Я не видел, кто это был. Может быть, кто-то из
недавних знакомых. Но вряд ли. Налетающее железо ударило его, и,
отброшенное дикой скоростью, описав крутую дугу, тело рухнуло на
перекрестье путей, - дважды перевернувшись и замерев среди соломинок
ковыля. Безобразно торчали подошвы. Клок мохнатого дыма разорвался хлопком
и исчез. От кирпичных развалин вокзала, спотыкаясь, бежали
железнодорожники. Все было в порядке. Я попятился. Дрожь земли ощутимо
слабела, и все глуше стучали уходящие колеса на стыках. Растворился в
тумане последний вагон. Я боялся, что меня тут заметят. Это был бы конец.
Крылья Хроноса шелестели над головой. Отверзались провалы времени, и
клубилась в них голодная нечисть. Я поспешно выдирался из щели с
противоположной стороны. Документы я спрятал на груди, под рубашкой. Я
надеялся, что демонам сейчас не до меня. Я теперь знал, что мне делать...
Улица покатилась обратно. И обратно покатились дома, обшитые досками.
Промелькнули - заборы, гостиница, скучный столб посередине двора. Грохнула
внизу инвалидная половинка парадной. Разбежались перила. Кнопка звонка
утонула в пластмассовом корпусе и не обнаружила никаких соединений. Я, как
бешеный, заколотил по коричневой многослойной осыпающейся пузырчатой
краске: - Идельман, откройте!.. - А когда дверь открылась и сквозь черноту
проклюнулся щуплый перепуганный человек в заплатанном свитере, то я мощно
рванулся к нему, - то ли собираясь о чем-то умолять, то ли, наоборот, -
чтобы вытрясти из него обомлевшую душу. Я был полностью вне себя. Только
человек этот оказался намного проворнее, - цепко схватив меня коготками за
лацканы и приблизив грачиную узость лица.
- Молчите, молчите! - возбужденно сказал он. - Не должно быть вашего
голоса. Зачем вы сюда пришли? Я же предупреждал вас, что приходить нельзя.
Ведь - тотальная слежка. Мы _н_е _з_н_а_е_м_ друг друга. Запомните. Это же
- основы конспирации. Неужели вы думаете, что _о_н_и_ нас не вычислят? Вы,
оказывается, просто наивный чудак. Через двадцать минут сводка о контактах
ляжет Нуприенку на стол. Через десять минут Нуприенок передаст ее, как
положено, в картотеку "Спецтранса". Через пять минут, после телефонных
согласований, Апкиш издаст приказ о частичной, особой, к_о_р_р_е_к_ц_и_и_.
Через три минуты машина с милиционерами уже будет здесь. А еще минут,
наверное, через пятнадцать мы очнемся в подвалах, где - тараканы, и
визжит, насыщаясь, керамическая электропила. Вот, что будет! - Он мне
слова не давал сказать. Он вытягивался на носках и шипел, будто
разъяренная кошка. Тусклый луч проистекал из переплета окна, лестница была
неряшливой, темной, серый мох обметал потолок и углы, пахло жареной рыбой,
и где-то неподалеку скворчило безмятежное радио. Идельман брызгал слюною.
- Молчите, молчите! Обстановка уже изменилась. Ходят слухи, что появился
Гулливер. Создана негласная Чрезвычайная Тройка. Мы опять возвращаемся к
абсолютам феодализма. Партия берет власть в свои руки. Непосредственно.
Прямо. Это будет - военно-партийная диктатура. Ранжировка по куцым мыслям.
Кастрация. Прохождение параграфов уже началось. Целый день идут обыски и
аресты. Страх сочится из перекрытий квартир. Закрываются шторы,
отключается нездоровый свет. Стук в дома - словно стук кастетов по голове.
К_о_р_р_е_к_т_и_р_у_ю_т_ всех учтенных инакомыслящих. Скоро будет объявлен
комендантский час. В гарнизонах - уже тревога. Патрули с автоматами
постепенно выдвигаются на перекрестки. Видимо, _о_н_и_ сошли с ума. Это -
трепет, агония. Значит, ситуация настолько плоха, что терять уже больше
нечего. Значит, эта страна - погибла. Открываются трещины в деревянном
небе, растекается до горизонтов комковатый яичный желток, льются -
сукровица, коллодий, - твердь земли превращается в вонючую мертвую жижу.
Ничего не остается. Вы здесь видели хотя бы одного живого человека? Нет? И
не увидите. Потому что живых людей здесь уже почти не сохранилось. Все -
з_а_к_о_п_а_н_ы_. Извращены. Мир гниет, и никакими расстрелами невозможно
очистить его до сердцевины. Сколько бы патронов ни заколотили. Ладно.
Можете мне не верить. Уходить следует через подземелье: знаменитые
Коридоры, Башня, ответвление по правой руке, - за окраиной есть решетка
коллектора, надо срезать замок, вероятно, потребуются инструменты, -
только больше никогда не приходите сюда!..
Он шипел и подпрыгивал. Он вилял, будто птица, островерхим
приподнятым задом. Кажется, он намеревался юркнуть обратно в квартиру. Но
я выставил ногу, и дверь уперлась.
- А теперь послушайте меня, - с тихой яростью сказал я. - За кого вы
меня принимаете? За придурка? За свихнутого очкастого диссидента? Видимо,
вас неправильно информировали. Вы серьезно ошибаетесь насчет меня. Я -
обычный советский гражданин. Я - работник газеты. Незаметный, лояльный.
Коммунист - между прочим. По убеждению. Что такое партийная дисциплина?
Подчинение меньшинства большинству. У меня нет претензий к правительству.
Есть доверие. Партия знает, куда идет. Я не собираюсь никого свергать.
Наше общество меня вполне устраивает. Политические эксцессы, амбиции - не
для меня. Я хочу, чтобы вы это твердо усвоили. Слушайте, слушайте,
Идельман! Я вас не искал, вы меня сами нашли. Я вас не просил ни о чем и,
естественно, не обещал ничего взамен. Я не брал перед вами никаких деловых
обязательств. Совесть у меня чиста. И давайте расстанемся. Заберите ваш
компромат, не желаю иметь с вами ничего общего...
Выговаривая все это, я по-прежнему придерживал дверь и одновременно
пихал ему белый мятый конверт, вытащенный из-за пазухи. Руки наши
сплетались, как змеи, скомканная бумага шуршала, я прикладывал массу
усилий, но почему-то получилось так, что конверт опять оказался у меня, а
громоздкая дверь неожиданно вырвалась и впилась в косяк вертикально
прибитой кромкой. Тупо чокнула щеколда. Я немедленно громыхнул по
коричневым старым доскам: Отоприте же, Идельман!.. - ни единого звука не
донеслось изнутри. Тихо мучилось радио, лиловел угасающий свет в окне,
пахло жареной рыбой, и сорвавшийся от удара мох плавал рыхлыми невесомыми
хлопьями. Видимо, все это было безнадежно. Полированная табличка сияла над
чернотою звонка: "Идельман И.И.". Буквы были доисторические, с вызывающими
круглыми завитушками. Я схватил ржавый гвоздь, валяющийся у порога, и на
меловой затертости чуть выше таблички, матерясь и отплевываясь, процарапал
короткое нецензурное слово. То, которое и должно было здесь находиться.
Повторялись события утра.
Толстая неповоротливая страшноватая баба с ведром земляной картошки,
несмотря на жару перевязанная по груди меховым платком, поднималась с
первого этажа, будто паровоз, выдыхая тяжелые хрипы. Ноги ее были обуты в
обрезки валенок, а огромный живот стянут широким солдатским ремнем. Было в
ней что-то от довольного людоеда.
- Ну, не хулюгань, не хулюгань, парень, - _к_а_к_ п_о_л_о_ж_е_н_о_,
сказала она. - Что ты колотишься, бешеный? И никто здеся не живет. Уехал
старик к дочери и ключи мне отдал. Уж которую неделю его нет. Так что, иди
себе, парень, по холодку. Магазины твои давно открыты. А начнешь
хулюганить, посажу тебя, знаешь, в ведро на плитку - будет у меня похлебка
из человечины...
Баба теснила меня невероятным корпусом. Волосы у нее топорщились,
словно пук бельевых веревок. На площадке нам было не разойтись. То, что я
принимал за картошку, на самом деле оказалось скопищем грязно-бурых
пятнистых жаб - полумертвых, подсохших, будто действительно из-под земли.
Лица у них были - сплошь человеческие. Самая верхняя чрезвычайно походила
на Батюту. Прямо копия. Эта жаба выбралась из толкотни, и, оскальзываясь,
цепляясь за ведерную дужку, недвусмысленно погрозила мне пальцем.
- Игры разыгрываешь, журналист. Достукаешься, - пискляво предупредила
она.
Честно говоря, мне все это надоело. Надоело, надоело и надоело. Я
смертельно устал. Существует предел, за которым наступает естественное
пресыщение. Вероятно, так получилось и у меня. Я шагал через двор, и
асфальт колыхался, будто волны в зыбучем песке. Ноги как бы все время
проваливались. Останавливаться было нельзя. Крылья Хроноса шелестели над
головой, и невидимый черный пух обжигал мне щеки. А когда я доплелся до
середины квартала, то из-за угла неожиданно вывернул военный патруль и
пошел шаркать кирзами по осевой широкой улице. Двое рослых солдат
прижимали к груди автоматы, а их третий вел на поводке полутораметрового
служебного таракана с "беломором" во рту. Таракан семенил шестью тонкими
наборами голеностопов, вздергивал, замыкал петлей роговые закрученные усы
и старательно, как овчарка, обнюхивал почву перед собою. Папироса его
беспощадно дымила. Все они, словно по команде, уставились на меня. Улица
была абсолютно пустынна. Даже иммигранты, по-видимому, рассосались. И
куда-то исчезли рыхло-сонные неторопливые аборигены. Будто сгинув сквозь
землю. Значит, Идельман был все-таки прав. Ситуация действительно
переходила в экстремум. Я почувствовал холодок меж лопаток. Локти мои
упирались в полированную тугую поверхность. Я, оказывается, отступал и
теперь открывал спиною запружиненные двери на почту. Это была именно
почта.
Две девицы немедленно появились из задних комнат. Первая была
могучая, точно мамонт, с равнодушными округлыми телесами, выпирающими из
условного платья. А вторая - как школьница, очень чистенькая, застенчивая,
в облегающем скромном фартучке, на котором алел комсомольский значок. Обе
они двигались чрезвычайно свободно и чрезвычайно свободно
переговаривались, словно меня тут не существовало.
- Капли - тепленькие, рубиновые... - А на солнце так и блестят... -
Гвозди притаранил Чухна... - Он способный... - Ну, украл - или что... - А
Надька - насчет изображения... - Сплошь порнуха... Это - балки, веревки...
- Привязали, а потом не поднять... - Ну, описаться можно... - Девки,
смех... - Тьма египетская до часа шестого... - Три "гнилухи", конечно, с
собой... - И в запас... - На газете, стаканы... - И еще захотели
постричь... - Обязательно... - А Надька ему говорит: - Ты попробуй,
попробуй... - Или громом пусть вдарит... - Молоточком по шляпке -
тюк-тюк... - Замотали ему простыню на бедрах... - Голый, жалостливый... -
Для короны - горшок... - Царь Иудеи... - Обязательно... - Сева сделал
копье... - А Надька - подпрыгивает... - Тычет, тычет... - Балданутый
легионер... - Ребра выперли... - Языком и молитвою... - Но - не дали, не
дали... - На вершине холма... - Вечер пятницы... - Солнце к закату... -
Пятки, кости, торчок... - Разумеется, чтоб без ножниц... - А он,
бедненький, как завопит... - Ты оставил меня!!.. - Где ты, господи!!.. -
Час шестой... - Представление... - Девки, восторг!..
Вклиниться в этот разговор было невозможно. Рябь бессмыслицы
убаюкивала меня. Перекашивая до боли зрачки, я расплывчато видел, что
патруль останавливается перед зданием почты. Автоматы, как органы, торчали
у них от бедра. Таракан, разъезжаясь конечностями, точно выброшенный, так
и рвался к добыче. Концентрировались они, разумеется, не на мне.
Концентрировались они, разумеется, на документах. Я ждал оклика или, может
быть, тихого выстрела в спину. Только выстрела пока не последовало. Вместо
этого третья девица - сильно вытравленная, патлатая, пересыпанная
веснушками по голым плечам - неожиданно возникла за рабочим столом и,
выламываясь, выдвигая костяк из халата, окатила меня унижающим,
хрипло-сорванным, перегретым голосом:
- Бандероль?.. Заказная?.. В Москву?.. Почему неразборчиво?..
Гражданин?.. Новокаменная пятнадцать?.. Лучше ценная?.. А бесплатно не
хочете?.. Что бы сразу сказать!.. Вы что, заторможенный?.. Ну и публика!..
Девяносто копеек!..
Поворачивалась она абсолютно не в такт словам. И смотрела, как кукла,
- разведенными от оси глазами. Патлы, смытые перекисью, обнаруживали
черноту корней и смыкались ресницы комковатыми гребенками туши. Губы были
в помаде. А на щеках - прыщи. Я рассыпал по стойке последнюю грязноватую
мелочь. Две монеты скатились и, звякнув, упали на стол. Но она даже не
пошевелила нитяными бровями. Я теперь узнавал всех троих. Я уже имел с
ними дело какой-то кошмарной ночью. Осторожную школьницу звали, как кошку,
- Надин. А тупую, дебелую, странным именем - Слон-девица. Подрабатывали
они, как я понял, своим ремеслом. Проститутки. По вызову. Особая такса. Я
догадывался, что сейчас они не страшны, потому что сейчас я немного
опережаю события, и, откинув барьер, на цыпочках прошел за него.
Оборачиваясь на окна, я заметил, что патруль постепенно перемещается к
почте. Я не помнил: должны меня прихватить или нет? Чтобы помнить
в_п_е_р_е_д_, надо резко вывалиться из Хроноса. Это - глупость, опасно.
Но, по-моему, прихватить меня были не должны. Три девицы слонялись,
выставляя богатые округлости и колени. Все пространство кипело движением и
намеренной толкотней. Как сироп, пузырились обрывки воспоминаний. Трое в
Белых Одеждах! Очень непринужденно они огибали меня. Несомненно, они меня
видели, но боялись хоть как-то выказывать это. И, конечно, боялись
дотронуться, чтобы не постареть. Потому что _с_ц_е_н_а_р_н_о_е _в_р_е_м_я
еще не наступило. Я пока еще не существовал для них. Я толкнул неказистую
железную дверь и немедленно очутился на каких-то задворках.
Было мусорно, и хрустела густая щепа. И топорщились козлы -
устрашающим пыточным инструментом. Спрессовались - газеты, окорье. Точно
выползни, проглядывала стружка из-под земли. Здесь когда-то велись
распиловочные работы. И поэтому громоздились вокруг обезглавленные
чурбаны. И брезгливо щетинились сечкой. И на крайнем из них восседал
Гулливер, упираясь ногами в бревно и откинувшись телом на продавленную
переборку сарая. Это был именно Гулливер. Я не мог ошибаться. Как всегда,
- угловатый, насупившийся. Подтянув к переносью губу. Тренировочные штаны
его окончательно выцвели за сегодня, а на майке уже образовывалась свежая
нитяная прореха. Он угрюмо молчал и курил. Он сидел с таким видом, словно
торопиться ему было совершенно некуда. Словно тихие _с_д_в_и_г_и_ по
городу еще не начались. Словно не его сейчас интенсивно разыскивала
милиция. Словно не блокировали наглухо улицы военные патрули. Словно
цепкие молчаливые ребята из конторы "Спецтранса", раздражаясь и мучаясь,
не прочесывали сейчас квартал за кварталом, изымая подряд всех хоть
сколько-нибудь подозрительных.
Он сказал, разлепив неподъемные веки:
- Все-таки нашел меня, дядя. Настойчивый. Хочешь, я сделаю тебя
Секретарем? Пойдешь на горком, будешь командовать? Только научись
по-настоящему врать. Научись унижать и научись пресмыкаться. Морда у тебя
слишком интеллигентная. Но попробовать можно. Что ты молчишь? Я тебе
предлагаю вполне серьезно. Будешь Секретарем, возьмешь меня заместителем.
А? Не хочешь? Ну и хрен с тобой. Я тоже думаю, что ничего не получится.
Черный хлеб, называемый - Ложь. Белый хлеб, называемый - Страх Великий.
Разумеется, этого они не захотят. Не пугайся, дядя, я сейчас отдыхаю. Ты
же знаешь, что именно мне предстоит. Вот поэтому я сейчас отдыхаю. А
обычно я отдыхаю - вот так. Отойди-ка чуть-чуть, чтоб тебя не задело...
На мгновение он как остекленел. Протянулась рука, и в глазах полыхнул
фосфорический уголь. Место было совершенно безлюдное. Распахнулись -
убогие сараи, дворы. Ветхим скопищем уходили они на окраину города. В
самом деле - задворки. Будто птицы, плескалось белье. Две кирпичных трубы
возвышались над шифером кровель. Обе были почему-то в полоску. Зеленел
комариный закат. Апельсиновый дым, как усы, расползался по светлому небу.
Доносились густые удары и лязганье. Просвистел астматический паровозный
гудок. Как всегда, приступала к работе вечерняя смена. На заводе никто ни
о чем не подозревал. Я увидел, что ногти на вытянутой руке неожиданно
побелели. И пропал яркий фосфор в глазах, - догорев. Гулливер, как во сне,
отряхнул узловатые пальцы. Слабый треск вдруг истек из фаланг, и на землю
посыпались продолговатые ленивые искры. Вздулся медленный вихрь. Полетели
- окорье, щепа. Завалился сарай, обнажив деревянные внутренности. Будто
лопнула, вжикнув, струна. Две кирпичных трубы осторожно качнулись и
сползли, породив завитушное облако.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28