспорченны. Они могли бы создать совершенно новое общество, если бы только не были слепы, глупы и эгоистичны.
Герцен. Это одни и те же люди или другие?
Бакунин. Те же самые.
Герцен. Ты это все нарочно.
Бакунин. Нет, послушай! Когда-то давным-давно – на заре истории – мы все были свободны. Человек был в согласии со своей природой и потому был прекрасен. Он находился в гармонии с миром. Никто не подозревал о существовании конфликтов. Потом змей заполз в сад, и этот змей назывался – Порядок. Организация общества! Мир перестал быть единым. Материя и дух разделились. Человек утратил свою цельность. Золотому веку пришел конец. Как нам освободить человека и создать новый Золотой век? Уничтожить порядок.
Герцен. Ох, Бакунин!.. Ох, Бакунин!.. Ты всегда шел к этому – опьяненный славой первого анархиста.
Бакунин. Год революции расколол фундамент старого порядка. Так, как было прежде, не будет никогда.
Герцен (выходя из себя). Все уже стало как прежде! Реакция восторжествовала, и те же идиоты выступают с теми же речами, призывая людей пожертвовать собой во имя абстракций. Кто осмелится сказать, что смерть во имя свободы или прогресса вовсе не вершина человеческого счастья и что жертва приносится во имя тщеславия и пяти родов власти, прикрывающихся революционными лозунгами? Я только что обидел Блана. Его утопия была осуществлена без помарок: организация труда как в Древнем Египте, только вот без фараоновской заботы о правах личности. Теперь дело за нами.
Бакунин. За тобой.
Герцен. Я имею в виду Россию. Нас, русских. (Страстно.) Худшей ошибкой моей жизни было то, что я отрезал себя от дома! Царь должен был слететь с игральной доски от первого же толчка… чего? Республик, возведенных на песке? Конституций, которые до смерти напугали бы русскую армию? Какими же мы оказались дураками! Царь Николай только затянул гайки – никаких паспортов, никакого общения и полемики. Вечный страх. Погасить свет и не шептаться!
Бакунин. Это всего лишь заминка! И вообще, как знать, царь может завтра и умереть…
Герцен смеется. Слышно, как его зовет Тата.
Март 1855 г
День. Собравшиеся вокруг стола охвачены праздничным настроением. «Все русские в Лондоне» и примкнувшие к ним поляки и прочие танцуют и обнимаются, как будто бы снова Новый год. Но новогодние украшения исчезли. Герцен вваливается в дверь с несколькими вновь прибывшими. Он показывает «всем» статью в «Таймс».
Тата и Ольга (которой по-прежнему около четырех с половиной), взявшись за руки, танцуют босиком на столе между стаканов и бутылок (возможно). Тата кричит: «Папа! Папа!»
Тата. Папа, папа, послушай Ольгу!
Герцен. Да, да, заходите, все славяне уже здесь, мы пьяны, мы сошли с ума, мы снова молоды!
Тата и Ольга (поют). «Зарниколь скончался! Зарниколь скончался! Гип-гип-ура и тра-ля-ля, Зарниколь скончался!»
Ольге аплодируют, и Мальвида спускает ее со стола. Тата спускается, подставив стул.
Мальвида (Тате). Слезь со стула, слезь со стула! (Няне.) Она все свои дела сделала?
Тата (наступает на что-то, ей больно). Ой! (Рассматривает свою босую ногу.)
Веселье продолжается, поначалу шумно.
Между тем Горничная снова накрывает на стол. Она убирает бутылки и стаканы и ставит тарелки, кладет ножи, вилки напротив каждого места, в то же время «присоединяясь» к празднику.
Ворцель, которому нехорошо от избытка чувств, устраивается в кресле. Он засыпает «в гостях», но остается на том же месте, чтобы проснуться в следующей сцене.
Герцен. Я встречался с новым царем однажды, знаете, когда он был наследником престола, а я – ссыльным в Вятке.
Саша. И как он тебе?
Герцен. Он мне понравился. Приличный человек.
Тата (Мальвиде). Я ногу занозила… Не трогай, не трогай!
Мальвида. А кто сказал, что я собиралась ее трогать?… Ах да, я ее вижу, вот она торчит. Нам повезло. А вот и все. (С этими словами Мальвида ловко вытаскивает занозу. Тата вскрикивает.) С болью чем быстрее, тем лучше. Только без слез, пожалуйста.
Польский эмигрант. А вы и с отцом его были знакомы?
Герцен. Нет, но я его видел однажды. У него были свинцовые глаза. Я никогда не видел более холодного лица.
Польский эмигрант. Ну, теперь оно еще холоднее!
Гости запевают песню. Понемногу праздник угасает. Герцен оказывается у своего письменного стола.
Апрель 1856 г
Вечер.
Горничная заканчивает накрывать на стол и уходит. Герцен разбирает бумаги, читает гранки, что-то черкает. У него новое издание – «Полярная звезда». Ворцель спит. Входит Мальвида с Ольгой, которая одета ко сну. Герцен целует Ольгу, и они желают друг другу спокойной ночи. Мальвида уводит Ольгу. Ворцелю становится трудно дышать, и от этого он просыпается.
Ворцель. Что?
Герцен (задумывается на мгновение). Я говорю, не хотите ли прилечь?
Ворцель. А… нет, нет…
Герцен. Снова приходят письма, люди путешествуют, университеты открыты, цензура отступает… Я получаю письма от людей, которые были детьми, когда я уезжал. Клянусь, я плакал.
Ворцель (оглядывается вокруг). Вы мебель поменяли.
Герцен. Да, пока вы спали, мы переехали. Теперь мы живем в Финчли.
Ворцель. Конечно, я помню. Когда я еще жил на первом этаже в приличном районе Бэртон-Кресент, я пришел однажды домой и увидел человека, сидящего у камина. Я сказал: «О, боюсь, что я заставил вас ждать. Чем могу быть полезен?» Он говорит: «Прежде чем я вам отвечу, позвольте узнать, с кем я имею честь?» Тогда я тоже заметил, что мебель была другая. А несколько дней спустя снова случилось то же самое. Только на этот раз он сидел за столом и ужинал со своей женой. Он просто поднял руку и сказал: «Нет, вы живете в доме номер сорок три». (Пауза.) Он был англичанин. Интересно, что было бы с поляками, если бы у нас был морской флот.
Герцен подходит к нему и берет его руки в свои.
Герцен. Ворцель, переезжайте ко мне. Я вам выделю две комнаты, и вы сможете завтракать у себя и ужинать тоже, если захотите. Сможете принимать ваших знакомых, сидеть в саду…
Ворцель. На холмах в Финчли я точно проживу вдвое дольше… но это невозможно. Среди наших друзей раскол, они вечно ругаются между собой… Они решат, что я сбежал от них.
Герцен. Пусть обходятся сами. Сколько можно жить священными реликвиями и историей блестящих поражений?
Ворцель (резко). Когда вы так говорите, они, да и я тоже, начинаем сомневаться в своих чувствах к вам.
Герцен. Ворцель, простите меня. Вы простите меня?
Ворцель. Нет, не сегодня.
Входит Мальвида. Он вежливо кивает на прощанье и собирается уходить.
Мальвида. Вы разве не останетесь? Ужин почти готов.
Ворцель. Нет, благодарю вас.
Мальвида. Подождите, я принесу ваше пальто. В коридоре холодно. (Уходит.)
Герцен. Ну хорошо, пока вы это обдумываете, позвольте мне снять для вас палату в Бромптонском госпитале для больных чахоткой. Вам это поможет.
Ворцель. Я уверен, что это было бы отлично, но это слишком далеко для Щебицкого, который ходит ко мне с ежедневными отчетами. Это невозможно…
Мальвида возвращается с пальто и помогает Ворцелю его надеть.
…И слишком поздно. Благодарю вас. По-моему, у меня не хватает одной перчатки.
Герцен. Перчатки?…
Ворцель. Неважно. В прошлый раз их было три. Это, видимо, все объясняет…
Мальвида. Вы собираетесь идти домой пешком?
Ворцель. Здесь дорога все время вниз.
Мальвида провожает Ворцеля и возвращается. Герцен рассматривает экземпляр «Полярной звезды».
Мальвида. Я пыталась прочесть ваше открытое письмо царю, но оно оказалось слишком сложным для меня.
Герцен. Мальвида, я недооценивал вас.
Мальвида. Да?
Герцен. Как политического эмигранта.
Мальвида. В самом деле… (Пауза.) Александр… вы сегодня без обручального кольца.
Герцен. Я знаю. Оно сломалось! Ночью. Я нашел его в кровати, две половинки.
Мальвида. Оно само сломалось?
Герцен (с любопытством). А что, есть примета?
Горничная несет к столу блюдо. В это время слышен дверной звонок.
Горничная. Там какие-то люди с багажом, я их видела из окна, а Саша исчез.
Герцен спешит на звук громких приветствий.
Герцен. Это голос Огарева! Невероятно.
Вновь прибывшие – Огарев и Натали. Шум довольно значительный. Натали сильно расчувствовалась и плачет при виде Саши и Таты. Возбужденная толпа из пяти человек, груженных множеством пакетов, свертков, сумок и т. д., толкаясь, врывается в комнату. Поцелуи, слезы, восклицания о длинной дороге, о возрасте детей, о том, как все изменились…
Мальвида, которая до сих пор оставалась неподвижна, поднимается, чтобы встретить вторжение.
Натали. Где Ольга? Я хочу видеть Ольгу.
Герцен. Это мисс фон Майзенбуг, воспитательница детей.
Мальвида. Весьма рада с вами познакомиться.
Герцен. Она только учит русский.
Натали. Enchant?e.
Герцен. Ник!..
Натали. Я Натали Огарева. Натали Герцен была моим лучшим другом.
Герцен. А Ник – моим!
Натали. Мне было только девятнадцать, а ей тридцать, но мы были неразлучны… Пока я не вернулась домой и не встретила этого очаровательного господина. Я уверена, мы подружимся.
Мальвида ничего не понимает. Огарев здоровается с Мальвидой.
Герцен (на которого не обращают внимания). Parlez franзais…
Мальвида. Non – je vous en prie…
Натали (Тате). Ты была не больше гриба.
Саша. Я вас помню. Вы однажды пришли, и на вас ничего не было надето, кроме трехцветного флага.
Огарев. Что такое, что такое?
Натали. Чепуха. Я-то была одета, а вот Натали… (Хохочет без стеснения, потом драматически вскрикивает.) Где моя маленькая Ольга? Я обещала Натали!
Огарев. Ольга тогда еще не родилась. (Становится очевидно, что Огарев физически очень плох. Он садится к столу.)
Натали. Какая разница? Родилась или не родилась, это было ее последнее желание.
Герцен. Ольга спит…
Натали. Мы ее разбудим сейчас же.
Мальвида, не до конца понимая, что происходит, говорит с Герценом.
Тогда она на всю жизнь запомнит, как мы встретились.
Герцен. Мальвида говорит, что тогда она возбудится и всю ночь не будет спать.
Натали. «Мальвида»! Очаровательное имя. Не беспокойтесь об этом – она сможет отоспаться утром, пока я поведу детей на прогулку.
Герцен. Проходите, садитесь, садитесь – вы, наверное, ничего не ели. У нас полно…
Огарев. А выпить есть?
Натали снимает пальто и бросает его куда попало… Мальвида его поднимает и аккуратно складывает. Между тем Герцен достал бутылку и рюмку для Огарева. Тот пьет до дна и заново наливает.
Огарев. Я страшно устал.
Герцен. Как вы ехали?
Огарев. Берлин – Брюссель – Остенде. Но дело не в дороге. Это все магазины. Она не может пройти мимо магазина игрушек, магазина шляпок, магазина туфель… (Тате.)У тебя какой размер? Впрочем, неважно. Ты подходящего размера для игрушек и безделушек.
Тата. Нам игрушек нельзя.
Натали. Что это за глупости?
Саша. А что вы мне привезли, Натали?
Натали. Я тебе привезла себя. Разве этого недостаточно?… И!.. (Она выхватывает сверток и передает его Саше.)
Огарев. Берлин не изменился, разве что теперь можно курить на улице.
Натали (разбирая свертки). И, и, и… (Огареву.) Ник, как ты себя чувствуешь? Он нездоров.
Саша открывает сверток. В нем оказывается дешевый игрушечный телескоп.
Тата. Спасибо, Натали!
Саша (Мальвиде, забывая, что она не понимает по-русски). Телескоп! Можно мне пойти на улицу – попробовать?
Мальвида. Qu'est-ce que vous?…
Саша выбегает.
Торопливо входит Горничная с полным подносом и принимается переставлять посуду на столе.
Натали отдает Тате пакет и садится на место Мальвиды, изучает содержимое супницы. Она начинает разливать суп половником.
Герцен. Ну рассказывайте, все рассказывайте! Как там все мои друзья?
Огарев (смеется). У тебя там нет никаких друзей. Во-первых, твой скептицизм… нет, открытое презрение к республике в твоих сообщениях из Франции…
Герцен. Полностью оправданы!
Огарев. Тем хуже. Твои друзья с трудом простили тебе, когда пришел твой памфлет о так называемых революционных идеях в России…
Саша вбегает обратно.
Саша. Луны нет.
Он «пробует» свой телескоп, наставляя его во все стороны. Тата набрасывается на свой подарок.
Мальвида. Gardez le papier!
Герцен. Я назвал только тех, кого уже не было в живых.
Огарев. А граф Орлов хвастался: «Если только захотим, мертвые выведут нас на след живых!» Твои друзья были готовы свернуть тебе шею. Саша, ты не знаешь, что творилось дома после сорок восьмого, ты себе представить не можешь.
Тата. «Саша!»
Саша. Вы зовете папу «Саша»?
Огарев. Естественно. Ему было столько же лет, сколько тебе, когда мы подружились.
Натали. Это английский суп?
Герцен (Малъвиде). Asseyez-vous, asseyez-vous.
Мальвида садится на шестой стул.
Я слушаю.
Огарев. Нельзя было шелохнуться. Было опасно думать, мечтать, даже дать понять, что ты не боишься. Воздух, казалось, был пропитан страхом. Цензура запретила одну поваренную книгу за то, что там рекомендовалось готовить в «вольном духе».
Тата (открывая пакет). Кружева!
Натали. Брюссельские кружева!
Тата вскакивает и вздергивает юбку, чтобы примерить нижнюю юбку с кружевами.
Огарев. Никто не был благодарен тебе за то, что ты написал о наших ночных посиделках при свечах с бутылкой дешевого вина как о революционном заговоре. Это все равно, что превращать желание подростка дотронуться до женской груди в римские оргии.
Натали. Pas devant les enfants!
Мальвида (обеспокоенно). Excusez-moi?…
Тата. Посмотрите на меня!
Герцен (осознавая присутствие Мальвиды). Сядь и ешь суп. (Огареву, настаивая.) Когда запрещают думать – любая идея становится революционной.
Тата (целует Натали). Спасибо, Натали! (Садится.)
Огарев. Нет, конечно, ты прав. После сорок восьмого года наступила кромешная тьма, которая длилась семь лет. И Герцен был единственной свечой, которая еще светила. (Поднимает бокал за Герцена и разом выпивает.) Но проповедь социализма не прибавила тебе друзей среди твоих друзей.
Натали. Больше никаких подарков, пока ты не доешь свой суп.
Огарев. Социализм в России – это утопия. Это что за суп?
Саша. Называется «Браун Виндзор».
Огарев. «Браун Виндзор»?
Саша. Королева его ест каждый день.
Огарев. Тогда пусть и мой доест.
Тата. Мне он тоже не нравится.
Огарев. Не нравится? А что же ты тогда его ешь?
Тата (просияв). Действительно! (Отталкивает тарелку.)Я больше не буду, Натали.
Саша. Я тоже не буду, Натали.
Натали. Так, ну-ка посмотрим теперь… (Выбирает по маленькому свертку для каждого из них.)
Мальвида (обращаясь к Герцену). Александр!..
Герцен ударяет по столу.
Герцен. Социализм в России – это не утопия. Крестьянский социализм, Ник! Да, им нужно образование, но, при наличии общины, есть все условия…
Саша и Тата с гармоникой и бубном выкрикивают слова благодарности Натали и обнимают ее.
Огарев (кричит). Они крепостные!
Натали. Что ты кричишь?
Герцен. Ну… ты прав. Вольная русская типография дала обет молчания по поводу социализма. Мы должны двигаться вперед, глядя себе под ноги, а не вдаль. Если царь освободит крепостных, я выпью его здоровье, а там посмотрим. Меня читают в Зимнем. Знаешь?
Огарев. Ты пишешь для Зимнего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Бакунин. Нет. Она умерла.
Герцен. Как ты поживаешь? То есть, не считая…
Бакунин. Да так, сам знаешь. (Пауза.) Что?
Герцен. Эх, Михаил… Так хочется, чтобы она вернулась, чтобы я снова мог не замечать ее присутствия, чтобы я был занят и чтобы хватало сил ставить дураков на место. Их здесь столько вокруг меня.
Бакунин. Вокруг тебя их всегда было много.
Герцен. Нет, тогда были дружеские споры. После поражения они совсем обнаглели. Они, как никогда, уверены, что люди только и ждут, когда их выведут из рабства, и что по природе своей они республиканцы.
Бакунин. Да! Народ – и есть революция!
Герцен. Народ?! Народ больше интересуется картофелем, чем свободой. Народ считает, что равенство – это когда всех притесняют одинаково. Народ любит власть и не доверяет таланту. Им главное, чтобы власть правила за них, а не против них. А править самим им даже не приходит в голову. Императоры не только удержались на тронах, они еще и нас ткнули лицом в остатки нашей веры в революционный инстинкт народа.
Бакунин. Ерунда, все это временно!
Герцен смеется.
Герцен. Михаил, дорогой! Бесценный, незаменимый друг. Сколько я знаю тебя, твой неутолимый дух, твои неколебимые убеждения всегда вызывали во мне желание… треснуть тебя по голове…
Бакунин (счастливо). Ты малодушен. Я нужен тебе, чтобы напоминать, что такое свобода!
Герцен. Поскольку ты в тюрьме, да, прости…
Бакунин. Вот почему ты не свободен.
Герцен. У меня голова кругом идет…
Бакунин. Свобода только тогда свобода, когда она свобода для всех – для равенства каждого!
Герцен. Остановись… остановись…
Бакунин. Она почти у нас в руках, если нам только удастся сорвать кандалы с человечества.
Герцен. Я думаю, ты говоришь, что все мы станем свободными, если человечеству позволить поступать как вздумается.
Бакунин. Именно!
Герцен. Этого я и боялся.
Бакунин. Сами по себе люди благородны, щедры, неиспорченны. Они могли бы создать совершенно новое общество, если бы только не были слепы, глупы и эгоистичны.
Герцен. Это одни и те же люди или другие?
Бакунин. Те же самые.
Герцен. Ты это все нарочно.
Бакунин. Нет, послушай! Когда-то давным-давно – на заре истории – мы все были свободны. Человек был в согласии со своей природой и потому был прекрасен. Он находился в гармонии с миром. Никто не подозревал о существовании конфликтов. Потом змей заполз в сад, и этот змей назывался – Порядок. Организация общества! Мир перестал быть единым. Материя и дух разделились. Человек утратил свою цельность. Золотому веку пришел конец. Как нам освободить человека и создать новый Золотой век? Уничтожить порядок.
Герцен. Ох, Бакунин!.. Ох, Бакунин!.. Ты всегда шел к этому – опьяненный славой первого анархиста.
Бакунин. Год революции расколол фундамент старого порядка. Так, как было прежде, не будет никогда.
Герцен (выходя из себя). Все уже стало как прежде! Реакция восторжествовала, и те же идиоты выступают с теми же речами, призывая людей пожертвовать собой во имя абстракций. Кто осмелится сказать, что смерть во имя свободы или прогресса вовсе не вершина человеческого счастья и что жертва приносится во имя тщеславия и пяти родов власти, прикрывающихся революционными лозунгами? Я только что обидел Блана. Его утопия была осуществлена без помарок: организация труда как в Древнем Египте, только вот без фараоновской заботы о правах личности. Теперь дело за нами.
Бакунин. За тобой.
Герцен. Я имею в виду Россию. Нас, русских. (Страстно.) Худшей ошибкой моей жизни было то, что я отрезал себя от дома! Царь должен был слететь с игральной доски от первого же толчка… чего? Республик, возведенных на песке? Конституций, которые до смерти напугали бы русскую армию? Какими же мы оказались дураками! Царь Николай только затянул гайки – никаких паспортов, никакого общения и полемики. Вечный страх. Погасить свет и не шептаться!
Бакунин. Это всего лишь заминка! И вообще, как знать, царь может завтра и умереть…
Герцен смеется. Слышно, как его зовет Тата.
Март 1855 г
День. Собравшиеся вокруг стола охвачены праздничным настроением. «Все русские в Лондоне» и примкнувшие к ним поляки и прочие танцуют и обнимаются, как будто бы снова Новый год. Но новогодние украшения исчезли. Герцен вваливается в дверь с несколькими вновь прибывшими. Он показывает «всем» статью в «Таймс».
Тата и Ольга (которой по-прежнему около четырех с половиной), взявшись за руки, танцуют босиком на столе между стаканов и бутылок (возможно). Тата кричит: «Папа! Папа!»
Тата. Папа, папа, послушай Ольгу!
Герцен. Да, да, заходите, все славяне уже здесь, мы пьяны, мы сошли с ума, мы снова молоды!
Тата и Ольга (поют). «Зарниколь скончался! Зарниколь скончался! Гип-гип-ура и тра-ля-ля, Зарниколь скончался!»
Ольге аплодируют, и Мальвида спускает ее со стола. Тата спускается, подставив стул.
Мальвида (Тате). Слезь со стула, слезь со стула! (Няне.) Она все свои дела сделала?
Тата (наступает на что-то, ей больно). Ой! (Рассматривает свою босую ногу.)
Веселье продолжается, поначалу шумно.
Между тем Горничная снова накрывает на стол. Она убирает бутылки и стаканы и ставит тарелки, кладет ножи, вилки напротив каждого места, в то же время «присоединяясь» к празднику.
Ворцель, которому нехорошо от избытка чувств, устраивается в кресле. Он засыпает «в гостях», но остается на том же месте, чтобы проснуться в следующей сцене.
Герцен. Я встречался с новым царем однажды, знаете, когда он был наследником престола, а я – ссыльным в Вятке.
Саша. И как он тебе?
Герцен. Он мне понравился. Приличный человек.
Тата (Мальвиде). Я ногу занозила… Не трогай, не трогай!
Мальвида. А кто сказал, что я собиралась ее трогать?… Ах да, я ее вижу, вот она торчит. Нам повезло. А вот и все. (С этими словами Мальвида ловко вытаскивает занозу. Тата вскрикивает.) С болью чем быстрее, тем лучше. Только без слез, пожалуйста.
Польский эмигрант. А вы и с отцом его были знакомы?
Герцен. Нет, но я его видел однажды. У него были свинцовые глаза. Я никогда не видел более холодного лица.
Польский эмигрант. Ну, теперь оно еще холоднее!
Гости запевают песню. Понемногу праздник угасает. Герцен оказывается у своего письменного стола.
Апрель 1856 г
Вечер.
Горничная заканчивает накрывать на стол и уходит. Герцен разбирает бумаги, читает гранки, что-то черкает. У него новое издание – «Полярная звезда». Ворцель спит. Входит Мальвида с Ольгой, которая одета ко сну. Герцен целует Ольгу, и они желают друг другу спокойной ночи. Мальвида уводит Ольгу. Ворцелю становится трудно дышать, и от этого он просыпается.
Ворцель. Что?
Герцен (задумывается на мгновение). Я говорю, не хотите ли прилечь?
Ворцель. А… нет, нет…
Герцен. Снова приходят письма, люди путешествуют, университеты открыты, цензура отступает… Я получаю письма от людей, которые были детьми, когда я уезжал. Клянусь, я плакал.
Ворцель (оглядывается вокруг). Вы мебель поменяли.
Герцен. Да, пока вы спали, мы переехали. Теперь мы живем в Финчли.
Ворцель. Конечно, я помню. Когда я еще жил на первом этаже в приличном районе Бэртон-Кресент, я пришел однажды домой и увидел человека, сидящего у камина. Я сказал: «О, боюсь, что я заставил вас ждать. Чем могу быть полезен?» Он говорит: «Прежде чем я вам отвечу, позвольте узнать, с кем я имею честь?» Тогда я тоже заметил, что мебель была другая. А несколько дней спустя снова случилось то же самое. Только на этот раз он сидел за столом и ужинал со своей женой. Он просто поднял руку и сказал: «Нет, вы живете в доме номер сорок три». (Пауза.) Он был англичанин. Интересно, что было бы с поляками, если бы у нас был морской флот.
Герцен подходит к нему и берет его руки в свои.
Герцен. Ворцель, переезжайте ко мне. Я вам выделю две комнаты, и вы сможете завтракать у себя и ужинать тоже, если захотите. Сможете принимать ваших знакомых, сидеть в саду…
Ворцель. На холмах в Финчли я точно проживу вдвое дольше… но это невозможно. Среди наших друзей раскол, они вечно ругаются между собой… Они решат, что я сбежал от них.
Герцен. Пусть обходятся сами. Сколько можно жить священными реликвиями и историей блестящих поражений?
Ворцель (резко). Когда вы так говорите, они, да и я тоже, начинаем сомневаться в своих чувствах к вам.
Герцен. Ворцель, простите меня. Вы простите меня?
Ворцель. Нет, не сегодня.
Входит Мальвида. Он вежливо кивает на прощанье и собирается уходить.
Мальвида. Вы разве не останетесь? Ужин почти готов.
Ворцель. Нет, благодарю вас.
Мальвида. Подождите, я принесу ваше пальто. В коридоре холодно. (Уходит.)
Герцен. Ну хорошо, пока вы это обдумываете, позвольте мне снять для вас палату в Бромптонском госпитале для больных чахоткой. Вам это поможет.
Ворцель. Я уверен, что это было бы отлично, но это слишком далеко для Щебицкого, который ходит ко мне с ежедневными отчетами. Это невозможно…
Мальвида возвращается с пальто и помогает Ворцелю его надеть.
…И слишком поздно. Благодарю вас. По-моему, у меня не хватает одной перчатки.
Герцен. Перчатки?…
Ворцель. Неважно. В прошлый раз их было три. Это, видимо, все объясняет…
Мальвида. Вы собираетесь идти домой пешком?
Ворцель. Здесь дорога все время вниз.
Мальвида провожает Ворцеля и возвращается. Герцен рассматривает экземпляр «Полярной звезды».
Мальвида. Я пыталась прочесть ваше открытое письмо царю, но оно оказалось слишком сложным для меня.
Герцен. Мальвида, я недооценивал вас.
Мальвида. Да?
Герцен. Как политического эмигранта.
Мальвида. В самом деле… (Пауза.) Александр… вы сегодня без обручального кольца.
Герцен. Я знаю. Оно сломалось! Ночью. Я нашел его в кровати, две половинки.
Мальвида. Оно само сломалось?
Герцен (с любопытством). А что, есть примета?
Горничная несет к столу блюдо. В это время слышен дверной звонок.
Горничная. Там какие-то люди с багажом, я их видела из окна, а Саша исчез.
Герцен спешит на звук громких приветствий.
Герцен. Это голос Огарева! Невероятно.
Вновь прибывшие – Огарев и Натали. Шум довольно значительный. Натали сильно расчувствовалась и плачет при виде Саши и Таты. Возбужденная толпа из пяти человек, груженных множеством пакетов, свертков, сумок и т. д., толкаясь, врывается в комнату. Поцелуи, слезы, восклицания о длинной дороге, о возрасте детей, о том, как все изменились…
Мальвида, которая до сих пор оставалась неподвижна, поднимается, чтобы встретить вторжение.
Натали. Где Ольга? Я хочу видеть Ольгу.
Герцен. Это мисс фон Майзенбуг, воспитательница детей.
Мальвида. Весьма рада с вами познакомиться.
Герцен. Она только учит русский.
Натали. Enchant?e.
Герцен. Ник!..
Натали. Я Натали Огарева. Натали Герцен была моим лучшим другом.
Герцен. А Ник – моим!
Натали. Мне было только девятнадцать, а ей тридцать, но мы были неразлучны… Пока я не вернулась домой и не встретила этого очаровательного господина. Я уверена, мы подружимся.
Мальвида ничего не понимает. Огарев здоровается с Мальвидой.
Герцен (на которого не обращают внимания). Parlez franзais…
Мальвида. Non – je vous en prie…
Натали (Тате). Ты была не больше гриба.
Саша. Я вас помню. Вы однажды пришли, и на вас ничего не было надето, кроме трехцветного флага.
Огарев. Что такое, что такое?
Натали. Чепуха. Я-то была одета, а вот Натали… (Хохочет без стеснения, потом драматически вскрикивает.) Где моя маленькая Ольга? Я обещала Натали!
Огарев. Ольга тогда еще не родилась. (Становится очевидно, что Огарев физически очень плох. Он садится к столу.)
Натали. Какая разница? Родилась или не родилась, это было ее последнее желание.
Герцен. Ольга спит…
Натали. Мы ее разбудим сейчас же.
Мальвида, не до конца понимая, что происходит, говорит с Герценом.
Тогда она на всю жизнь запомнит, как мы встретились.
Герцен. Мальвида говорит, что тогда она возбудится и всю ночь не будет спать.
Натали. «Мальвида»! Очаровательное имя. Не беспокойтесь об этом – она сможет отоспаться утром, пока я поведу детей на прогулку.
Герцен. Проходите, садитесь, садитесь – вы, наверное, ничего не ели. У нас полно…
Огарев. А выпить есть?
Натали снимает пальто и бросает его куда попало… Мальвида его поднимает и аккуратно складывает. Между тем Герцен достал бутылку и рюмку для Огарева. Тот пьет до дна и заново наливает.
Огарев. Я страшно устал.
Герцен. Как вы ехали?
Огарев. Берлин – Брюссель – Остенде. Но дело не в дороге. Это все магазины. Она не может пройти мимо магазина игрушек, магазина шляпок, магазина туфель… (Тате.)У тебя какой размер? Впрочем, неважно. Ты подходящего размера для игрушек и безделушек.
Тата. Нам игрушек нельзя.
Натали. Что это за глупости?
Саша. А что вы мне привезли, Натали?
Натали. Я тебе привезла себя. Разве этого недостаточно?… И!.. (Она выхватывает сверток и передает его Саше.)
Огарев. Берлин не изменился, разве что теперь можно курить на улице.
Натали (разбирая свертки). И, и, и… (Огареву.) Ник, как ты себя чувствуешь? Он нездоров.
Саша открывает сверток. В нем оказывается дешевый игрушечный телескоп.
Тата. Спасибо, Натали!
Саша (Мальвиде, забывая, что она не понимает по-русски). Телескоп! Можно мне пойти на улицу – попробовать?
Мальвида. Qu'est-ce que vous?…
Саша выбегает.
Торопливо входит Горничная с полным подносом и принимается переставлять посуду на столе.
Натали отдает Тате пакет и садится на место Мальвиды, изучает содержимое супницы. Она начинает разливать суп половником.
Герцен. Ну рассказывайте, все рассказывайте! Как там все мои друзья?
Огарев (смеется). У тебя там нет никаких друзей. Во-первых, твой скептицизм… нет, открытое презрение к республике в твоих сообщениях из Франции…
Герцен. Полностью оправданы!
Огарев. Тем хуже. Твои друзья с трудом простили тебе, когда пришел твой памфлет о так называемых революционных идеях в России…
Саша вбегает обратно.
Саша. Луны нет.
Он «пробует» свой телескоп, наставляя его во все стороны. Тата набрасывается на свой подарок.
Мальвида. Gardez le papier!
Герцен. Я назвал только тех, кого уже не было в живых.
Огарев. А граф Орлов хвастался: «Если только захотим, мертвые выведут нас на след живых!» Твои друзья были готовы свернуть тебе шею. Саша, ты не знаешь, что творилось дома после сорок восьмого, ты себе представить не можешь.
Тата. «Саша!»
Саша. Вы зовете папу «Саша»?
Огарев. Естественно. Ему было столько же лет, сколько тебе, когда мы подружились.
Натали. Это английский суп?
Герцен (Малъвиде). Asseyez-vous, asseyez-vous.
Мальвида садится на шестой стул.
Я слушаю.
Огарев. Нельзя было шелохнуться. Было опасно думать, мечтать, даже дать понять, что ты не боишься. Воздух, казалось, был пропитан страхом. Цензура запретила одну поваренную книгу за то, что там рекомендовалось готовить в «вольном духе».
Тата (открывая пакет). Кружева!
Натали. Брюссельские кружева!
Тата вскакивает и вздергивает юбку, чтобы примерить нижнюю юбку с кружевами.
Огарев. Никто не был благодарен тебе за то, что ты написал о наших ночных посиделках при свечах с бутылкой дешевого вина как о революционном заговоре. Это все равно, что превращать желание подростка дотронуться до женской груди в римские оргии.
Натали. Pas devant les enfants!
Мальвида (обеспокоенно). Excusez-moi?…
Тата. Посмотрите на меня!
Герцен (осознавая присутствие Мальвиды). Сядь и ешь суп. (Огареву, настаивая.) Когда запрещают думать – любая идея становится революционной.
Тата (целует Натали). Спасибо, Натали! (Садится.)
Огарев. Нет, конечно, ты прав. После сорок восьмого года наступила кромешная тьма, которая длилась семь лет. И Герцен был единственной свечой, которая еще светила. (Поднимает бокал за Герцена и разом выпивает.) Но проповедь социализма не прибавила тебе друзей среди твоих друзей.
Натали. Больше никаких подарков, пока ты не доешь свой суп.
Огарев. Социализм в России – это утопия. Это что за суп?
Саша. Называется «Браун Виндзор».
Огарев. «Браун Виндзор»?
Саша. Королева его ест каждый день.
Огарев. Тогда пусть и мой доест.
Тата. Мне он тоже не нравится.
Огарев. Не нравится? А что же ты тогда его ешь?
Тата (просияв). Действительно! (Отталкивает тарелку.)Я больше не буду, Натали.
Саша. Я тоже не буду, Натали.
Натали. Так, ну-ка посмотрим теперь… (Выбирает по маленькому свертку для каждого из них.)
Мальвида (обращаясь к Герцену). Александр!..
Герцен ударяет по столу.
Герцен. Социализм в России – это не утопия. Крестьянский социализм, Ник! Да, им нужно образование, но, при наличии общины, есть все условия…
Саша и Тата с гармоникой и бубном выкрикивают слова благодарности Натали и обнимают ее.
Огарев (кричит). Они крепостные!
Натали. Что ты кричишь?
Герцен. Ну… ты прав. Вольная русская типография дала обет молчания по поводу социализма. Мы должны двигаться вперед, глядя себе под ноги, а не вдаль. Если царь освободит крепостных, я выпью его здоровье, а там посмотрим. Меня читают в Зимнем. Знаешь?
Огарев. Ты пишешь для Зимнего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25