В тумане мерцал еле заметный белый огонек — рыбацкий баркас, разумеется. «Полярная лилия» прошла так близко, что на ней расслышали спокойные голоса двух рыбаков, сидевших на носу.
Петерсен впервые в жизни был так недоволен собой, так растерян, хотя и не мог сказать — почему. Это напоминало смутные кошмары, которые бывают по ночам при несварении желудка. Ничего страшного не происходит. Никакой опасности нет. Но самые ничтожные предметы, которые видишь во сне, приобретают какой-то отталкивающий облик. Одеяло становится чудовищно тяжелым. Вокруг некий враждебный мир, хотя этого не сознаешь, и тебя томит неясное желание проснуться, но это не удается.
«Полярная лилия» стала другой. И все на ней, вплоть до полицейского, кстати, очень вежливого и сдержанного, угнетало капитана.
Неожиданно Петерсен сделал полуоборот, пригнулся и распахнул железную дверцу, ведущую в машинное отделение. Под трапом, в резком свете ламп без колпаков, он увидел старшего механика — тот регулировал давление масла. Под циферблатом машинного телеграфа спал машинист в синей робе.
Петерсен спустился вниз. Стармех вместо приветствия проворчал:
— Кончились наконец эти истории? Наверху опять спокойно?
— Да, кончились.
Капитан пробрался вдоль машины, брызгавшей на него капельками масла, распахнул другую, еще более низкую дверцу, и в глаза ему сверкнул красный огонь топок.
Обнаженный до пояса кочегар, кидавший в топку уголь, даже не обернулся, лишь поднес черную руку к черному лицу.
Петерсен двинулся дальше. Теперь ему приходилось сгибаться вдвое. Уголь сыпался у него под ногами. По лицу струился пот.
Наконец он очутился в яме, где на угле сидел чумазый до неузнаваемости человек и, жуя ломоть хлеба с маслом, ждал приближения капитана.
Это был Петер Крулль. Сквозь слой угольной пыли, покрывавшей лицо, пробивались золотистые волоски бороды. Белки глаз посверкивали еще ироничнее, чем всегда.
Он не встал, не поздоровался и, не переставая жевать, с набитым ртом, почти нечленораздельно полюбопытствовал:
— Ну, нашелся ваш пресловутый Эриксен?
И беззвучно, словно про себя, рассмеялся. Потом наклонился в сторону топок, посмотрел, не время ли подавать уголь.
— Ты его знаешь?
— Спрашиваете!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что, если угодно, я вам хоть сейчас такого Эриксена сделаю. И еще как похожего!
Крулль доел хлеб, последний кусок которого был так же черен, как его руки, подобрал в углу пустой мешок, бросил туда десяток брикетов и объявил:
— Нате!
— Это еще что?
— Это Эриксен. Тот самый, что давеча бросился в воду… Я заметил, что из ямы исчез один мешок. Когда пришли в Ставангер, я сменился и вышел на палубу подышать воздухом. Вдруг вижу: у фальшборта стоит мой мешок. Качни — и он за бортом.
— Кто его столкнул?
— Осторожно! Кочегар внизу требует угля… К тому же больше я ничего не знаю.
Он наклонился, всадил лопату в кучу угля и равномерными сильными движениями принялся его перебрасывать.
Капитан пристально посмотрел на Крулля, открыл рот, собираясь что-то сказать, но угрюмо промолчал и, проделав в обратном направлении весь пройденный путь, вдохнул наконец ледяной воздух морского простора.
В темноте, у него над головой, лоцман и старший помощник, не заходя в рубку, передавали друг другу кисет с табаком и спички.
5. Корнелиус Вринс
— Позовите Вринса.
— Он на вахте.
— Не важно! Раз лоцман на мостике…
Сразу после отхода из Бергена, где трехчасовая остановка целиком ушла на беготню, хлопоты, формальности и рукопожатия, Петерсен с озабоченным видом заперся у себя в каюте.
В правлении компании, которой принадлежала «Полярная лилия», капитана успокоили:
— Полно! Вы-то при чем тут? Кроме того, коль скоро на борту представитель полиции…
Но человек, сказавший это, был администратором, а не капитаном. Он просто не понимал таких вещей.
Кстати, это был тот самый директор, что подписал рекомендательное письмо Вринсу, о котором дал теперь дополнительные сведения.
— Лично я с ним не знаком, но мой друг, возглавляющий мореходное училище в Делфзейле, написал мне о нем на шести страницах. Отзывается о Вринсе как о парне исключительного трудолюбия и честности.
Отец его вроде бы заместитель начальника метеослужбы на Яве. В десять лет по слабости здоровья мальчишка должен был уехать с Востока и провел юность в голландских пансионах. Семейной жизни практически не знал. За девять лет всего два раза ездил на каникулы к своим. Два года назад его мать умерла на Яве, и, естественно, он не сумел повидать ее перед смертью.
С тех пор он стал работать еще упорней, и по воскресеньям в Делфзейле его приходилось выманивать на берег какой-нибудь хитростью или выгонять с учебного корабля в приказном порядке…
«Полярная лилия» начинала вторую половину рейса.
От Гамбурга до Бергена — это еще юг, усеянный большими городами. А вот теперь, особенно после завтрашнего захода в Тронхейм, судно будет останавливаться лишь у свайных причалов перед поселками, представляющими собой кучку деревянных домишек.
Уже сейчас склоны фьордов справа от парохода были совершенно белы. Над самой водой летели гаги, иногда в волны ныряли морские ласточки.
Для начала капитан сделал ежедневную запись в вахтенном журнале. Затем положил локти на бюро красного дерева и начал чертить на чистом листе бумаги нечто неопределенное.
Мало-помалу из его каллиграфических забав родилась своего рода схема: жирная точка, затем тонкое — одним движением пера — тире и новая точка; потом опять тире, опять точка… Точка… Тире…
А в целом — не правильная геометрическая фигура, ломаная линия с черной точкой на каждом углу.
Первая точка олицетворяла советника полиции фон Штернберга, убитого у себя в каюте. Дальше шел Эрнст Эриксен, вопреки всему существующий во плоти, либо где-то в Ставангерском порту, либо в каком-либо закоулке «Полярной лилии». Затем Петер Крулль…
Тире удлинилось, утончилось и стало точкой — Катей Шторм, рядом с которой Петерсен пометил Вринса.
Все? Капитан колебался, потом медленно двинул рукой, и с его пера соскользнуло шестое жирное пятнышко — Арнольд Шутрингер.
А почему бы и нет?
Бессознательно капитан придал фигуре форму многоугольника, но без одной, последней стороны.
Петерсен сердито перечеркнул рисунок, встал и раскурил трубку. Вот тут-то он и позвонил стюарду, приказав разыскать третьего помощника.
Пожалуй, больше всего Петерсена раздражало чувство, что между этими шестью пятнышками, этими шестью людьми, есть некая общность, есть точки соприкосновения, может быть, даже соучастия, а он бессилен в этом разобраться.
В Бергене, поглощенный всяческими формальностями, Петерсен не успел даже обнять жену и малышей, отчего пришел в еще более мрачное настроение.
— Войдите! — неожиданно рявкнул он, садясь на место.
Это был Вринс, явившийся прямо с мостика в полной форме, с плечами, припорошенными инеем.
— Вы и впредь собираетесь стоять вахты в таком вот виде?
И капитан ткнул пальцем в золоченую пуговицу на голубом, украшенном нашивками реглане, который, как и тужурка, был слишком легок для здешних широт.
— Капитан, я…
Нет, это невозможно! Вринс задохнулся от обиды.
Да и что тут можно сказать? Нет у него ничего другого. Всего две недели назад он был простым воспитанником и носил форму училища… Он едва успел съездить в Гронинген и заказать себе одежду, которой его теперь попрекают.
— Садитесь, господин Вринс.
Петерсен был тем более зол, что сам не знал, зачем вызвал молодого человека. Взгляд его упал на листок, где две из шести точек располагались совсем рядом друг с другом, но то, что он затем сказал, не имело никакого отношения к рисунку:
— Вы весьма меня обяжете, если, заступая на вахту, будете брать взаймы теплое пальто у одного из ваших коллег или лоцманов, ясно?
— Ясно, господин капитан.
— Я вам уже сказал: просто капитан! Я также просил вас сесть.
Почему его подмывает сгрести мальчишку за плечи и хорошенько встряхнуть?
Глядя на подтянутого, узкоплечего голландца, особенно на его побелевшее лицо с лихорадочно блестящими глазами и заострившимся носом, которое потрясало, может быть, еще глубже, чем вид трупа Штернберга, Петерсен невольно бесился.
— Прежде всего должен вернуть вам вот это…
Он протянул третьему помощнику розовые билеты в «Кристаль», и Вринс, не совладав с собой, привскочил на стуле.
— Разумеется, на берегу вы вольны развлекаться как вам вздумается. Предпочитаю, однако, чтобы вы занимались этим не в обществе наших пассажирок.
Петерсен почувствовал, что он не прав. Он никогда не делал подобных замечаний подчиненным. Напротив!
Летом, когда «Полярная лилия» принимала на борт до сотни туристов, каждый рейс сопровождался приключениями, о которых потом, стоя на вахте, офицеры со смехом рассказывали друг другу.
— Кто вам сказал?..
— Что вы были в «Кристале» с фрейлейн Шторм?
А вы это отрицаете?
Вринс поднялся. Он побледнел еще больше, хотя, казалось, это уже невозможно. Губы у него были сухие, бескровные.
Он стоял, вытянувшись, негодуя и мучительно силясь сохранить хладнокровие.
— Жду, что вы скажете дальше, — произнес он сдавленным голосом.
— Вы знали эту особу до своего прибытия на пароход в Гамбурге?
Третьему помощнику едва исполнилось девятнадцать. Петерсен был вдвое шире и тяжелей его. И все-таки, раззадорясь, как молодой петух, голландец выпалил:
— Есть вопросы, на которые джентльмен не отвечает.
Капитан побагровел, в свой черед поднялся и чуть было не влепил мальчишке пощечину.
— А с каких это пор джентльмены лгут? — жестко отпарировал он. — С каких пор джентльмен клянется, да еще в присутствии полиции, что видел, как человек бросился за борт, хотя это вовсе не человек, а мешок с углем?
Капитан почти тут же раскаялся в своей вспышке — так страшно исказилось лицо Вринса. Молодой человек раскрыл рот, не в силах ни заговорить, ни вздохнуть.
Зрачки его с отчаянием и тревогой впились в Петерсена. Побелевшие пальцы беспомощно задвигались.
— Я.., я…
— Ну-с? Вы в самом деле видели, как Эриксен прыгнул в воду?
На лбу третьего помощника заблестели капли пота, кадык судорожно заходил вверх и вниз.
А ведь он вот-вот разрыдается!.. Капитан был уверен в этом, настолько уверен, что его подмывало хлопнуть щенка по плечу, крикнуть ему:
«Перестаньте себя изводить, дуралей! И не воображайте, что какая-нибудь там Катя Шторм стоит этого».
Но Петерсен промолчал, о чем вскоре и пожалел.
Он взглянул на свой незаконченный многоугольник и еще раз мысленно сблизил точки, означавшие влюбленных.
Он был взбешен, а гнев — плохой советчик.
— Вот, значит, кого в Делфзейлском училище считают парнем исключительной честности! — пробурчал он достаточно внятно, чтобы его расслышали.
И тут Вринс со слезами на ресницах чуть ли не простонал надломленным голосом:
— Разве в Норвегии честность состоит в том, чтобы предавать женщину?
Он больше не владел собой. Был готов на все.
Дышал прерывисто и шумно.
Капитан на секунду потерял дар речи.
— Даже если эта женщина — вульгарная…
— Замолчите! Запрещаю вам…
И Петерсен замолчал. Кончилось! Ярость его внезапно улеглась. Он понял, насколько смешна эта сцена и омерзителен подобный разговор.
Эдак он, чего доброго, кончит дракой с перевозбужденным подростком, губы которого пляшут в конвульсивной дрожи!
Омерзительно! И, как всегда бывает в таких случаях, начинаются намеки, обидные для другой нации!
Воцарилась тишина. Капитан мерил шагами три погонных метра своей каюты.
— Чем могу еще служить? — с трудом выдавил Вринс.
Петерсен опять промолчал, лишь взял на ходу листок с многоугольником и скомкал его.
— Один уже мертв, — тихо вымолвил он.
В сущности, это был способ извиниться, не принося извинений. Вринс истолковал реплику по-другому:
— Значит, вы обвиняете меня…
— По-французски читаете?
— Немного.
— Тогда взгляните.
Петерсен протянул помощнику газету, найденную под подушкой у Штернберга, сел за бюро и, чтобы не мешать Вринсу, сделал вид, что углубился в вахтенный журнал.
Он был не слишком доволен собой. Все получилось на редкость нескладно.
Прежде всего, зачем он начал с Вринса, а не с других?
Конечно, от билетов в «Кристаль» и веера Кати Шторм никуда не уйдешь. Не забыл Петерсен и то, в каком виде молодой человек вернулся на «Полярную лилию» в десять утра.
Кроме того, не случайно же немка еще в первый вечер послала за третьим помощником и битых два часа гуляла с ним по палубе.
И, наконец, ночь в Ставангере: двое влюбленных в одной каюте.
Ну и что? Разве Катя Шторм совершила хоть малейший проступок, позволяющий заподозрить ее?
Французская газета пишет не о ней, более того, вообще не упоминает никакой женщины. Да женщина и не могла бы заколоть Штернберга с такой силой и так зверски.
Петерсен покраснел: он вспомнил, как в день отплытия, когда пассажирка поднималась по трапу в салон, сам любовался ею.
Что если он попросту ревнует к своему третьему помощнику? И бесится, видя, как тот без всяких усилий помешал капитану свести интрижку?
«Не правда! — мысленно одернул себя Петерсен. — Я чувствую: за этим что-то кроется».
Но понять, что именно, — он не мог. И, грызя себя за это, испытывал унижение, неуверенность.
— Что скажете, Вринс?
На этот раз он отказался от иронического «господин Вринс». Статью молодой человек уже пробежал, но газету все еще держал в руке, машинально продолжая читать дальше.
Лицо у него потускнело, фигура утратила подтянутость.
— Зачем вы показали это мне? — обеспокоенно проговорил он. — Какое отношение…
— Сейчас скажу. Судя по всему, советник фон Штернберг появился на «Полярной лилии» в поисках убийцы Мари Барон и, вероятно, его сообщников. Не забывайте, на улице Деламбр были и женщины.
Вринс решительно человек контрастов. Его поведение опять резко изменилось.
— Это все? — с ледяным спокойствием осведомился он.
И все-таки глаза у него потерянные.
— Вам этого мало?.. Человек убил девушку. Он у нас на борту…
— И вы предполагаете, это я?
Вринс произнес эти слова с бледной улыбкой, куда более горькой, чем рыдание. Терпение Петерсена иссякло.
— Ступайте! — буркнул он. — Идите достаивать вахту. Надеюсь, свежий воздух пойдет вам на пользу.
Капитану хотелось, чтобы Вринс не подчинился. Он следил за ним краем глаза. Но молодой человек повернулся кругом и вышел.
Оставшись один, Петерсен поднял листок, где поставил точки и тире, разгладил его, потом опять скомкал и швырнул в мусорную корзину.
Вечером, за едой, Катя Шторм дважды попросила у капитана прикурить и все время заговаривала с ним о пейзажах, которыми любовалась в пути.
Йеннингс, полицейский из Ставангера, сам попросил кормить его отдельно, так что в конце стола по-прежнему сидела все та же горсточка людей, за спиной которых, робко улыбаясь, мелькал блондин стюард в белой куртке.
На месте хозяина сидел капитан, справа от него Катя Шторм, рядом с нею — Эвйен, напротив нее — Шутрингер.
Когда девушка молчала, за едой подчас вообще не возникало разговоров. Потом оставалось лишь одно: доплестись до салона, где — это уже стало традицией — кофе разливала немка. Стюард только подавал кофейник и чашки.
— А когда начнутся настоящие морозы?
Ответил на вопрос Эвйен:
— В такое время года особенно холодно не бывает: минус двенадцать на широте Лофотен, семнадцать-восемнадцать — в Ледовитом океане.
Петерсен с досадой отметил, что на Эвйена тоже действует общество Кати. Это было тем более необычно, что ему случалось за целый рейс не обменяться ни словом с соседями, которые недоуменно поглядывали на этого холодного господина с размеренными движениями и серыми, как море, глазами, способного проводить долгие часы на палубе или в салоне, не шевелясь и уставясь в одну точку.
«Неужели все до одного начнут увиваться за нею?» — думал капитан, поглядывая на Шутрингера.
Но бритоголовый немец, который последние два дня выходил к столу в свитере, продолжал есть с основательностью, граничащей с обжорством.
Среди копченостей, подаваемых каждый вечер, был язык — без сомнения, любимое блюдо немца: он каждый раз отрезал себе чуть ли не десять кусков да еще намазывал маслом. К тому же куски он отмахивал такой толщины, что стюард то и дело с беспокойством поглядывал на капитана, словно предупреждая: «Эдак нам до конца рейса не дотянуть!»
Когда Петерсен поднялся. Катя спросила:
— Есть новости насчет пассажира, который прыгнул за борт в Ставангере? Бергенская полиция, должно быть, в курсе…
Капитан посмотрел ей в глаза и, наверное, смотрел слишком долго: он заметил, что Эвйен отвернулся.
Значит, прочел в его взгляде подозрение.
Катя, однако, и бровью не повела. В зубах девушки торчал ее чуть ли не тридцатисантиметровый мундштук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12