Она в самом деле была ослепительна!
Как объяснить чувственность, которую излучало все ее существо и атмосфера которой окружала ее? И главное, как примирить это с детским выражением лица?
А ведь Катя действительно казалась ребенком. Но уже испорченным ребенком. Вернее, невинным, но уже испорченным.
Оба эти взаимоисключающих слова были рано применимы к ней и притом не поочередно, а одновременно.
Если на нее смотрели, она никогда не отводила глаза. Вместе с тем в них никогда не читался вызов.
И тем не менее…
Даже управляющий Киркинесскими рудниками Эвйен, человек с Крайнего Севера, чье лицо от долгого пребывания под холодным солнцем утратило всякие краски, и тот порой в ее присутствии так багровел, что старался отворачиваться от капитана.
В чем бы она ни была — в черном или розовом, в шерстяном свитере или в шелке, — формы ее всегда отчетливо угадывались, и окружающие, казалось, ощущали аромат и тепло ее тела.
Петерсен ненавидел ее и поддавался ее обаянию.
— Вы боитесь этого пассажира? — спросил он.
— Но это же убийца, верно? Значит…
— Вы были бы рады узнать, что он утонул?
— Скорее — что его нет на борту.
Даже страх приобретал у нее чувственную окраску — от него плечи ее начинали трепетать.
— Так вот…
Петерсен колебался. Посмотрел на Шутрингера, по всей видимости не одобрявшего этот разговор: из-за него задерживался кофе, потом на Эвйена и, наконец, на Катю, не сводившую влажных глаз с собеседника.
— Мы не можем доказать, что убийцы на пароходе нет.
— Вы просто хотите напугать меня, правда?
— Может быть.
— Да объясните же, капитан! Коль скоро видели, как он бросился в воду…
Петерсен почувствовал, что в нем вскипает мелкая недостойная злоба: он внезапно представил себе, как пассажирка входит с Вринсом в свою каюту. И, глядя на ее плечи, он не в силах был отогнать образ третьего помощника: Ставангер, темный ют, мальчишка, спрятавший лицо у нее на груди.
— Не бойтесь! Его, несомненно, арестуют, прежде чем он успеет совершить новое убийство.
Эвйен уже выказывал нетерпение. Шутрингер, чтобы не тратить время зря, опять принялся за консервированные абрикосы и поедал их с той же основательностью, с какой брался за любое дело.
— Мне страшно с вами, капитан! — отозвалась девушка, и шея у нее мелко задрожала, — Злой вы сегодня какой-то.
Капитан встал, пропустил пассажиров вперед, задержался как всегда в коридоре и набил трубку.
Тут к нему подошел стюард и нерешительно спросил:
— Вы правду сейчас сказали? Убийца на…
— Да нет же, нет!
— Так я и думал. Иначе…
— Что иначе?
— Я ушел бы в Тронхейме с парохода. Стоит мне подумать, что…
Петерсен заглянул к себе в каюту, опять вышел, встретил полицейского: направляясь в свой черед в ресторан, инспектор любезно и почтительно поздоровался с ним.
Поднимался ветер. Это чувствовалось по движению судна. Волны все злее били в форштевень, особенно с левого борта.
Отправиться в салон, заглянуть в каюту к Вринсу, который уже сдал вахту, или еще несколько минут подышать свежим воздухом на мостике?
За последние трое суток капитан столько хмурился, столько ломал себе голову, что виски у него трещали от тупой неутихающей боли.
Петерсену был виден Йеннингс: за едой инспектор просматривал купленные в Тронхейме иллюстрированные журналы. Капитан поймал себя на том, что подставляет на место чернильных точек имена и фамилии:
«Вринс… Катя… Шутрингер… Питер Крулль… Белл Эвйен…»
Да, теперь и Белл Эвйен, которого он знает целых восемь лет!
Послышался звонок. Стюард, пробегая мимо, бросил:
— Меня требуют в салон.
Спускаясь обратно, он удивленно и почтительно доложил:
— Полдюжины шампанского. Барышня распорядилась.
Наверху появилась Катя.
— Поднимитесь на минутку, капитан! — крикнула она. — И не отнекиваться! Я вспомнила, что сегодня мой день рождения. Его надо отпраздновать: я ведь очень суеверна. Пригласим всех. Ваших офицеров — тоже.
Петерсен медленно поднялся по трапу. И все время представлял себе черные точки, то сближая их между собой, то отодвигая друг от друга.
На этот раз Белл Эвйен и Шутрингер сидели в салоне за одним столом, обмениваясь для первого знакомства банальными фразами.
— Я всегда была убеждена: не повеселишься в день рождения — весь год будет неудачный, — оживленно и радостно болтала Катя Шторм. — Дайте прикурить, капитан… Нет, не от трубки… А уж сегодня мы повеселимся, верно? Надеюсь, ночью штормить не будет?
— Пригласите сюда обоих свободных от вахты помощников, — приказал Петерсен стюарду, появившемуся с полдюжиной шампанского и бокалами.
Одиноко сидя в столовой, где его никто не обслуживал, инспектор время от времени вставал и шел за блюдом, стоявшим слишком далеко от него.
Как и Шутрингер, он первым делом налег на язык, но, отличаясь более утонченным вкусом, поливал каждый кусок сливовым компотом.
Когда стюард вернулся и пустился в извинения, полицейский с набитым ртом и благодушной улыбкой отозвался:
— Ничего, я сам все взял. А почему это наверху так расшумелись?
6. День рождения Кати
Второй помощник, не догадываясь, зачем его зовут, пришел в повседневной одежде, поношенной, засаленной куртке из грубой шерсти, и показался в салоне в тот самый момент, когда Катя пустила бокалы по кругу. Получив свой, он повернулся к капитану, словно спрашивая у него совета, и заметил, что вид у Петерсена не менее растерянный, чем у него самого.
От смущения он чуть было не выпил слишком рано. К счастью, девушка, повернувшись к двери, объявила:
— Недостает еще одного.
Наконец подоспел Вринс и на секунду задержался на пороге, опешив под устремленными на него взглядами.
— Зайдите выпить за мое здоровье, дорогой.
Праздничной атмосферу назвать было пока нельзя — не хватало тепла и подъема. Суетилась, шутила, улыбалась одна немка, и оставалось только удивляться, как ей удается не падать духом, видя, что ее оживление не встречает отклика.
— По-русски! Залпом! — крикнула она, поднося бокал к губам.
Девушка слегка запрокинула голову, до капли выпила искристое вино, попросила Эвйена:
— Будьте добры, откройте еще бутылку.
Потом Вринса:
— Принесите из моей каюты патефон и пластинки, дорогой.
Капитан и Шутрингер сидели, но остальные стояли, и второй помощник ждал, казалось, лишь случая уйти.
Эвйен по просьбе Кати услужливо, хотя и не без смущения, помогал ей: раскупоривал бутылки, подливал в бокалы.
— Здесь ужасно холодно, капитан. Не работают радиаторы?
Петерсен наклонился над батареей, упрятанной в декоративный шкафчик, и до конца отвернул кран, из которого вырвалась струйка пара. С этой минуты шипение его, заглушаемое, правда, шумом, уже не умолкало.
— Ваш бокал, капитан! Это не кофе — смело можете пить.
Вернулся Вринс с патефоном и двумя коробками пластинок и водрузил все это на стол.
— Прекрасно! Вы просто душечка! А теперь поставьте нам танго… Танцуете танго, капитан?
— Я не танцую.
— Вообще?
— Вообще. Так что извините.
— А вы, господин Эвйен?
— Очень плохо.
— Неважно. Потанцуем?.. Нет, сначала выпейте. А вы, дорогой, наполните бокалы.
Последние слова адресовались Вринсу, пустившему патефон. Атмосфера начала оттаивать. Полилось танго, мелодию которого подчеркивал голос тенора-немца.
— Да вы превосходно танцуете! Почему вы уверяли…
Конец фразы заглушила музыка. Гибкая Катя уткнулась лицом в грудь Эвйена; тот был гораздо выше девушки, вынужден был наклониться к ней и делал это чуточку чопорно и принужденно.
Чтобы пробраться за бокалом к столу, Вринсу пришлось пройти вплотную мимо капитана.
— Виноват, — пробормотал он, отводя глаза.
Шутрингер, не шевелясь, сидел на банкетке и смотрел в одну точку через очки, из-за которых глаза его казались огромными. Катя хохотала — кавалер шепнул ей, видимо, что-то смешное.
Возбуждена она была чрезвычайно. Но Петерсен, не перестававший наблюдать за нею, дал бы голову на отсечение, что это — искусственное возбуждение.
— Как! Никто не пьет? — возмутилась она, когда танец кончился.
Жестом, выдающим скрытое нетерпение, она выхватила у покрасневшего Вринса бутылку, которую тому никак не удавалось открыть, и сорвала с нее латунную проволоку.
— Поставьте другую пластинку… Что вы делаете?
В других обстоятельствах Петерсен не удержался бы от улыбки. С той минуты, как Вринс появился в салоне. Катя только и делала, что гоняла его взад и вперед. Он повиновался, но с явной неохотой.
— Да нет же! Не этот старый хлам. В розовой коробке есть прекрасный блюз.
И, подойдя ко второму помощнику, который не знал, куда себя деть, она кокетливо предложила:
— Потанцуем?
Когда и в какой момент проскочила искра? Во всяком случае, далеко не сразу. Стюард, вызванный звонком Кати, принес еще полдюжины шампанского.
— Почему никто не пьет? — огорчалась она. — У меня день рождения! Хочу, чтобы все веселились!
На это она не жалела усилий. Пригласила Арнольда Шутрингера, который танцевал так же прилежно и старательно, как делал утреннюю гимнастику, и ни разу не открыл рот.
Вдруг с ноги у нее слетела атласная туфелька.
— Подайте, дорогой, — бросила она, и Вринсу пришлось опуститься на колено.
Она смеялась, хотя втайне ей, вероятно, хотелось расплакаться. Пила больше, чем другие, потому что поминутно подходила к кому-нибудь с двумя бокалами в руках:
— Прозит!.. Ну, за компанию!
После каждого бокала лицо ее розовело все больше, глаза блестели все ярче.
— Можно мне, наконец, уйти и лечь? — тихо спросил через час второй помощник.
Капитан знаком велел ему остаться. Радиаторы начали греть чересчур сильно. В воздухе плыл густой папиросный дым. Когда девушка в очередной раз раскрыла портсигар, он оказался пуст. Эвйен протянул ей свой, но она отказалась:
— У вас слишком крепкие. Вринс принесет мне пачку из моей каюты. Хорошо, дорогой?
Это были очень дорогие папиросы с розовыми гильзами, но она швырнула их прямо на стол, заставленный бутылками и бокалами. Патефон не умолкал.
Белл Эвйен несколько раз завязывал разговор с Шутрингером, однако услыхал настолько лаконичные ответы, что прекратил дальнейшие попытки.
Бритоголовый молодой немец делал одно — пил. Он опрокидывал бокал за бокалом, как за столом поглощал куски языка. Лицо его лоснилось, выражая блаженное довольство.
Петерсен тоже пил, потому что не пить было просто невозможно.
Катя протягивала ему один бокал за другим.
Сколько их он уже опрокинул? Капитан затруднился бы это сказать. Обычно он соблюдал трезвость. Летом, когда туристы устраивали вечеринки такого же рода, он ссылался на судовые правила, запрещающие команде и офицерам употреблять спиртные напитки.
Сегодня, однако, Петерсен делал это не без удовольствия. Может быть, хмель помогал ему острее ощущать то странное, невысказанное, смутное, что носилось в воздухе. В салоне гремел патефон, а черная громада «Полярной лилии», подгоняемая мощным винтом, прокладывала себе дорогу среди валов, и лоцмана наверху едва не валило с ног шквальным ветром.
Так случалось и раньше. Контраст забавлял туристов. Женщины приходили в восторг, слыша, как заключительные аккорды джаза сменяет хриплый крик чайки.
Теперь этого контраста как не бывало. Внешний мир словно перестал существовать. О нем никто не думал. Никто не прижимался лбом к иллюминаторам, любуясь снежной стеной фьордов.
Все происходило в самом салоне. Но что собственно происходит — сказать никто бы не мог.
Молодая красивая женщина заливалась хохотом, запрокинув голову, с каждой минутой хмелея все больше и пытаясь заставить других последовать ее примеру.
А Петерсен разгадывал взаимосвязь событий.
Шесть черных точек на листе бумаги, соединенных нерешительными тире. Связь с мертвым Штернбергом, связь с Мари Барон, чей нагой труп обнаружен в мастерской на улице Деламбр, связь с убийцей…
Ни разу ему не удалось встретить взгляд Вринса, которому было явно не по себе в навязанной ему роли.
— Чего вы ждете? Почему не открываете следующую бутылку?
Вот кому тоже хочется заплакать! Катя не могла этого не заметить, хотя выпила порядочно. Она неожиданно поцеловала его в щеку и тихо бросила:
— Ты такой смешной и милый! Потанцуем. Я так хочу.
Петерсен пересчитал пустые бутылки. Их было восемь. А пили они вшестером!
Пьян никто не был. Но Эвйен уже следил за порхавшей Катей чересчур красноречивым взглядом.
Шутрингер, напротив, клевал носом. Выпьет еще два-три бокала и обязательно захрапит.
Нервы не сдали только у Кати, и все держалось благодаря ей. Она это чувствовала. Поминутно отпускала новую шутку. Или заливалась смехом. Или дурачилась.
— Вы скучаете! — тем не менее вздыхала она. — А мне так хочется, чтобы всем было весело. Это нелюбезно с вашей стороны, капитан. Потанцуйте же со мной!
Она почти что внушала жалость — такой умоляющий был у нее голос. И в глазах ее порой читался страх — страх перед тишиной, которая обрушится на нее, как только она уймется.
Петерсен неуклюже танцевал с ней под взглядом Вринса, одиноко стоявшего в углу.
— Почему вы такой серьезный?
— Но…
— Вы все серьезные. А я не могу так жить…
Пойдемте выпьем. Да, да! Я так хочу.
Она потащила его к столу, служившему им буфетной.
— Иди сюда, дорогой, — позвала она Вринса. — Да иди же! Не хочу я, чтобы вы все были такие. Это просто невыносимо!
На этот раз она переборщила. Выпила три бокала подряд, провела рукой по лицу.
— Дайте мне папиросу. Нет, не такую… Здесь где-то валяются мои… Вринс!
Она нетерпеливо топнула ногой.
— Неужели некому завести патефон?
В первый раз за все пребывание в салоне она села, взглянула на Шутрингера и пожала плечами: этого расшевелить не легче, чем глыбу камня.
— Садитесь сюда, капитан… А ты вот здесь, дорогой.
Петерсена она хотела усадить справа от себя. Вринса слева. Молодой человек заколебался. Тут она взорвалась:
— Да что с вами со всеми? Можно подумать, мы на похоронах. Налейте мне выпить. Да, да, я так хочу.
Пить буду одна. Тем хуже!
— Успокойтесь! — неловко вмешался капитан.
— С какой стати мне успокаиваться? Разве у вас не пароход, а собор? Пусть дадут музыку.
Теперь это была совсем другая женщина. Напряжение, которое обычно лишь угадывалось в ней, вырвалось наружу. Она сошла с рельсов и уже не могла ни остановиться, ни взять себя в руки.
Вринс наклонился и прошептал ей на ухо несколько слов, видимо, призывая к благоразумию.
— Отстань! Я хочу пить. Это мое дело, понятно?
Дело шло к нервному срыву. Капитан чувствовал это, боясь и радуясь одновременно.
Неужели благодаря этой душной, как в теплице, атмосфере он наконец что-нибудь выяснит? Пожалуй, он уже сейчас лучше понимает рассказ привратницы с улицы Деламбр, мысленно представляя себе и мастерскую, и бывших в ней похожих на Катю женщин.
— Дайте прикурить.
Катя посмотрела на три еще непочатые бутылки.
Шутрингер раскуривал толстую черную, едко пахнущую сигару. Эвйен старался держаться как можно непринужденней.
Вдруг она вскочила, одним махом сбросила бутылки на пол и побежала к дверям. На пороге задержалась, обернулась, заметила, что за нею спешит Вринс.
— Нет! Не надо… — прерывистым голосом пролепетала она.
И так стремительно понеслась по трапу, что едва не грохнулась.
Молодой человек поколебался и тоже выскочил из салона.
Петерсен посмотрел на остальных. Все совершенно растерялись. Второй помощник выдавил:
— Мне можно пойти и лечь?
Эвйен мрачно расхаживал взад и вперед. Капитан подошел к двери и на пороге чуть не столкнулся со стюардом.
Петерсен потащил его за собой на прогулочную палубу, где их сразу осыпали хлопья снега, кружившиеся под ветром, — надвигался шквал.
— Где она?
— В каюте. Что случилось? Она пробежала мимо меня вся в слезах.
— А Вринс?
— Она заперлась перед самым его носом. Он объясняется с нею через дверь. Что говорит — я не расслышал. Она что, пьяна?.. Один вопрос, капитан: шампанское занести на ее счет?
— Разумеется. Иди.
В темноте Петерсен различил чью-то фигуру. Вернее, сначала различил лишь красную точку папиросы.
Он быстрее шагнул вперед, но, лишь подойдя вплотную к неизвестному, узнал Петера Крулля.
— А ты что тут делаешь?
Угольщик неторопливо вынул самокрутку изо рта.
— Как видите, дышу свежим воздухом.
— Отдыхаешь?
— Нет. Просто дал крону напарнику, чтобы он подменил меня. Это мое право. Раз кочегару хочется угля…
Крулль не пытался ни оправдать свое пребывание здесь, ни даже прикинуться простачком. Напротив! Его глаза посверкивали еще ироничнее, чем всегда.
— А дамочка-то нервная! — добавил он, пока капитан сообразил, как ему поступить.
— Ты подсматривал через иллюминатор?
— Да, все время.
Петер сплюнул за борт и, несмотря на ветер, свернул себе новую папироску.
— Ты что, встречал ее раньше?
— Почему обязательно ее? Вообще женщин такой породы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12