И она сразу почувствовала себя значительно старше оттого, что
это создание разыгрывало перед ней ребенка, унижалось перед ней и возве-
личивало ее ради своей цели. Шарлотта еще раз робко провела рукой по ее
волосам, она с удовольствием бы ей что-нибудь обещала. Какие-нибудь сла-
дости, цветы или бусы. Просто для того, чтобы та наконец оставила ее в
покое. Чтобы она, Шарлотта, могла наконец встать и подумать о чем-нибудь
другом, чтобы можно было наконец прогнать этого маленького назойливого
зверька. Она думала о Франце и спрашивала себя, неужели он тоже порой
страдал от ее назойливости и не прочь был бы прогнать этого маленького
зверька, чтобы обрести покой.
Шарлотта встала, заметив, что занавеси на окнах не задернуты. Правда,
теперь она охотно оставила бы окна освещенными, открытыми для желающих
заглянуть. Ей больше нечего было опасаться. Иметь значение отныне будет
только то, что думает и считает она сама, а вовсе не то, что ей вбивали
в голову и как разрешали жить другие.
Если бы она стала жить с Марой... Тогда бы, например, она предпочла
пойти работать. Хотя работала она всегда с охотой, но ее работа не была
проклятьем, принуждением, насущной необходимостью. Кроме того, ей нужен
был кто-то возле себя, рядом с собой, под собой, существо, для которого
она бы не только работала, но и которого она ввела бы в общество, кому
задавала бы тон, определяла ценность того или иного начинания, выбирала
время и место.
Она окинула взглядом комнату. Мебель подбирал Франц, за исключением
лампы в спальне и нескольких ваз. Мелочи. В этой квартире не было, в
сущности, ни одной вещи, привнесенной ею. И думать нечего о том, что,
пока она живет с мужчиной, когда-нибудь в какой-нибудь квартире хоть
что-нибудь будет исходить от нее. Когда она ушла из дома, то год жила с
одним студентом в комнате с пыльными шелковыми абажурами, плюшевыми
креслами и стенами, сплошь заклеенными плакатами и дешевыми репродукция-
ми современной живописи. Ни разу не осмелилась она что-нибудь там изме-
нить - это была его среда обитания. Теперь она жила среди стройного по-
рядка, принадлежащего Францу, а если она бросит Франца, то переместится
в какой-нибудь другой порядок, с вычурной старинной или с крестьянской
мебелью или с коллекцией оружия, - так или иначе, в какой-то порядок, не
ею созданный, и это никогда не изменится. По правде говоря, она теперь и
не знала, чего желает для себя, ибо желать ей было уже нечего. Разумеет-
ся, Франц при каждой покупке ее спрашивал: "Тебе нравится? Как на твой
взгляд? Может, лучше синего цвета?" И она говорила, что думала, а имен-
но: "Синего". Или: "Стол лучше бы пониже". Однако свое желание она могла
выразить, только когда он задавал вопросы. Она взглянула на Мару и улыб-
нулась. Носком ноги толкнула стол. Это было кощунство. Она кощунствовала
против "нашего стола".
Мару она сумеет подчинить себе, направлять и подталкивать. У нее бу-
дет кто-то, кто волновался бы перед ее концертом, кто держал бы для нее
наготове теплую кофту, когда она, вспотевшая, выйдет из зала; кто-то,
для кого важно просто участвовать в ее жизни и для кого она станет мерой
всех вещей; кто-то, для кого важнее содержать в порядке ее белье, сте-
лить ей постель, чем удовлетворять собственные честолюбивые помыслы, -
прежде всего кто-то, для кого важнее мыслить ее мыслями, чем иметь ка-
кую-то собственную мысль.
И вдруг ей подумалось, что теперь она знает, чего ей недоставало и
что она втайне искала все эти годы: вот такое длинноволосое слабое су-
щество, на которое можно опереться, которое подставит плечо всякий раз,
когда почувствуешь себя безутешной, измученной или зарвавшейся; которое
можно позвать и отослать, и о котором справедливости ради надо забо-
титься, тревожиться, и на которое можно злиться. Никогда не могла она
злиться на Франца, никогда не могла на него накричать, как он порой кри-
чал на нее. Она никогда не решала. Решал он (или решали они оба, как,
скорее всего, сказал бы Франц, но все-таки решал всегда он, не отдавая
себе в том отчета, а она другого и не желала...). Хоть ему и нравилась
ее самостоятельность, ее работа, а ее успехи его радовали и он утешал
ее, когда ей не удавалось совместить эту работу с домашними делами, и
многое ей спускал, насколько в семье один может спускать другому, она
все же знала, что он не способен предоставить ей право на свое, от-
дельное несчастье, на собственное одиночество. Она разделяла его нес-
частье или притворялась, изображая сочувствие, иногда все это было в ней
неразделимо - притворство, любовь, дружба. Но важно было не то, сколько
в ней искренности и сколько стремления маскироваться, важно было, что
эта проблема стояла только перед ней, что она часто ее волновала, а она
даже не представляла себе возможности ее решить.
Высокомерное желание отстоять право на собственное одиночество, на
собственное несчастье жило в ней всегда, но лишь теперь оно отважилось
пробиться наружу, оно цвело, разрасталось, охватывало ее колючей изго-
родью. Она была невызволима, никому не дано было отважиться на подвиг и
вызволить ее, никому не дано было знать, когда минет тысячелетие и усы-
панные красными цветами, крепко сцепившиеся одна с другой ветви раздви-
нутся и дадут ей дорогу. Приди, сон, приди, тысячелетие, чтобы меня раз-
будила другая рука. Приди, чтобы я проснулась, когда понятия "муж" и
"жена" потеряют смысл. Когда все это останется в прошлом!
Она скорбела о Франце, как об умершем; сейчас он бодрствовал или спал
в поезде, который вез его домой, и не знал, что он мертв, что все было
напрасно - ее подчинение, которое осуществляла скорее она сама, нежели
он, ибо откуда ему было знать, что надо в ней подчинять. Он и без того
растратил на нее слишком много сил, всегда так старался быть к ней вни-
мательным. Она всегда считала правильным, что решила с ним жить; в то же
время ее удручало, что он вынужден с ней возиться, ведь ему от этого не
было никакого проку, она желала бы ему такую жену, которая окружила бы
его заботой, восхищалась бы им, его бы от этого нисколько не убыло, нич-
то не могло его принизить; ее мучения, не им причиненные, не могли его
принизить тоже, но и не могли принести ему пользы, что-то прибавить, ибо
по своей сути были противозаконны и безнадежны. Он благодушно с этим ми-
рился, знал, что мог бы облегчить себе жизнь, и все же ему было с ней
хорошо, она точно так же стала для него привычкой, как стала бы другая
женщина, и, будучи мудрее Шарлотты, он давно уже распознал в браке некое
состояние, которое сильнее индивидуумов, в него вступающих, а потому за-
метнее формирует их общность, чем они сами могли бы сформировать или тем
паче изменить его. Как бы ни осуществлялся брак, его нельзя осуществлять
произвольно, что-то изобретая, он не переносит новшеств, изменений, ибо
заключить брак уже означает заключить себя в его форму.
Шарлотта испугалась, услышав глубокий вздох Мары, и увидела, что де-
вушка заснула. Теперь она была одна, сосредоточенная на том, что стано-
вилось возможным. В ту минуту она совсем не понимала, почему вообще име-
ла дело с мужчинами и почему вышла за одного из них. Уж слишком это было
нелепо. Она подавила смешок и укусила себя за руку, чтобы не задремать.
Ей надо было нести ночную вахту.
Что, если прежний союз ныне будет разорван? Она боялась последствий,
которые неминуемо повлечет за собой этот разрыв. Скоро она встанет, раз-
будит Мару, пойдет с нею в спальню. Они сбросят с себя одежду; это будет
непросто, но без этого не обойтись, так следует начать. Это будет новое
начало. Но как можно обнажиться в самый первый раз? Как будет это проис-
ходить, если не можешь положиться на кожу и запах, на любопытство, пита-
емое неоднократно испытанным любопытством? Откуда впервые взяться любо-
пытству, если ничто ему не предшествовало?
Ей не раз случалось стоять перед женщиной полунагой или в тонком
белье. И всегда это было неприятно, по меньшей мере какую-то минуту: в
пляжной кабине вдвоем с приятельницей, в бельевом магазине, в магазине
модной одежды, когда продавщица помогала ей примерять грацию или платье.
Но как может она выскользнуть из платья, уронить его на пол перед Марой,
не почувствовав, что это и есть должный миг? Возможно, правда, - и вдруг
это показалось ей просто чудесным, - они вовсе не будут смущены, потому
что одежда у них состоит из одних и тех же предметов. Они начнут сме-
яться, разглядывать друг дружку, шептаться, как девчонки. В школьных
гимнастических залах вечно взвивался вихрь нижнего белья, тонких розо-
вых, голубых и белых вещиц. Девчонки затевали игру с этими тряпками, ки-
дались ими, хохотали и танцевали на пари, прятали одежду то одной, то
другой. И если бы Небо тогда нашло еще применение этим девочкам, оно бы,
конечно, перенесло их к источникам, в леса и в гроты и выбрало бы одну
из них на роль нимфы Эхо, дабы Земля оставалась юной и полной сказаний,
которые не стареют.
Шарлотта склонилась над Марой - теперь, во сне, та была не опасна, -
поцеловала ее в лоб, в красиво изогнутые и торжественно вычерченные на
бледном лице брови, поцеловала руку, свисающую с кресла, а потом очень
робко, украдкой, склонилась над ее бесцветным ртом, с которого в течение
ночи сошла губная помада.
Разве мог их пол еще раз сорвать какой-то плод, еще раз навлечь на
себя гнев, еще раз сделать выбор в пользу Земли! Испытать новое пробуж-
дение, новый стыд! Этот пол так и остался незавершенным. Возможности еще
не иссякли. Плод не растрачен, пока нет, пока еще нет. Аромат всех пло-
дов, равноценных первому, носится в воздухе. Кому-то может открыться
иное познание. Она свободна. Настолько свободна, что ее можно еще раз
ввести в искушение. Она хотела великого искушения, хотела держать за не-
го ответ и быть осужденной, как те, кто однажды уже за это ответил.
Боже мой, думала она, ведь сегодня я не живу. Я во всем участвую,
позволяю втянуть себя во все, что бы ни происходило, лишь бы не вос-
пользоваться малейшей возможностью для себя. Время висит на мне
клочьями. Я ничья жена. Меня еще нет вообще. Я хочу определиться, кто я,
и, кроме того, хочу сотворить для себя некое создание - терпеливого, ви-
новатого, призрачного соучастника. Я хочу Мару не потому, что меня вле-
чет к себе ее рот, ее пол - мой собственный пол. Ничего подобного. Я хо-
чу, чтобы у меня было собственное создание, и я его себе сотворю. Вместе
мы всегда жили нашими идеями, а вот это - моя идея.
Если она полюбит Мару, все изменится.
У нее будет существо, которое она сможет ввести в мир. Любое мерило,
любая тайна будут исходить о нее. Она всегда мечтала открыть мир кому-то
еще и уклонялась, когда его хотели открыть ей, ожесточенно молчала, ког-
да ей пытались что-то внушить, и вспоминала то время, когда была девоч-
кой и еще знала, как набраться храбрости, знала, что ничего не надо бо-
яться и можно шагать впереди с заливистым криком, который кому-то послу-
жит призывом.
Если бы она могла полюбить Мару, то дома была бы совсем не здесь - не
в этом городе и не в этой стране, не при муже и не в этом языке; она бы-
ла бы у самой себя и для этой девушки возвела бы дом, новый дом. Выби-
рать пришлось бы тогда ей - дом, время приливов и отливов, язык. Она
больше не была бы ничьей избранницей, и на этом языке ее больше никто не
мог бы избрать.
К тому же при всех радостях, какие доставляла ей любовь к мужчинам,
что-то всегда оставалось недосказанным. И хотя сейчас, бодрствуя, она
все еще верила, что любит мужчин, между ними и ею оставалась нехоженая
зона. Шарлотта дивилась тому, что люди, которым надлежало бы лучше
знать, какие ласки им дозволено изобретать друг для друга, чем светилам,
кустам и камням, так плохо об этом осведомлены. В стародавние времена
лебедь и золотой дождь, наверно, еще чувствовали, что у них больше сво-
боды действий, и мир не мог совсем уж забыть, что свободы действий тогда
было больше и что тот малый набор ласк, который был выработан и переда-
ется по наследству, не исчерпывает всех возможностей. Ребенком Шарлотта
хотела все любить и быть любимой всеми - буруном у скалы, горячим пес-
ком, шероховатыми досками, криком ястреба; звезда впилась ей в кожу, а
дерево, которое она обняла, вызвало головокружение. Теперь-то уж она ус-
воила науку любви, но какой ценой! Казалось бы, для большинства людей
сходиться друг с другом было некой унылой повинностью; видимо, они счи-
тали это необходимым, поскольку ничего другого жизнь им не предлагала, и
потому пытались верить, что это правильно, что это прекрасно и как раз
то, чего они желали. И ей пришло в голову, что только один-единственный
из всех мужчин, каких она знала, быть может, действительно не мог обой-
тись без женщин. Она думала о Милане, которому ее было мало, которому
всего было мало и который поэтому понял, что ей тоже всего мало, который
проклял ее и себя, ибо их извращенные тела препятствовали прорыву давно
забытых или еще неведомых ласк. Оно было совсем близко, вполне достижи-
мо, и мгновеньями даже наступало - экстаз, опьянение, провал, наслажде-
ние. После этого она вступила в союз с мужчиной, основанный на доброте,
влюбленности, благожелательности, заботе, надежности, защите, верности -
на всем, что достойно уважения и что потом вовсе не осталось только в
проекте, а воплотилось в жизнь.
Так для нее стало возможным выйти замуж, в ней созрела готовность
вступить в брак и устроиться в этом состоянии, несмотря на случавшиеся
вспышки бунта, несмотря на стремление расшатать его устои. Но всякий
раз, когда она пыталась расшатать устои брака, ей вскоре становилось яс-
но, что заменить его, в сущности, нечем, у нее нет никакой идеи, и прав
оказывался Франц, со своей улыбкой и сочувствием к ней, которое он потом
проявлял. Она охотно принимала его снисходительность. Но не была уверена
в том, что он так же охотно принял бы ее снисходительность к нему, если
бы таковую заметил. Если бы, например, знал, что в глубине души она не
могла поверить, будто все и должно быть так, как сложилось между ними, и
прежде всего не способна была поверить, что он понимает ее тело. Их бла-
гополучный брак - то, что она так называла, - как раз и зиждился на том,
что Франц ничего не понимал в ее теле. Правда, он вступил в эту чуждую
для него область, исходил ее, но постарался устроиться там, где ему было
удобней.
По движению девушки, которая в полусне протянула к ней руку, обхвати-
ла пальцами ее колено, поглаживала и ощупывала ее коленную чашечку, Шар-
лотта почувствовала: это существо знает о ней что-то такое, чего не знал
никто, в том числе и она сама, ибо ей требовался намек. Она отстрани-
лась, дрожащая, испуганная, и застыла в неподвижности, противясь новому
намеку.
- Оставь меня, - нелюбезно сказала она. - Оставь это. Сейчас же.
Мара открыла глаза.
- Почему?
Да, в самом деле, почему? Почему она все время продолжала думать, бы-
ла начеку и хоронила отжившее? Почему бы ей, раз дело зашло уже так да-
леко, не встать наконец, не поднять Мару и не пойти с ней в постель?
Мара зашептала с заговорщическим видом:
- Я хочу только проводить тебя в твою комнату, уложить в постель,
увидеть, как ты засыпаешь. Потом я уйду. Мне ничего не нужно. Только
увидеть, как ты засыпаешь...
- Помолчи, пожалуйста. Не разговаривай. Помолчи.
- Ты просто боишься меня, себя, его! - Опять эта интонация, от кото-
рой все шло ко дну, от которой Шарлотта шла ко дну.
И Мара торжествующе добавила:
- Как ты врешь! Какая ты трусиха!
Как будто дело было в этом! Как будто все сводилось к нарушению неко-
его запрета, к глупой выходке, к чрезмерному любопытству!
Нет, только когда она все оставит позади, когда все за собой сожжет,
она сможет войти к самой себе. Придет ее царство, и как только оно при-
дет, ее больше нельзя будет мерить, нельзя оценивать чужой меркой. В ее
царстве утвердится новая мерка. Уже нельзя будет сказать: она такая-ся-
кая, обаятельная-необаятельная, разумная-неразумная, верная-неверная,
порядочная или бессовестная, недоступная или гулящая. Ведь она знала,
что могли сказать люди, какими категориями они мыслили, кто способен был
сказать то или это и почему. Она всегда ненавидела этот язык, все эти
штампы, которые люди ставили на ней и которые она сама ставила на ком-то
еще, - эти покушения на убийство реальности. Но в ее царстве этот язык
утратит силу и будет сам себя судить. Тогда она окажется вне его досяга-
емости, сможет осмеять любой приговор, и уже никакого значения не будет
иметь, кем ее кто-то считает.
1 2 3 4 5