— Марта!
Первым побуждением ее было пойти к камину и взять бутылочку с лекарством. Но глаза Тересы просили вовсе не об этом. Тогда Марта прислушалась и поняла. В другой комнате на том же этаже Слышались шаги.
Большие шаги. И размеренные, как ход пущенных часов. Пять шагов к окну, остановка, затем пять шагов в противоположном направлении.
Как давно это тянется? Который теперь чае? Будильник на ночном столике остановился, стрелки показывают без десяти двенадцать.
И вот Марта, так же как ее сестра, затаила дыхание. Открылась дверь какой-то комнаты, потом дверь спальни. Марта не успела надеть платье. Ее зять стоял перед нею полностью одетый, но взъерошенный, в расстегнутом жилете и без галстука.
В электрическом свете он выглядел особенно усталым и, словно для того чтобы усугубить это впечатление, подвинул стул, сбросил связывающий его костюм и сел в изголовье кровати лицом к жене.
Ему было безразлично, что здесь присутствует Марта. Он ее просто не видел. Он, конечно, даже не заметил, что, не зная, куда деться, она вновь улеглась на раскладушку и оставила лишь маленькую щелочку между простынями, чтобы наблюдать за ним.
Почему Тереса закрыла глаза? Может быть, из желания показать, что она спит? Или чтобы скрыть от мужа свои мысли? Упершись локтями в колени, он смотрел на нее, и на лице его читалось не сочувствие, не боль, а нечто вроде тупого и упрямого желания понять, разобраться.
Рука больной, исхудавшая до того, что под кожей вырисовывалась каждая косточка, свешивалась на перину, и Терлинк, долго колебавшийся, взять или нет, медленно протянул толстые пальцы и коснулся ее, но тут же отдернул не без злости и досады, потому что увидел, как затрепетали мокрые ресницы Тересы, и перехватил ее взгляд, робко следивший за ним.
Как это на нее похоже! Даже сейчас она притворялась, будто спит, хотя шпионила за ним, чтобы вызнать, что он на самом деле делает.
Самое же неслыханное состояло в том, что она поняла его жест, догадалась что муж рассердился, и отлично сообразила — на что. Тогда она открыла полные прозрачной влаги глаза. Молча с мольбой посмотрела на Терлинка. Пошевелила губами, и прошло некоторое время, прежде чем с них слетели звуки:
— Вы очень несчастны, правда?
Что она имела в виду? Что он несчастен оттого, что она умирает? Терлинк был убежден, что Тереса подумала не это. Мысль ее сводилась к тому, что он несчастен по другой причине, что это связано с Остенде.
Но думать о чем-нибудь долго она не могла. Боль опять с быстротой завладевала ею, тело ее напряглось, руки впились в раздираемый страданиями живот, рот раскрылся, снова обнажив бескровные десны.
Терлинк повернулся к Марте, которая привстала, но не подошла к сестре. Она привыкла к ее приступам. Свояченица знаком дала ему понять, что делать ничего нельзя, и он продолжал ждать, набычившись и вперив глаза в какую-то точку одеяла.
Так он долго сидел, не отдавая себе отчета, что видит в складках ткани кусок картона и что этот кусок представляет собой фотографию. Удивленный Йорис взял ее.
Это был портрет, сделанный вскоре после их свадьбы, когда они ездили в Гент на выставку цветов и, воспользовавшись случаем, завернули к фотографу.
Тереса сидела на стуле в стиле Генриха II, и видеть ее вот такой юной, словно Лина, с ямочками на обеих щеках, как у той, и еще по-девичьи мягким овалом лица, казалось форменной фантастикой.
Йорис стоял, положив руку на спинку стула. Другую он уже сжимал со свирепой энергией.
Терлинк, длинный и тощий, носил в те времена волосы ежиком и квадратную бородку.
— Йорис! — позвала его жена.
Он не сразу посмотрел на нее. Когда он поднял голову, ему почудилось, что она подалась в его сторону и тянет худые пальцы к его руке.
Зачем, как только она обрела способность говорить, ей потребовалось бросить:
— Теперь это скоро кончится.
Она сказала это так, словно давала обещание. Быть может, несмотря ни на что, хотела увидеть его реакцию?
— Он поел?
Ответила Мария:
— Вы же знаете, ему ничто не может помешать есть.
Терлинк позавтракал. Поднялся к дочери. Он словно нарочно вел себя так же, как обычно, соблюдал то же расписание, делал те же движения и, казалось, считал и рассчитывал каждый свой шаг.
Тем не менее впервые в жизни он, пересекая площадь, вымощенную бесчисленной мелкой брусчаткой, не заметил, какая стоит погода, и хотя задержался перед стаей голубей, сделал это совершенно бессознательно.
У себя в кабинете он не поздоровался с Ван де Влитом, даже не подумал о нем. Однако вытащил мундштук из жилетного кармана, щелкнул футляром и позвал:
— Господин Кемпенар, попрошу вас!
Секретарь вошел, приблизился к письменному столу с бумагами в руках, замер на обычном месте. Подождав с минуту, Терлинк поднял голову и проронил:
— Вы что, больше не здороваетесь?
— Добрый день, господин Терлинк.
Кемпенар не сказал: «Добрый день, баас» — как делал всегда. Он держался холодно, отстраненно, с решительным видом, и это производило комическое впечатление, потому что он был рожден для пресмыкательства.
— Какое у нас число, господин Кемпенар?
— Двадцать третье.
— Значит, во второй половине дня заседание городского совета. В котором часу?
— В три, господин Терлинк.
— В приемной кого-нибудь ждет?
— Никого.
И это «никого» уже звучало как месть.
— Вы свободны. Если понадобитесь, я позову.
Еще никогда Терлинку не доводилось сидеть вот так, без дела, поставив локти на письменный стол. Он был удивлен, заметив на столе пятнышко солнца, и глазами проводил светоносный мазок вплоть до окна в мелкий переплет, в рамке которого вырисовывалась площадь.
Она была пуста. Никогда она не была такой пустой.
Пуст был кабинет. Пустой казалась вся ратуша, где не слышалось ни звука.
Терлинк забыл положить перед собой свои золотые часы, и время пошло само по себе — девять, половина десятого. Так и не начав работать, а лишь одеревенев от сидения, он встал, надел шляпу и вышел.
На другой стороне площади он увидел окна своего дома, где в своей комнате лежала Тереса и Марта беззвучно шмыгала между постелью и камином.
Полицейский поздоровался с ним, он машинально ответил и пошел на край города. На щипцах низких домов было написано желтым и красным: «Сигары „Фламандский стяг“. Его сигары! С фламандским знаменем и толстяком, который, слегка прищурясь, блаженно курил.
В день открытия новых помещений фабрики газеты писали: «Впервые в Верне цеха и контора спроектированы в соответствии с новейшими принципами гигиены и желанием сделать жизнь трудящихся более радостной».
Это была неправда. Терлинк, как всегда, выполнил свой долг. Коль скоро он строил, он делал это согласно кондициям, считающимся наилучшими.
Сам он всегда чувствовал себя неуютно в слишком светлой конторе, вечно, казалось, пахнущей лаком и краской. Что касается цеха, где размещалось тридцать рабочих, то стены там пестрели изречениями и окружавшими их гирляндами: «Порядок — залог экономности. — Потерянное время не вернешь.
— Работать весело — значит работать лучше».
Терлинк шел. С ним здоровались. Он делал рукой знак: «Не отвлекайтесь». Оказавшись у себя в кабинете, никого не позвал. Провел там столько же времени, сколько всегда. Отбыл номер — и конец.
Все, что его окружало, создал он, Йорис Терлинк.
И новая больница, и бойня, знакомиться с которой приезжали специалисты из Эно и даже из Брабанта. Он еще раз глянул на свой письменный стол, и пальцы его дрогнули, потому что от солнечного пятна на него повеяло чем-то далеким — он увидел Остенде, дамбу, а если быть совсем уж точным, — песок цвета светлого табака, переливчатое, но всегда палевое море, пляжные тенты, светлые платья на скамейках, прокатные шезлонги, бегающих детей, красные мячи, подкатывающиеся к ногам…
Когда он добрался до дому, навстречу ему вышла Мария:
— Доктор Постюмес наверху.
И он посмотрел на нее так, словно хотел сказать: «А мне-то что? «
С врачом он столкнулся на лестнице и почувствовал, что тому не по себе в его присутствии.
— Не думаю, что вам следует питать особые надежды, господин Терлинк, — негромко проронил Постюмес.
— Я вообще их не питаю, — цинично отпарировал он.
Терлинк явился не ко времени. После визита доктора в комнате царил беспорядок, а Марта поддерживала сестру, отправлявшую свои потребности.
— Прощу прощенья, — буркнул он и вышел.
Даже на лестничной клетке его преследовал луч солнца, которое было уже по-летнему теплым.
— Почему не подаете на стол, Мария? Чего вы ждете?
— Ничего, баас.
Пока она прислуживала ему, он исподтишка следил за ней глазами. Она отдала себе в этом отчет и на секунду забеспокоилась, в порядке ли ее одежда. Но дело было не в этом. Терлинк просто хотел во всем разобраться. А Мария вот уже двадцать лет составляла часть его жизни.
Мебель тоже. Тут были очень старые вещи, попавшие сюда из дома Юстеса де Бэнста, а не Терлинков — семьи слишком бедной, чтобы обладать интересными безделушками или хотя бы предметами обихода, которые стоило хранить. К тому же мать Йориса была еще жива.
Он так и не расслышал шагов, а Марта уже была в комнате, облокотилась о буфет и, вытащив из кармашка на переднике носовой платок, молча заплакала.
Она знала, что зять ждет, но, не в силах говорить, только мотала головой и наконец выдохнула:
— Боюсь возвращаться наверх…
Это был всего лишь нервный срыв. Марта обрела обычное хладнокровие, вытерла лицо, посмотрелась в зеркало, чтобы удостовериться, не видны ли на щеках следы слез. Потом взглянула на зятя, который ел, и стало очевидным, что она ничего не понимает, как ни пытается понять.
— Вы не подниметесь взглянуть на нее? Сегодня утром она причастилась.
— Это слово едва не вызвало у нее новые слезы. — Я не могу слишком долго оставлять ее одну.
Терлинк доел, сложил салфетку, чуть было не вытащил сигару, но вовремя сообразил, что в комнате больной лучше не курить.
Входя к жене, он был совершенно холоден, совершенно спокоен. В помещении навели порядок. Пузырьки, утварь, белье — все лежало на обычных местах.
И прежде всего обычным был тревожный взгляд Тересы, тут же впившийся в мужа.
— Вам не слишком больно? — осведомился он.
— Мне сделали укол посильнее.
Это было ужасно. Ужасно находиться здесь и, несмотря ни на что, поскольку как раз наступило время туда ехать, думать об Остенде. Быть может, причиной тому явилось солнце. Воспоминания Терлинка об Остенде были, несмотря на дожди, воспоминаниями о солнце, особенно о том, как лучи его играли на муслине занавесей и на золотистой желтизне стен.
Он не поедет. Это невозможно. И все-таки если бы он захотел…
Марта тоже без всякой снисходительности изучала его. Он не знал ни что делать, ни куда деться. Он был слишком громоздок для комнаты. Да это и не была обычная комната дома. Это была кладовка, приспособленная под больничную палату.
— Йорис!..
Он не любил слышать голос Тересы, потому что тот уже почти не походил на человеческий. Чтобы различать слова, приходилось наклоняться над нею.
— Похоже, вам собираются причинить неприятности…
Сурово взглянув на нее, он машинально спросил, словно не понял смысла сказанного:
— Кто собирается?
Она знаком показала, что не в силах больше говорить.
И Йорис забыв, где находится, повернулся к свояченице:
— Постюмес вам что-нибудь наговорил?
— Да нет. Он просто хотел успокоить Тересу. Сказал ей, что Эмилия скоро будет в психиатрической лечебнице…
Не подействовал ли морфий? Больная, вся поникнув, постепенно погружалась в сон, и ноздри ее, по сторонам которых легли глубокие морщины, вздрагивали от неровного дыхания.
— Что вы намерены делать, Йорис? — забеспокоилась Марта: она не могла заниматься всеми сразу.
Он не ответил, вышел из комнаты и проследовал к себе.
Чуть раньше Тереса сказала сестре:
— Ты должна последить за ним.
Посмотрев в замочную скважину. Марта увидела, что Йорис побрился и достает из гардероба свой черный костюм и белый галстук.
Они ждали. Они не могли поверить, что он не приедет. Было солнечно, воздух нагрелся, окна, выходившие на порт, пришлось открыть, и в квартиру врывался запах смолы и рыбы. Вероятно, слыша, как останавливается какая-нибудь машина, они вздрагивали. Элси, как всегда, наводила порядок, так полностью и не достигая цели.
Терлинку, стоявшему на пороге своего дома лицом к площади, где подпрыгивали сизые голуби, нужно было только свернуть в проулок справа, отпереть гараж, крутануть заводную ручку.
Обе девушки несомненно удивились бы, увидев его одетым в черное и белое, как в Новый год или на свадьбу, когда он надевал свой фартук.
Не сходя с порога, он видел, как люди направляются к ратуше и, перед тем как войти, останавливаются на ее ступенях немного покурить и поболтать.
Сразу за ратушей находится дом, где они жили с женой в двухкомнатной квартирке, когда он еще работал у Берты де Гроте.
Она тоже умерла.
Он сделал несколько шагов. В горле у него пересохло. Сквозь занавеси «Старой каланчи» он убедился, что у Кеса никого нет, вошел и пересек весь зал, пол которого был усыпан опилками.
— Старой можжевеловки, — распорядился Терлинк.
И взглянув на Кеса, также бывшего городским советником, увидел, что тот уже одет для заседания. Стена, к которой он сидел спиной, отражалась в зеркале, и заметив что-то ненормальное, Терлинк повернулся со стопкой в руке и на секунду замер. Обеих реклам его сигар не было на месте! Их даже не дали себе труда чем-нибудь заменить, и на обоях, расписанных под утрехтский бархат, еще виднелись два светлых прямоугольника.
Не моргнув глазом, бургомистр опрокинул рюмку и осведомился:
— Сколько?
— Два франка, господин Терлинк.
Кес тоже назвал его по имени, а не баасом.
Секретарь в парадном одеянии, с серебряной цепью на груди уже два раза прошел, потрясая колокольчиком по коридорам и залам. Никогда еще открытию заседания не предшествовали столь долгие приготовления.
Тридцать шесть кресел в зале были расположены амфитеатром, и мало-помалу их красный бархат исчезал под одетыми в черное более или менее чопорными фигурами с бело-розовыми лицами.
Запоздавшие советники тянулись к дверям. Хотя еще не стемнело, люстры были зажжены, и люди передвигались в скупом свете, делавшем их похожими на ожившие портреты.
Позади расставленных уступами кресел тянулся барьер, отделявший официальных особ от стоявшей публики. Ее, как всегда, составляли одни и те же старики, пенсионеры, любопытные, которые уже добрый час как заняли свои места, готовые терпеливо ждать сколько ни придется.
В стороне за маленьким столом, покрытым зеленым сукном, сидел Кемпенар. Колокольчик, перемещаясь по всей ратуше, прозвонил в последний раз, люди откашлялись, двери закрылись. Терлинк, ни с кем не здороваясь, вышел из кабинета и сел на свое место среди эшевенов.
— Господа, объявляю заседание открытым.
Присутствующие еще не устроились окончательно.
Потребовалось несколько минут на то, чтобы каждый выбрал позу поудобней. Пурпурные бархатные занавеси, пропускали закатное солнце только сквозь щели между ними, и люстры в этом обманчивом свете казались тусклыми ночниками.
Вид у г-на Команса был торжественный. Он стоял за председательским столом, но казался сидящим — настолько он был малого роста. Он поочередно поглядывал на каждого вокруг, ожидая, когда стихнет кашель, а заодно и более раздражающий звук — шарканье ног по паркету.
— Господа, прежде чем перейти к повестке дня, я как председатель этого собрания почитаю своим долгом…
Двери подрагивали: они не закрывались наглухо, а толпящиеся за ними служащие, равно как люди, явно не желавшие занять место в рядах публики, пытались видеть и слышать, что происходит в зале.
Голос г-на Команса резонировал. Акустика зала заседаний была такой, что каждое слово приобретало торжественное звучание.
— Как почти всем известно, наша ратуша стала вчера местом инцидента, какого она, смею утверждать, не знавала за все века своего существования.
Головы опускались и поднимались в знак одобрения. Раздалось несколько негромких голосов:
— Правильно!
— С другой стороны, к лицу, от коего зависят судьбы нашего города, правосудие проявляет с сегодняшнего утра интерес, о котором я не вправе здесь распространяться…
Теперь головы завертелись справа налево и слева направо, в зависимости от места сидящего, потому что каждый ощутил потребность взглянуть на Терлинка.
— В любых других условиях я первым потребовал бы отчета от первого должностного лица в Верне. Таким образом, обсуждение, которое состоялось бы…
В эту минуту все увидели, насколько взволнован нотариус Команс. Он тщетно поискал слова, чтобы закончить фразу, потом махнул рукой, словно отказываясь от своей попытки:
— Короче… Короче, говорю я, вам известно также, что горестные семейные обстоятельства, перед которыми мы склоняем головы, не позволяют нам усугублять положение человека, уже испытавшего удар судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18