Он почти сознательно провоцировал дальнейшие
вопросы, каждый из которых раз за разом припирал бы его к стенке и
заставлял рассказывать дальше - так было легче.
- А что же главное? - осторожно спросил Мэлор.
Мальчик шел напролом, спрашивал не боясь - и Ринальдо был благодарен
ему за это. Он сгруппировался, словно перед прыжком, - и опять не смог.
- Переселение, - невнятно сказал он.
- Колонизация Терры?
- Да, колонизация Терры.
- Но что в ней такое? Почему вы вдруг заспешили? Мы уж и то
недоумевали с ребятами - даже завершения работ по связи не дождались
руководители...
Отступать было некуда больше. У Ринальдо снова задрожали пальцы.
Предчувствие ужасных последствий бессмысленной, абсолютно ненужной для
дела ломки сложившейся в последние годы информационной структуры мира
затопляло его, как ледяная вода затопляет темные подвалы; Ринальдо боялся
ненароком вызвать дьявола. Но ведь только дезинформируют с какой-то
определенной целью, ради какой-то конкретной задачи. Информируют просто
для того, чтобы мир не развалился. Напротив сидел человек, ничем не хуже
Ринальдо, равный ему во всем, - и спрашивал. Ринальдо знал, а человек не
знал. Это было нечестно.
Ринальдо нахохлился, внимательно глядя на Мэлора.
Хотелось лечь, укрывшись потеплее, и вспоминать Чари. Фу, как
нехорошо я себя чувствую, подумал Ринальдо, опять, того и гляди, в
обморок... Начальник пооткровенничал с подчиненным и, не выдержав
перенапряжения, умер от инфаркта. Анекдот. Какой хороший мальчик. Отчего
нельзя просто посидеть с ним и побеседовать спокойно? Я сам всегда, ну
пусть не всегда, пусть только в юности, мечтал быть таким. Никому не
врать, и не умалчивать, и не давать врать и умалчивать никому. А потом
понял... Что я понял? Я просто устал от боли и оттого решил, что что-то
понял. От физической боли. От боли, гложущей сердце, когда говоришь не ту
правду, которую ждут.
- Солнце в стадии предновой, - проговорил он.
Мэлор окостенел.
- Что? - спросил он после паузы. Ринальдо молчал, отдыхая после
головокружительного прыжка. - Что вы сказали?
- Это не колонизация Терры, Мэлор Юрьевич, - мягко пояснил Ринальдо,
- это эвакуация Земли. У нас лет пять-шесть осталось.
Мэлор молчал. Снова помолчал и Ринальдо, давая Мэлору время прийти в
себя.
- Каждый корабль берет сто тысяч пассажиров. День промедления убивает
сто тысяч человек. А мы и так... при самом благоприятном раскладе сможем
вывезти едва пятую часть населения. Пятую!
- Это бред! - хрипло сказал Мэлор. - Я физик. Солнце - стабильная
звезда.
- Была стабильной, - согласился Ринальдо. - Это давно просчитали. Но
энергетический баланс оставался неясным. Гипотез было много... Помните, в
начале нашего разговора я обмолвился, что случаются эксперименты и похуже
вашего. Скоро уж десять лет тому, как наши астрофизики, ведомые благим
помыслом дать растущему человечеству новый источник энергии, предприняли
серию экспериментов по просвечиванию Солнца перекрестными нейтринными
пучками. Увы, оказалось, что избыток выброса энергии, необъяснимый в
рамках классической модели водородно-гелиевого синтеза, обеспечивается за
счет нейтринного фона Галактики. Возможно, даже Метагалактики. Это
открытие, кстати, дало нам ключ к надпространству, дало средство спасения.
Но, честное слово, если бы не оно, нам и спасаться было бы не от чего,
потому что именно нейтринное перевозбуждение солнечного ядра и вызвало
необратимый процесс, который через несколько лет приведет к превращению
солнышка в Новую.
Когда-то, подумал Ринальдо, невольно продолжая начатую вслух мысль,
апологеты гонки вооружений оправдывали ее тем, что она движет
научно-технический прогресс, что без нее прогресс увянет. Бред. Кому нужен
прогресс сам по себе - прогресс, увеличивающий могущество, но ухудшающий
жизнь? Но и прогресс, улучшающий жизнь... Последние полтора века научные
открытия чуть ли не в основном стимулировались необходимостью справиться с
последствиями недальновидного применения научных открытий же. Экология
семимильными шагами двинулась вперед, потому что мы спасались от
экологического кризиса, спровоцированного нашей же промышленностью,
которая вытащила нас из дикости и нищеты. Биология расцвела потому, что мы
спасались от иммунного и генетического кризисов, спровоцированных нашей же
медициной в тот момент, когда она покончила с вековечными бичами типа чумы
или чахотки. А теперь? Любое самопроизвольное шевеление титанического
организма индустрии чревато планетарными катаклизмами, не менее страшными,
чем термоядерная война. А эти судороги неизбежны - и вот, чтобы их
парировать, мы лезем все выше, вовлекаем в игру все более могущественные
силы... Есть ли какой-то выход? Может ли быть создан социальный механизм,
который позволял бы выходить из кризиса точно, а не бросаясь в другую,
чреватую новым кризисом крайность? Почему об этом никогда не думают в
спокойное время? Из-за сладкой уверенности, что все неприятности
наконец-то позади и переделывать больше ничего не придется, что срок
действия ленинских слов "переделывать, начинать сначала нам придется еще
не раз" наконец-то истек? Может ли быть в принципе такой механизм?
Он вдруг сообразил, что этой философией пытается спастись от
разговора, до бесконечности затянуть паузу. Мэлор молчал, не спрашивал
ничего. Надо было ему помочь.
- Мы успели колоссально много. Разработали средства коммуникации.
Нашли планету. Развернули кампанию по ее освоению, спровоцировали поток
добровольцев. Построили флот, растущий с каждым днем, и успешно снабжаем
его горючим - а это тоже не сахар, доложу я вам, горючее для кораблей...
Но наши силы не беспредельны. Мы спасаем уже не людей, Мэлор Юрьевич.
Цивилизацию. Приготовлены к эвакуации пирамида Хеопса и колоссы Мемнона,
два ацтекских теокалли, полтора километра китайской стены, весь Колизей,
весь Кремль, весь Лувр, весь Версаль, весь Тадж-Махал, весь Эрмитаж, весь
Пекинский Императорский город, весь собор Святого Петра, Дворец дожей...
Памятникам культуры отдано двести рейсов. Мы воссоздаем человечество...
пусть не всех, далеко не всех людей, но оно будет иметь свою историю и
культуру, будет служить продолжением нас, а не возникнет на голом месте.
Вы понимаете?
- Пятая часть... - выговорил наконец Мэлор. - А медкомиссии?
Ринальдо медленно кивнул. Мальчик бил точно; не давая передышки, он
прорывал лопатками Ринальдо душный и плотный экран, прикрывавший "в", и
Ринальдо вновь ощутил, как с треском прогнулась, напрягаясь и не пуская
дальше, почти неодолимая преграда... даже не страха, а невозможности,
полной противоестественности оглашения...
- Нужен же какой-то критерий. Не жребий ведь бросать, правда? Не
характеристики собирать... Медкомиссии оценивают чистоту генокода.
Собственно, бесчисленные медики из комиссий понятия не имеют, как
обрабатываются взятые ими анализы, - все идет на Большой Комп Цюрихского
Генокартографического центра, и реально в курсе лишь два работающих там от
Комиссии по переселению специалиста. Те, у кого вероятнее удачное
потомство, получают преимущественное право на эвакуацию. Думайте об этом
что хотите, Мэлор Юрьевич, - Ринальдо чуть развел руками, - но глупо было
бы не воспользоваться такой возможностью, раз уж мы все равно поставлены
перед необходимостью отбора, - он помолчал, покусывая губу. - Может быть,
вас немного утешит, что меня, например, не пропустили.
- Почему об этом молчат? - медленно спросил Мэлор.
- Как можно сказать об этом?
- Как сказать? Просто! Языком!!
- Языком, понимаю. Например, о спасении памятников. Умом все мы
согласимся, что они должны быть по возможности сохранены. Просто потому,
что без них люди будут уже не вполне люди. Но представьте, что перед
миллионами встанет проблема: место на корабле, где мог бы быть живой я -
или даже живой мой ребенок, кстати! - отдано мертвым кускам мрамора, или
картинам, или книгам, которые человечеству нужны больше, чем я, но мне-то
нужны гораздо меньше, чем я! Весело?
Мэлор опять долго молчал.
Молчал уже совсем враждебно. Ринальдо стало не по себе - и вдруг ему
показалось, будто он понял, зачем рассказывает.
Догадка была убийственной. Это не честность. Это всего лишь желание
оправдаться - уже сейчас, не через годы, когда жизнь спасенной доли
человечества без слов докажет правомерность мук и жертв, а теперь же. Пока
Солнце еще не убивает, а убивают лишь спасители. Вот чего я жду, подумал
Ринальдо с ужасом и отвращением, от которых опять сердце запнулось и
темная пелена нависла над глазами, грозя упасть и захлопнуть мир; чтобы в
итоге разговора - не разговора, исповеди! - этот мальчик, которому сам он
навязал средневековую роль исповедника, принял его покаяние и убежденно
сказал: да, вы поступали верно... или даже так: да, я вас прощаю.
Но ведь он так не скажет.
Он вошел сюда с глазами заботливого сына, а теперь смотрит не как
духовник - как судья.
Все-таки ошибка. Все-таки - усталость, и не больше того. Нельзя
говорить!
А я еще гордился...
Ринальдо сунул ледяные руки под плед, но теплее не стало.
- Разве не возросли бы возможности к спасению, если бы вам не
приходилось действовать тайком? - спросил Мэлор тихо. - Если бы люди
знали?
Пути назад не было, следовало отвечать и впредь. Но Ринальдо
попробовал выдавить ответ - и понял, что сломался. Сам вопрос человека,
сидящего напротив, означал обвинение. Мальчик, с внезапной неприязнью
глядя на чистое непримиримое лицо, которое только что так восхищало его,
подумал Ринальдо. Почему ты как должное воспринял то, что я простил тебя?
И даже не подумал ответить мне тем же? Ведь это ты взорвал три звездолета,
не я. Твоя нерасторопность и некомпетентность. Но я не обвинил тебя, не
стал грозить, я ведь знаю, что твои благодеяния и злодейства - лишь плеск
напряжений и страстей на острие слепо летящей в жесткую бесконечность
иглы, лишь лихорадочный танец молекул в тонком слое взаимодействия; и пока
ты честен и добр в меру отпущенного страстной молекуле разумения, пока
стремишься познавать и тем увеличивать эту меру, ты - чист. А ты будто
балованный ребенок - получив прощение, сразу смотришь свысока. И знать ты
стремишься для того только, чтобы всласть разбрасывать обвинительные
вердикты. Только прощение соединяет - а ты тянешь к разрыву. Ты только
показался хорошим. Я не верю, я не нуждаюсь в тебе.
Ринальдо откинулся на спинку кресла.
- Индустриальные мощности и без того на пределе, - холодно сказал он.
- В вас, я вижу, живет эта детская уверенность, что стоит напугать или
подстегнуть - и люди начнут сворачивать горы. Не начнут. Строить больше
кораблей просто невозможно - нет ни сырья, ни оборудования. Строить больше
оборудования и добывать больше сырья невозможно - для этого нет
необходимых оборудования и сырья. И так далее. Экономика стянута в тугой
клубок, которому ничего не прикажешь ни кнутом, ни пряником. Она столь же
сложна и самостоятельна, сколь любое иное глобальное явление. И то, что
это явление мы создали сами, отнюдь не увеличивает нашу власть над ним.
Вы, физик, имеете ли представление, например, о мезонном цикле?
- Что?
- Он применяется для создания силовых клапанов в инжекторах
вспомогательных систем жизнеобеспечения. Маленькие такие, с ноготь, и на
каждом корабле их порядка двадцати тысяч. Вижу, что нет. Я тоже нет. Этому
шесть лет учатся. Как раз столько времени осталось до взрыва. За
предыдущие шесть лет мы подготовили армию специалистов, превышающую ту,
что была, в двадцать три с половиной раза. Это было все, что могли дать
вузы, потому что на большее нет ни практикумов, ни тренажеров, ни
обучающих аппаратов, ни их лент... их количество также увеличено
приблизительно в те же двадцать три с половиной раза. И так далее. Это в
условиях массового радостного энтузиазма по поводу переселения. А в
условиях страха всеобщей гибели...
- Вы обрекаете на смерть чуть не сорок миллиардов человек и
молчите...
- А вы, уважаемый Мэлор Юрьевич, настаиваете, чтобы мы любезно
известили их об этом?
- Не верю! Не верю я вашим индустриальным выкладкам!
- Это не разговор, Мэлор Юрьевич. Экономика - не религия. От веры или
неверия тут ничего не зависит.
- Да все вместе мы...
- Кто станет вместе? На чье сплочение вы рассчитываете? Улетающих с
остающимися? Да только слово скажи - начнутся страшные, каких еще не
видела планета, драки, бои, битвы! За места на кораблях! Исступленные и
бессмысленные поиски виновных, самосуд, хаос, бойня! Мы не успеем вывезти
и десятой доли того, что могли бы!
- Какая бойня? Какой хаос? Да как вы думаете о людях? Какое право вы
имеете управлять нами, так думая о нас?
Лицо Ринальдо стало жестким, и морщины прорезались четко, как
сабельные шрамы.
- Ах, вот как вы заговорили! Но, простите, с какой стати я должен
думать о вас лучше? Что вы-то знаете о людях? Сорок лет как
государственные границы стали милым анахронизмом, вроде лондонских
туманов, - а вы знаете, что в семи регионах мира мы до сих пор
сталкиваемся с систематическими рецидивами расизма и национализма? Я уж не
говорю о спорадических. Вы физик, одаренный, честь вам и хвала, никто не
смеет оторвать вас от пера и бумаги, - а знаете вы, что такое, когда в
дружинников сил безопасности стреляют из настоящих пулеметов и лазерных
базук на дорогах? Средь бела дня? Знаете, что по крайней мере из трех
регионов продолжают поступать в мир наркотики? Знаете? Слышали что-то...
Есть о чем посудачить на досуге, когда мозг устал, после работы...
Тридцать лет как окончательно исчезли из обихода деньги - и тем не менее
до сих пор мы расследуем кражи. Зачем крадут? Я не понимаю. Из музеев, из
общественных зданий, друг у друга... А знаете, что нам до сих пор не
доверяют? Нам - Совету? Я не беру последние проклятые годы - но прежде!..
Все преимущества, даваемые статусом общественного деятеля, пропали еще до
моего рождения - и тем не менее рефлекс недоверия к управленческому
аппарату не удается преодолеть. Дескать, эти-то уж себя не обделят! Иногда
кажется, что он просто уже в генах застрял где-то... Вот вы же не верите
мне сейчас.
- Я верю, но дело не...
- Не верите! Вы сидите и думаете: старый гестаповец, недобитый
комендант Освенцима, вешает мне лапшу на уши, стремясь ускользнуть от
справедливого возмездия!
- Ринальдо! Что вы говорите!
- И в то же время требуете, чтобы мы ввели всю эту чудовищную ораву в
такое искушение! Да нас же просто сомнут! И вас сомнут с нами заодно,
уважаемый Мэлор Юрьевич! Так за что мне доверять вам? Вы что, перестали
сплетничать? Перестали лгать? Перестали пытаться управлять друг другом -
вместо того чтобы учиться принимать и уважать друг друга? Вы, может, и
поручитесь, что люди стройными рядами, забыв сон и трапезы, бросятся
строить корабли для ближних своих и своих любимых. А я вам не поверю! Я
поручусь, что из ста по крайней мере двадцать бросятся отбивать корабли у
ближних! И по крайней мере пять из них будут с оружием, которым два века
назад всякая сволочь просто нашпиговала планету! Вы можете сказать: я
уверен в светлом начале человека; да, гуманизм переборет; да, взаимопомощь
победит! А я так сказать не имею права! Я отвечаю за все это, и за светлое
начало, и за гуманизм, и за вас, сидящего за письменным столом. И я обязан
иметь запас прочности, обязан исходить из худшего, чтобы, когда солнце
лопнет у меня над головой, я знал: там, на Терре, не обреченная на
вымирание группка, а жизнеспособный трансплантат человечества! Все висит
на волоске, и если сказать об этом вслух, он может порваться. Может и не
порваться, может, если сказать: мы успеем спасти не двадцать два, а целых,
понимаете ли, двадцать три с половиной процента, - но может быть, и вообще
ни одного! Выигрыш невелик, а риск чудовищен! Ибо может, может и
порваться!..
- Вы... - прохрипел Мэлор. - Вы...
- Молчите. Хватит уже.
- Но должен же быть какой-то выход! Ведь нельзя же... нельзя, чтобы
вы были правы!
- Нельзя? Совсем нельзя? Хорошо, любезный Мэлор Юрьевич, пусть я
выживший из ума мизантроп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13