Но Фаина, не обращая на них внимания, больше ни о чем не спрашивая,
не колеблясь, повлекла меня по невидимым ступенькам - сначала вниз, через
подвальные переходы, уставленные забытой мебелью, а потом вверх - к
длинным пластмассовым загогулинам, которые освещали пустынный коридор,
наполненный ковровой тишиною и гостиничным неспокойным блеском дверей. Вся
она дрожала от возбуждения. От нее разило вином и духами.
- В городе кошмарная неразбериха. Начинаются пожары и грабежи. Рвется
связь. То и дело отключается электричество. Группа экстремистов совершила
нападение на горком. Есть убитые, много раненых. Здание его оставлено и
горит. Личности нападавших не установлены. Судя по всему, это ударил
Кагал. Говорят, что его подкармливают в самом горкоме. Саламасов.
Дурбабина. Это более чем похоже на правду. Управление перехватывает
"Спецтранс". Разумеется, районная милиция не справляется. На окраинах уже
идут бои. Впрочем, это не помогает. Демоны просачиваются по канализации.
Говорят, что за ними - частично бюро. Апкиш. Шпунт. Нуприенок. Это тоже
похоже на правду. Непрерывно заседает актив. Принято уже одиннадцать
резолюций. В том числе - за свободу Намибии. Сдвиг по фазе достиг четырех
с половиной часов. Я боюсь, что уже пробуждается Хронос. Сделать, видимо,
ничего нельзя. Все надежды - на чистку и ликвидацию. Может быть, ситуация
прояснится к утру. Я тебя положу, как обычно, в "семерку", там проверено,
и напарник вполне приличный, скажешь - временно, завтра же ты отсюда
исчезнешь...
Повернулись ключи, и из приоткрывшейся щели хлынул скрученный
сигаретный дым.
- А ты не боишься _п_о_с_т_а_р_е_т_ь_? - с внезапной завистью спросил
я.
У Фаины размотались отбеленные локоны на висках.
- Наплевать! Хуже, чем есть, не будет. Все уже до коликов
осточертело. Пресмыкаться. Елозить. У меня такая тоска, будто я существую
вторую тысячу лет...
Дверь закрылась, и я повалился на кровать. Шторы в номере были
задернуты, и на них отпечатался изнутри лунный негатив окна. Было зверски
накурено. Я устал, но я твердо помнил, что это еще не все, и
действительно, едва заскрипели пружины, как натруженный низкий голос из
темноты очень скупо поинтересовался:
- Сосед?
- Сосед, - ответил я.
- Вот какая история, сосед, - вяло сказали из темноты. - Жил-был
Дурак Ушастый. Ну, он был не совсем дурак, а просто очень наивный человек.
И этот Дурак Ушастый делал одно важное Дело. Это было очень серьезное и
очень нужное Дело, и его надо было сделать как можно скорее. Вся страна
ждала, когда будет сделано это Дело. И вот однажды к этому Дураку Ушастому
пришел один человек. А это был очень простой и незаметный Человек. И вот
этот простой Человек сказал Дураку Ушастому, что делать это Дело нельзя.
Потому что какие-то там жучки погибают из-за этого Дела. И какие-то там
червячки тоже погибают из-за этого Дела. И какая-то там лягушка перестала
метать икру. И, представьте, все - из-за этого самого Дела. В общем, чушь
он сказал. Ерунду. Дурак Ушастый даже слушать его не стал. А когда простой
Человек обратился в Инстанции, то он _р_а_з_д_а_в_и_л_ его. Он позвонил
к_у_д_а _с_л_е_д_у_е_т_, и были приняты меры. А потом он еще раз позвонил
к_у_д_а _с_л_е_д_у_е_т_, и опять были приняты меры. Собственно, ему и
делать ничего не пришлось. Все получилось само собой. А Большой Начальник
неизменно поддерживал и одобрял его. Потому что все это - ради Дела. И вот
Дело, наконец, было сделано. Было сделано грандиозное великое Дело. И были
речи на пленумах, и были огромные передовицы, и были сияющие золотые
ордена. И Дурака Ушастого опять хвалили, и о нем опять писали в газетах, и
его даже назначили заместителем к Большому Начальнику. И Дурак Ушастый был
всем этим чрезвычайно доволен, потому что теперь он мог работать еще
лучше. Но однажды он вдруг вспомнил о простом Человеке, который когда-то
приходил к нему. И вдруг оказалось, что этот простой Человек умер. Он был
очень простой и очень незаметный Человек. И он был слабый Человек. И когда
его _р_а_з_д_а_в_и_л_и_, то он просто умер. Он был очень простой и очень
незаметный Человек.
И тогда Дурака Ушастого что-то царапнуло по сердцу. Он, конечно, не
чувствовал за собой никакой особой вины. Он делал Дело. И Дело это
требовало суровости. Но что-то все-таки царапнуло его по сердцу, и Дурак
Ушастый пошел к Большому Начальнику и сказал ему, что он сомневается в
Деле. Видимо, не все здесь было до конца учтено. Видимо, была совершена
какая-то ошибка. И что делать такое Дело, наверное, нельзя. Потому что от
Дела, наверное, больше вреда, чем пользы. Так он сказал Большому
Начальнику. Он был очень наивный. И Большой Начальник ничего не ответил
ему. Он лишь снова сказал, что имеется серьезное важное Дело. И что надо
сделать его как можно скорее. Вся страна ждет, когда будет сделано это
Дело. И что надо не сомневаться, а надо работать. И что Дело не делают
люди, которые сомневаются. Потому что, которые сомневаются, те не делают
Дело. И тогда Дурак Ушастый вдруг понял, что Дело это не остановить. Его
тоже _р_а_з_д_а_в_я_т_ - как простого и незаметного Человека. И ему не
помогут никакие заслуги и ордена. И ему не помогут никакие успехи и
достижения в прошлом. Его тоже _р_а_з_д_а_в_я_т_. И тогда Дурак Ушастый
неожиданно испугался...
Я стащил пиджак и повесил его на спинку стула. Обреченно, тупо
начинало ломить в висках. Сосед рассказывал абсолютно без интонаций, на
одной колеблющейся горловой ноте. Так рассказывают на поминках. Я был рад,
что не вижу его в темноте. В самом деле - "тягач". Я уже слышал эту
историю вчера. И позавчера я тоже ее слышал. И я знал, что сейчас он
спросит - не заснул ли я? И сосед, _к_а_к _п_о_л_о_ж_е_н_о_,
поинтересовался: - Вы не спите? - Нет, - _к_а_к _п_о_л_о_ж_е_н_о_, ответил
я. Я действительно не мог заснуть. Наступала полночь. Хрипел механизм
часов. Шелестела бумага. Призраки выползали из подземелий. Пробуждался
великий Хронос. Ничего не происходило. Я лежал в темноте, открыв глаза, и
прислушивался к тревожной, частой, доносящейся с окраин пальбе.

8. ВЕЧЕР И ЗАКАТ
Ситуация была такова. К девятнадцати часам демоны захватили обширные
участки в Горсти и, взорвав канализацию на Карьерах, перерезали
единственную дорогу, ведущую из города. Зашипели настилы, разъедаемые
нечистотами. Смог кислот и миазмов поднялся туманной стеной. Почернели
накренившиеся заборы. Демонов были десятки. Левое крыло их
распространялось по Огородам, - предлагая населению колготки и стиральный
порошок. Разумеется, по государственным ценам. Недовольство, таким
образом, было подавлено. Основная же масса, выламываясь и беснуясь,
хлынула по Кривому бульвару прямо на горком, - распаковывая гирлянды
сосисок, потрясая в неистовстве фирмовыми джинсами. Милицейские патрули,
забросанные колбасой, отступали, сгибаясь под тяжестью неожиданного
дефицита. Противопоставить им было нечего. Склады госторга были печально
пусты. Рота солдат, поднятая по тревоге, встретила на углу Таракановской
заграждения в виде ящиков с бутылками водки. Причем, многие уже были
откупорены. Контрудар, естественно, захлебнулся. Затрещали разорванные
подворотнички. Автоматы полетели в дремучую пыль. Началось братание и
казацкие пляски. К двадцати ноль-ноль демоны блокировали вокзал.
Телефонные станции также вышли из строя. Линии были перегружены
анекдотами. Синий липнущий мох появился на проводах. В настоящее время под
контролем остается лишь самый центр города. Обстановка, по-видимому,
чрезвычайная. Мы неумолимо погружаемся в хаос.
Апкиш с трудом моргнул, и тугие перламутровые веки его заскрипели.
- Полчаса назад на расширенном бюро горкома было принято решение о
немедленной _л_и_к_в_и_д_а_ц_и_и_. Безусловному изъятию подлежат, прежде
всего, интеллигенция, иммигранты - невзирая на ранги и должности, а также
все неустойчивые элементы, так или иначе дестабилизирующие Хронос.
Проведение операции возлагается на "Спецтранс". Часовщик будет лично
ответственен. Если к двадцати четырем часам не удастся добиться
синхронизации, то Круговорот, по всей вероятности, прекратит свое
существование.
Он был бледный, надушенный, невозмутимый, точно сделанный из дорогого
фарфора, редкие светлые волосы его отливали стеклом, а на щеках отчетливо
розовел макияжный румянец. Вероятно, он пользовался косметикой.
Идельман, просыпающий дикий пепел на брюки, немедленно закричал:
- Ну так что вы от нас хотите?!.. Чтобы мы сконструировали очередной
сценарий?!.. Чтобы - рай коммунизма и чтобы - всеобщая пастораль?!..
Богосозданные правители, дни и ночи радеющие о благе народа?!.. Светоч
мира?!.. Мыслители?!.. И счастливый одухотворенный народ, воздающий хвалу
правителям, которые радеют о нем дни и ночи?!.. Изобилие, храмы равенства,
социальная справедливость?!.. Океан гуманизма?!.. Демократия, не имеющая
границ?!.. Ложь! Ложь! Ложь!.. Кирпичи ваших замыслов - изо лжи!.. Все это
развалится, словно дом на песке!..
Папироса его трещала и ярко вспыхивала. Шевелились грачиные перья на
голове. Даже шторы надулись от фальцетного крика. Красные зловещие тени
скользили по комнате, озаряя и ломберный столик с покалеченными ногами, и
продавленный старый диван, наподобие того, что я видел в милиции, и
распутство немытых стаканов, и картофельную шелуху, и ведро - все в
плевках, и окурки, и газету со следами подошв, и задохшийся мумией кактус,
и рогожу побелки на потолке, и застывшие хмурые группки людей, которые,
словно волки, страховито ощерились друг против друга. Ломти толстого
сумрака отделяли их. Будто ложами. Это горел закат. И, возможно, горели
цеха завода, перемалывающиеся в мутно-огненную дымину. Люстра рдела
стеклом. Света в квартире не было. Пробки вывернули, потому что Апкиш
боялся прослушивания. Надрывался сортир. Коридор за распахнутой дверью
зиял чернотой. Было душно, накурено. Густо чиркали спички, и фигура
Идельмана металась, как каракатица, вспугнутая из норы.
Чьи-то руки подхватили его и усадили обратно, пытаясь угомонить.
- Сука! Морда жидовская! - ошпарил клокочущий голос.
Тотчас же кто-то из окружения Учителя, расположившегося в углу,
легким призраком переместился к окну, распластавшись в простенке и отогнув
полосатую занавеску. - "Огурцы", - после некоторого молчания доложил он. -
Какие еще "огурцы"? - резко спросил Учитель. - Скороспеющие, ребристые,
сантиметров под восемьдесят - хвостик, зубчики, ползут один за другим... -
Много? - Много. Одиннадцать или двенадцать. - А "капустники"? - также
резко спросил Учитель. - Этих не наблюдается. - Где сейчас Вертухаев? -
Стоит. - Место? - Место. - А он не "приклеенный"? - Не похоже, Учитель.
Мне кажется: нет. Нет, Учитель, мне кажется, все в порядке. -
Повернувшись, Учитель спокойно и веско сказал: - Но имейте в виду, что я
буду стрелять. - Ради бога, - не менее веско ответствовал Апкиш. - И
ребята мои тоже будут стрелять. - Ради бога, - сказал ему Апкиш. - Я под
суд не пойду, к черту - тюрьмы и лагеря. - Ради бога, пожалуйста, - сказал
ему Апкиш.
Быстрый приглушенный щелчок тут же разнесся по комнате. Точно венчая
беседу. И еще несколько таких же быстрых и тревожных щелчков суматошно
рассыпались - как смертельный горох. Что-то переменилось - в багровости
сумрака. Судя по всему, это щелкали предохранители на пистолетах. Или,
быть может, обрезы. Даже скорее - обрезы. Видимо, многие здесь были
вооружены. Видимо - кроме меня. И, наверное, еще кроме Гулливера. Потому
что ему было это не нужно. Гулливер и оружие! Это - абсурд! Он вообще ни
на что не обращал внимания. Он сидел, опираясь локтями о стол,
поразительно сгорбившись и придвинув тарелку с развалами каши. Каша была
очень старая, потрескавшаяся, в неприятных творожных комках, капли серого
жира продавливали ее, загибалась подсохшая корочка, а по краям уже налипли
волосья. Крупная куриная ножка торчала из середины. Гулливер, как
безумный, откусывал мясо, пропуская волокна сквозь редкость зубов,
подгребал остывшее варево ложкой, трудно сглатывал, набивая полный рот, и
жевал, жевал, - чрезвычайно поспешно, роняя на стол отлепившиеся соцветья
перловки. Двигалась, работая, бугристая челюсть, будто шатуны, ходили
шершавые оббитые локти, плоскости лопаток вздымались под рваной футболкой.
Он еще успевал прихлебывать какую-то бурду из эмалированной белой кружки с
облупившимся цветком.
У меня свело желудок от голода. Я не ел со вчерашнего вечера. Дело,
однако, было не в еде. Волны ненависти сгущались в пространстве, и
закатное страшное облако питало их краснотой. Ненависти было слишком
много. Едким потом проступала она на лицах, жутко выщипывала глаза, колом
ставила в легких задержанное тугое дыхание, нагнетала биение пульса,
распирала сердца и - стекая, накапливаясь - окостеневала в готовности
пальцев на спусковых крючках. Мы ведь пестуем ненависть. Ненависть - наше
черное имя. Каждый ненавидит всех, и все ненавидят каждого. Двести
шестьдесят миллионов врагов. Скрюченные стальные когти бродят по городам.
Обдирают лицо ненавидящие железные взгляды. Душный запах войны витает над
миром. Хочется вцепиться в ближнего своего и калечить, калечить - до груды
болезненных судорог. Растоптать. Разнести по кусочкам. Ни на что другое мы
уже не годимся. Потому что для любви нужны великие силы. А для ненависти
нужна только ненависть. Зомби. Холодные демоны.
Вероятно, я что-то пропустил, заглядевшись на Гулливера, потому что
обстановка в комнате уже изменилась. Стало как будто светлее. Появился
неслышный сквозняк. Занавеска была отдернута, и надрывные красные отблески
бежали по потолку. Говорили теперь все разом. Пожилой, очень рыхлый,
инфарктный растерянный человек, чем-то смахивающий на Батюту, приседал и
оглядывался, прижимая ладони к груди.
- Дело, по-моему, не в демонах, - умоляюще лепетал он. - Лично я
ничего против демонов не имею. Демоны так демоны. "Огурцы". Что ж тут,
значит, поделаешь? Кровь людскую не пьют? Не пьют! Не насильничают? Не
насильничают. Привыкнем. Ведь бывало и хуже. Много хуже бывало. Главное,
чтобы не выскочило что-нибудь еще. Вот, что особенно плохо. Только
привыкнешь, - опять что-то новое. Хулиганство, разболтанность. Никакой,
значит, уверенности. Надо, по-моему, написать большое письмо в ЦК,
обратиться лично к товарищу Прежнему. То есть, так, мол, и так, пусть
назначат комиссию. Подписаться, естественно. Коммунисты, рабочие.
Безобразие ведь какое: не дают спокойно трудиться...
Страх таблеткой приплюснул ему ожиревшую лысину. Поднялись над
висками остатки курчавых волос. Разумеется, его никто не слушал. Сразу
несколько голосов перекрещивались, как клинки:
- Начинать надо не отсюда!.. - Правильно!.. - Начинать надо
непосредственно с самого суда. Потому что в суде было зафиксировано
расхождение!.. - Правильно!.. - Надо заново перемонтировать весь процесс.
Там работы немного: акценты, редакция!.. - Правильно!.. - А при чем тут,
скажите мне, суд?!.. - А при том, что все это - исходная точка!.. - Чем
исходная?!.. - Тем, что именно здесь зародилось смещение!.. - Бросьте,
бросьте, до Корецкого ведь был еще Блюменштейн!.. - А до Блюменштейна -
Митько и Гаранов!.. - А еще были - Сальников, Подоев, Агамирзян!.. - И
Хопак, и Берошина, и Полунин, которого тоже укоцали! Начинать надо с самых
корней!.. - Глупость!.. - Правильно!.. - Так вы до Сталина доберетесь!.. -
Почему же до Сталина?!.. - Потому что - до Сталина!.. - До - Владимира
Ильича!.. - Вот те нате!.. - Конечно! Октябрь, революция!.. - Но
позвольте!.. - Расстрелы, ЧК! До сих пор не опомнимся!.. - Глупость!.. -
Правильно!.. - Есть же что-то святое?!.. - Я прошу вас: без демагогии!.. -
Вам, выходит, советская власть не нравится?!.. - Глупость!.. -
Правильно!.. - Я советскую власть признаю! Только нет у нас никакой
советской власти!..
...Потому что евреи во всем виноваты! Троцкий, Каменев и всякие
Уборевичи! Косиор, Тухачевский! Между прочим, ваш Сталин - типичный еврей!
Есть такие секретные данные. Джугашвили - еврейское имя! Каганович, Ягода!
Это же целая синагога! Боже мой! Обступили, обделали! Говорит вам о
чем-нибудь фамилия Бланк?.. - Не припомню... - Вот то-то. Отсюда и
начинается!.. - Глупость!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28