— Ну хватит! Выпейте-ка еще рюмочку. Я и не представляла себе, что вы такой…
Какой «такой»? Он послушно выпил протянутый ему коньяк.
— Заметьте, я не собираюсь на вас давить. У вас есть время подумать.
Однако если все это бесперспективно, незачем давать пищу для сплетен.
— Несомненно.
Никогда в голове у Терлинка не бывало так пусто. Что он, в конце концов, потерял в Остенде? Какая муха его укусила? Какому чувству он повиновался?
Он огляделся вокруг, как лунатик, очнувшийся в незнакомом месте.
— В сущности, вы сентиментальны.
Вот уж нисколько! Но это чересчур трудно объяснить. Да и ни к чему.
— Мой друг — абсолютная ваша противоположность. Его интересует только любовь. Дай ему волю, он начнет раздеваться еще на лестнице.
Манола силилась внести в разговор нотку веселья, догадываясь, что за словами Йориса стоит еще что-то, но ей не удавалось нащупать его слабое место.
— Фердинанд вернется только на будущей неделе. Лина обещала дать ему ответ в четверг. Значит, у нас остается… — И перескочив с одной мысли на другую, закончила:
— Кстати, вы знаете, что он в курсе? Он спросил сестру, как вы познакомились, где встретились, зачем вы приезжаете к ней…
— Что она ответила?
— Что ваш интерес к ребенку вполне естествен: вы были хозяином Клааса… Надо же было что-то говорить!
Да, надо…
Пробило половину пятого. На позолоченных, украшавших камин часах, фигурки которых изображали четыре времени года, раздался один удар.
В этот час в ратуше Верне собиралась финансовая комиссия. Терлинку тоже полагалось бы присутствовать. Он знал, что совершает ошибку, пропуская заседание. Он мог еще поспеть на него — езды было менее получаса.
— О чем вы думаете? — снова забеспокоилась Манола.
— Ни о чем. Думаю, что Лина, должно быть, ждет нас.
— Нет. Я предупредила ее, что сегодня не приведу вас обратно. Понимаете, ваше присутствие могло бы стеснить ее.
Почему внутренним взором Йорис все время видит свояченицу, стоящую посреди его спальни? Сразу же вслед за ней — освещенный циферблат башенных часов ратуши; запоздавших советников, которые под дождем торопливо пересекают площадь; каменную лестницу с мокрыми следами; зал эшевенов, где происходит заседание; нотариуса Команса с подпрыгивающей походкой гнома и седой бородой, которую он постоянно поглаживает?..
— Вы не проголодались? У меня есть сухое печенье и шоколад. Но, по-моему, вы предпочитаете свою сигару.
… Или вдруг такую типичную для остендцев сцену, при которой однажды присутствовал Терлинк. На дамбу привезли ребенка, никогда не видевшего моря, и чтобы сделать первое впечатление особенно памятным, предварительно завязали малышу глаза. На берегу повязку неожиданно сняли, и мальчик со страхом уставился в необъятную даль; ноги его подогнулись, словно из-под них ушла земля, и малыш почувствовал, что его притягивает бездна. Наконец, охваченный паникой, он вцепился в ноги отцу, потом зарылся в юбки матери и разрыдался.
Терлинк, стараясь ни о чем не думать, расхаживал по гостиной Манолы, брал в руки безделушки, ставил их на место, а внутренним взором, словно в обратную сторону подзорной трубы, продолжал видеть некий крошечный мир: свою ратушу, дом, советников, усаживающихся за столом с зеленой обивкой, Марту, кладущую грелку в постель Тересы, доктора Постюмеса, звонящего в двери, Марию, которая идет ему открывать, вытирая руки о передник…
— Да… Нет…
Однако он все-таки ушел, потому что так велела Манола. Открывая дверь, она заметила:
— Держу пари: когда будете спускаться, англичанин приоткроет дверь.
Он любопытен, как женщина. Если бы вы только видели молодых людей, которых он принимает, да послушали их смех!..
— Что?
Терлинк не слышал ни слова из сказанного.
— Завтра приедете? Как всегда к Лине.
— Завтра — да.
— До свиданья.
Дождь перестал. Совсем рядом упрямо катились морские валы, грохот которых напоминал отдаленную канонаду во время войны.
Терлинк сел в свою машину, тронул с места, но на выезде из города остановился перед каким-то кафе: ему хотелось большую кружку пива. Потом он поехал. Опять та же дорога. Дюны, а по ту сторону их — море, прилив, судовые огни и мечущийся луч плавучего маяка.
Проезжая мимо своего дома, Йорис инстинктивно поискал глазами свет на втором этаже, который никогда там не гас с тех пор, как слегла Тереса. И как предвидел Терлинк еще в Остенде, Постюмес был там: его спина вырисовывалась на золотом фоне шторы.
Зал эшевенов был ярко освещен. Было шесть часов.
Терлинк загнал машину в гараж и неторопливо направился в ратушу. Уже в самом низу каменной лестницы он распознал шум, характерный для конца заседания: стук распахнувшейся двери, голоса и шаги советников, продолжающих разговор и задерживающихся чуть ли не на каждой ступеньке. На вопрос, который ему задавали, Кемпенар с врожденной угодливостью отвечал:
— Нет, еще не прибыл. Терлинк поднимался. Остальные спускались. Лестница с глухими стенами, словно вырубленная в скале, делала поворот. Достигнув его, бургомистр неизбежно оказался лицом к лицу с советниками. В этом не было ничего особенного, и все-таки с обеих сторон произошла небольшая заминка. Не потому ли, что Терлинк, взгляд которого приобрел необычную неподвижность, производил сегодня еще более внушительное впечатление, чем всегда? Только что разговор шел о нем, о его отсутствии, о его все более странном поведении. А он тяжело поднимался по лестнице, прошел, не поздоровавшись, мимо первых встреченных советников, потом через всю группу сплошь в черных костюмах, и ему уступали дорогу. Вдруг, когда Терлинку оставалось лишь распахнуть дверь своего кабинета, он остановился и обернулся. Кемпенар, стоявший к нему ближе всех, клялся потом, что видел, как у бургомистра дрогнули губы. Да и все почувствовали, что время на мгновение остановилось, что все как бы повисло в воздухе и слова, готовые сорваться с губ, еще можно задержать. Все стоявшие на лестнице — кто выше, кто ниже — обернулись. В свете ламп лица на фоне черных пиджаков казались розовыми. Единственным чисто белым мазком на этой картине выглядела седая борода г-на Команса. Все ждали. Подле Мелебека с его портфелем крупным планом выделялся ван Хамме.
— Леонард ван Хамме, — голосом судебного пристава отчеканил Терлинк, скандируя каждый слог, — я только что купил вашу дочь. На секунду тишина стала полной — только под каменными сводами еще звучал отголосок последнего слова. Потом Леонард ван Хамме рванулся к выходу. Его удержали.
Поднялся шум. Терлинк не побежал, а невозмутимо вошел к себе в кабинет, закрыл за собой дверь, повернул выключатель. Первый свой взгляд он обратил к Ван де Влиту, но тот, казалось, на этот раз ничего не понял. Не ждал ли Йорис, что в дверь начнут ломиться, а то и высадят ее? Этого не произошло. Недолгий гул голосов — и тишина! Не появился даже Кемпенар, и когда Терлинк, не дозвавшись его, распахнул дверь секретарской конуры, там даже не оказалось ни шляпы, ни макинтоша. Йорис был спокоен, очень спокоен. Правда, несколько опустошен, как после нервного срыва; такой же бывала Эмилия два-три дня после сильного припадка. Скоро он расстанется с Эмилией. В просторном здании ратуши оставались сейчас только он да привратник с семейством. Терлинк сам запер дверь и тщательно погасил всюду свет. Потом пересек площадь, заметил, что лампа в одном из уличных фонарей перегорела, и остановился наконец у витрины ван Мелле. Что еще здесь можно найти хорошего? Терлинк просто не представлял себе этого он ведь каждый день покупал самое лучшее. Почему бы не паштет из гусиной печенки?.. Кстати, есть и ананас, всего один, такой же, какой он купил Лине… Он взял его. Сегодня г-жа ван Мелле глядела на бургомистра как-то по-другому, нежели обычно. Что в нем особенного? Или ей уже рассказали о случившемся в ратуше?
— До свиданья, господин Терлинк.
— До свиданья. Чуть дальше, на другой стороне улицы, виднелись большие ворота католического собрания, где на втором этаже горел свет.
Йорис с паштетом и ананасом под мышкой проследовал дальше, вытащил из кармана ключ, вошел в свой дом, остановился в коридоре, снял шляпу и дождевик. В доме пахло пореем. Значит, будет луковый суп. Стены, мебель, воздух — все, вплоть до света и тени, было здесь теплое; казалось, будто дом купается в прозрачной горячей воде. Терлинк распахнул дверь в столовую и увидел, что дверь в кухню приоткрыта. Мария давно услышала, что он вернулся. Она вышла ему навстречу, чтобы принять пакеты, шмыгнула носом и, как если бы Йорис спросил ее, хотя он и не раскрыл рта, сокрушенно повела головой.
— Очень плоха? — выдавил он наконец.
— Он только что ушел. — «Он» означало отныне «доктор Постюмес». — Сегодня он сделал два укола. В девять вечера зайдет опять.
— Она спит?
Отрицательный жест. Нет! Тереса лежала с открытыми глазами и — это самое страшное, — кажется, понимала, что происходит с нею и вокруг нее.
Она тоже наверняка слышала, как вернулся муж. Ждала. Знала, что он ездил в Остенде.
На верху лестницы в темноте зашуршало платье. Марта перегнулась через перила:
— Вы, Йорис?
Он хотел подняться, но она спустилась сама.
— Доктор Постюмес считает, уже недолго. Самое ужасное, что Тереса догадывается. Она попросила кюре соборовать ее. Он скоро придет.
Да. Ну что ж!
Да так да.
Нет так нет.
Мог ли Терлинк сказать это вслух? Хотя бы признаться себе в этом?
Разве он чудовище? Грубая скотина?
Он бесился. Бесился при мысли, что Манола сейчас наверняка у Лины и пересказывает ей их дневной разговор.
Он бесился при мысли…
Комната там, на набережной, и беспорядок в ней, комическая важность Элси, виноград на подносе, пустая бутылка из-под шампанского на каком-нибудь неподходящем месте, Лина, вечно улыбающаяся так, словно она не понимает, словно она ничего не поняла в жизни…
Вот так всю жизнь ему придется…
— Кюре! — повторил он тем же тоном, каким сказал бы «до-ре-ми-фа-соль… «
Ладно! Надо продолжать.
— Мария, вы как будто получили паштет и ананас?
Первым делом — наверх, на третий этаж, харч Эмилии. Она была беспокойна и взъерошена, как животное, чующее грозу.
Затем этажом ниже. Тереса!
Тем хуже для него! Понадобилось мужество, чтобы распахнуть дверь и встретить взгляд жены, который ждал, впивался в мужа, высматривал в нем все чужое и настораживающее, спрашивал, искал, тревожился…
А тут еще неподвижная, как кариатида, свояченица Марта, уже склонившая голову, словно над изголовьем покойника!
— Вернулся, — слабым голосом проронила она.
А почему бы ему не вернуться? Или она ждала, что он не вернется?
По обе стороны носа у Тересы пролегли тени. Она уже не могла поворачиваться на бок и была вынуждена — если только не делала это нарочно держать руки скрещенными, как у покойника.
— С Эмилией все в порядке?
Лучше бы уж она молчала, чем говорить таким отрешенным голосом!
— Ездили в Остенде?
Она вложила в эти слова столько странной кротости, как если бы хотела спросить: «Хорошо отдохнул? Доволен? «
Стоя справа от постели. Марта смотрела на него твердым, как приказ, взглядом.
— Какая сегодня погода? — спросила Тереса, как будто это имело для нее какое-то значение.
Терлинк поймал себя на том, что отзывается в подобающем тоне:
— Почти весь день шел дождь. А теперь поднялся ветер.
Было слышно, как Мария накрывает внизу на стол, а на улице по брусчатке подпрыгивает грузовик и стучат лошадиные копыта, напоминая шум в кузнице.
Глава 5
На мгновение она как бы превозмогла недуг. Лицо ее слегка разгладилось, взгляд покинул смутные дали, где обычно блуждал, отыскал Марту, потом дверь, Тереса прошептала, сделав над собой усилие, чтобы упредить новый приступ болей:
— Послушай, что он делает.
Она сказала «послушай», а не «посмотри». Это стало уже почти ритуалом. Марта, которая только-только села, со вздохом встала. Бесшумно повернула ручку двери и, чуть наклонясь вперед, замерла возле узкой щелочки.
Прошло уже несколько минут, как Терлинк неторопливым тяжелым шагом поднялся наверх, но женщины так и не услышали, чтобы он вошел к Эмилии.
К тому же в этот час он вообще не навещал дочь. И с постели, сложив руки на животе, с лицом, то и дело искажаемым спазмой, Тереса не сводила глаз с сестры.
— Я ничего не слышу, вернее, слышу только его дыхание. Он стоит на площадке. Свет не зажег. На этом беседа прервалась. Говорить стоило Тересе большого расхода энергии. Да чаще всего ей и не нужны были слова:
Марта понимала значение почти каждого ее взгляда.
Им самим не верилось, что, в общем, только теперь, на склоне дней, оставаясь вот так, вдвоем в одной комнате, одна — болея, другая — ухаживая за сестрой и дежуря около нее, они узнали друг друга.
Если не считать самых последних дней, лишь тридцать лет назад, в канун свадьбы Тересы, они провели ночь в одной комнате. Марте тогда не было и тринадцати. Сестры были, так сказать, чужими друг другу. Тридцать лет они встречались только по торжественным случаям — на свадьбах, похоронах или у ложа болезни.
Тем не менее Марта была рядом, и с первой же минуты обеим казалось, что они всегда так и жили вместе. Только вот не вообразили ли они себя снова девочками, хотя давно превратились в уродливых старух? Марта растопила печку, которую пришлось установить в комнате. Неторопливо, без раздражения приготовила очередной компресс, не брезгуя прикасаться к самым отталкивающим предметам.
Прошло добрых четверть часа, прежде чем она опять взглянула на сестру и поняла, что все время думает о человеке, который неподвижно стоит наверху в темном коридоре перед дверью, может быть, открыв проделанное в ней окошко.
Марте вновь захотелось послушать, но в ту минуту, когда она нажала на ручку двери, Йорис стал спускаться по лестнице еще более тяжелым, медленным и как бы размеренным шагом, чем когда он шел наверх.
Он не мог не видеть свет под дверью. Наверняка заколебался, прежде чем толкнуть ее, и в комнате стало слышно, как он дышит за филенкой. Но Тересе было уже не до него. Обернувшись, Марта увидела, что лицо сестры осунулось, губы приоткрылись, обнажив бескровные десны, и она держится обеими руками за живот, в который, казалось, вгрызаются сотни хищников.
Указать на камин, где лежали шприц и ампулы с морфином, — вот все, на что у нее достало сил в перерыве между двумя приступами.
Никто не считал ударов, отбиваемых часами на ратуше. Иногда слышался перезвон, но на него не обращали внимания, и никто не имел ни малейшего представления, который теперь час.
Йорис спустился на первый этаж и вошел в свой кабинет. Казалось, что это произошло уже очень давно, что вокруг ничего не слышно — ни шагов, ни тех легких звуков, которые выдают присутствие человека.
Тереса, похоже, спала. В комнату вошла Мария: в это время они с Мартой составляли диспозицию на ночь, определяя очередность дежурств, время капель и уколов. Разложенная раскладушка хранила отпечаток человеческого тела. Когда у Марты было время, она расстегивала корсаж, расшнуровывала корсет, сбрасывала верхнюю юбку и в нижней вытягивалась на час-другой, приподнимаясь на локте, как только до нее доносился шорох со стороны постели. Свет она притушила.
— Уверяю вас, я предпочитаю бодрствовать…
Сестра уже звала ее взглядом и, хмуря брови от боли, шептала:
— Пойди посмотри.
Марта спустилась вниз. Лестница по-прежнему была не освещена, и сама не зная почему, Марта не осмелилась зажечь свет. Постучала, вернее, поцарапала дверь кабинета, распахнула ее и увидела Терлинка, глядевшего на нее из своего кресла.
Казалось, он в жизни не видел ее и не знает, почему она возникла перед ним, но это ему явно безразлично.
— Вот вы где? — бросила она, лишь бы хоть что-то сказать.
И быстро обвела глазами комнату, где все было в порядке. Да, она не усмотрела ничего необычного. Вернее, не отдала себе отчета в том, что вызвало у нее непривычное ощущение пустоты, когда она поднималась по лестнице. Йорис не курил!
— Он ничего не делает. Спокойно сидит…
Мария вздохнула и отправилась к себе наверх спать, предварительно обменявшись с Мартой сокрушенным взглядом. Затем беспредельная тишина опять воцарилась вокруг комнаты, где обе сестры, застыв в ожидании, не двигались и не говорили ни слова.
Вот почему таким неожиданным, даже тревожным показались им внезапный скрип ножек кресла, а затем звук шагов, хотя и знакомых, стук, щелчок выключателя.
Йорис опять стоял за дверью на лестничной площадке. Он поколебался, потом вошел к себе в спальню и не раздеваясь растянулся на постели.
— Постарайся немного поспать, — вполголоса посоветовала Марта сестре.
Марта вздрогнула. Ей почудилось, что она с головокружительной скоростью возвращается откуда-то очень издалека. Резким движением она села на своей раскладушке, но услышала только, как сестра вполголоса и, видимо, не в первый раз окликает ее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18