Не кажется ли вам, Мансилья, целесообразным оповестить жителей нашего города через мегафон жандармской машины, чтобы те из них, кто видел доктора пятнадцатого числа после шести часов вечера, явились в аюнтамиенто для дачи показаний?
– Неплохая идея, сеньор начальник, и очень в вашем духе.
– Таким образом вы сможете проследить весь путь дона Антонио, начиная с шести часов до поздней ночи.
– Я непременно так и сделаю.
– А поскольку куда-то подевался список больных, которых он должен был посетить в тот день, нет лучшего способа установить, к кому именно он ходил.
– Так, значит, Мануэль, – не без коварства проговорил Мансилья, – вам уже известно о существовании такого списка.
Плиний низко склонил голову и стиснул зубы, чтобы сдержать улыбку.
– Я обязательно запрошу начальство Алькасара, посмотрим, как там среагируют на такое предложение… А к кому должны будут обращаться видевшие дона Антонио?
– Разумеется, к вам. К кому же еще?
– Тогда мне придется торчать здесь безвылазно.
– Во всяком случае, до полуночи.
– А пока что пойдемте-ка выпьем пива, – предложил Мансилья.
– Если хотите пива, я велю принести сюда. Мне кажется, незачем, чтобы нас видели вместе.
– С некоторых пор, Мануэль, вы стали осторожничать, как монашка в великий пост.
Плиний обедал дома один, хотя еду ему, как всегда, подавала Грегория. До свадьбы оставались считанные дни, и времени было в обрез. «Хорошо бы сегодня доделали спальню». «Надо надеяться, утром привезут стиральную машину». Нервотрепка, бесконечная беготня туда-сюда, приход и уход родных и знакомых не прекращались ни на минуту на протяжении всего дня. Поэтому Мануэль, проглотив десерт, поторопился покинуть дом.
Сжав в зубах сигарету и заложив руки за спину, он устремился в казино «Сан-Фернандо», чтобы выпить послеобеденную чашечку кофе.
В это раннее время у стойки стояли лишь несколько любителей аперитива.
Плиний сел за столик в глубине бара и после сытного обеда погрузился в дрему. Ему приснилось, будто он превратился в сноп пшеницы и летает над площадью.
Его разбудил Маноло Перона, который принес чашечку кофе.
– Добрый день, Мануэль. Вздремнули?
– Да, немножко, Маноло… И знаешь, мне приснилось, будто я сноп пшеницы и летаю над площадью.
– Неужели?
– Представь себе, летал во сне…
– Что бы это могло значить, Мануэль?
– Не знаю… возможно, что жители нашего города даром кормят меня за мое безделье.
– Ну, уж вы скажете. А дон Лотарио тоже летал с вами?
– Нет… ведь он живет на свои доходы.
– Что слышно новенького об исчезновении дона Антонио?
– Откуда мне знать? Сегодня утром приехал инспектор из Алькасара. Посмотрим, может, ему удастся что-нибудь выяснить.
– Вряд ли… Зато вы наверняка уже знаете о пропаганде мятежников на кладбище.
– Да, утром мне рассказал об этом алькальд.
– И что же он говорит?
– Убежден, что ерунда какая-нибудь… Но кое-кто серьезно обеспокоен, потому что там ругают Франко, если верить словам алькальда. А ты что слышал?
– Что скорее всего это радио.
– Но ведь радио не может все время поносить Франко и существующий в стране режим.
– А может быть, в этот час какая-нибудь зарубежная страна ведет антифранкистскую пропаганду на испанском языке.
– И где же находится этот приемничек?
– Чего только не говорят на этот счет.
– Например?
– …Сейчас я вернусь, Мануэль, – сказал Перона, поднимаясь из-за стола, так как его подзывали только что вошедшие посетители.
Плиний снова задремал, но ему уже больше не снилось, что он сноп пшеницы и летает по воздуху. Во второй раз его разбудил Фараон.
– Ты никак спишь, дружище?
– Чего тебе, Фараон?
– Ничего. Просто вижу, ты тут сидишь один, в сторонке, да еще в столь неурочный час…
– Я удрал из дома. У нас там такая кутерьма перед свадьбой… Послушай, ты, наверное, тоже слышал об антифранкистской пропаганде на кладбище?
– Да, мне рассказали сегодня утром.
– И что ты думаешь по этому поводу?
– Чушь, только и всего. Какой-нибудь смутьян повесил транзистор на кипарисе, чтобы, с одной стороны, левые, а с другой – правые узнали о том, что Франко на ладан дышит.
– Вечно ты со своими глупостями.
– Глупости, глупости… да эти глупости совершаются изо дня в день, но стоит мне заговорить об этом, как сразу же начинают утверждать, будто я говорю глупости, – ответил Фараон, поудобнее усаживаясь на стуле, и, закурив сигарету, стал созерцать высокий купол своего живота сотрясавшийся от смеха.
Инспектор Мансилья вошел в кабинет Плиния, когда день уже был в самом разгаре.
– Как дела, инспектор?
– С утра торчу в вашем городе, и никакого толку. Пожалуй, это самое таинственное дело, какое мне когда-либо встречалось… Все так шито-крыто, что я нисколько не удивился бы, если бы узнал, что с доном Антонио произошел несчастный случай.
– Но где и каким образом? Машина дона Антонио стоит у его дома. К тому же, если бы на улицах нашего города, где все видно как на ладони, произошел несчастный случай, вряд ли это могло бы укрыться от людей.
– Да, да, конечно. Разве только доктора похитил кто-то из Аграмасильи-де-Альба?
– Вполне возможно, – засмеялся Плиний, – ведь там, насколько мне известно, не хватает врачей… Вы уже получили разрешение оповестить жителей нашего города?
– Я советовался со своим начальством, и в принципе возражений нет, но у меня попросили несколько часов на размышление. Там любят хорошенько все обмозговать.
– Будем надеяться, что сегодня мы получим ответ.
– Мануэль, у вас не найдется плана Томельосо?
– Зачем он вам?
– Я буду помечать на нем те места, где, по словам свидетелей, видели в тот день доктора.
– Конечно, у меня есть план города. Но, по-моему, будет лучше, если вы запишете названия улиц, которые вам назовут, а потом мы вместе обозначим их на карте.
Неожиданно на железный карниз уселся воробей и хитро посмотрел в окно кабинета.
– Гляньте, Мансилья, как красиво переливаются перышки птицы в солнечных лучах.
– Лучше бы она принесла нам какие-нибудь новости насчет дона Антонио.
– О, друг мой Мансилья, в тот день, когда птицы заговорят…
Воробей отвернулся от окна, огляделся по сторонам, словно решая, куда ему направиться, и полетел, почти касаясь земли, в сторону улицы Ферии.
Незадолго до восьми вечера позвонили из Управления безопасности Алькасара и дали разрешение на оповещение горожан. Вскоре сквозь жалюзи открытого окна дон Лотарио и Плиний услышали слова сообщения:
«Всем, кто видел доктора Антонио Барандиарана от шести вечера минувшей среды, пятнадцатого октября, где бы он ни находился, в черте города или в его окрестностях…»
И так далее и тому подобное.
Они прождали до десяти вечера, но, поскольку никто не явился, инспектор Мансилья отправился в Алькасар, а Плиний и дон Лотарио – в казино «Сан-Фернандо», чтобы перекусить и к полночи успеть на кладбище послушать мятежные речи конспираторов, поносящих режим Франко.
Когда Плиний и дон Лотарио появились в казино, молодые сеньорито, потягивающие аперитивы, и мужчины в беретах обернулись в сторону начальника муниципальной гвардии и его спутника. Сообщение, сделанное через мегафон жандармской машины, вновь пробудило интерес к нынешнему положению Плиния и исчезновению дона Антонио.
Едва они успели заказать себе пива, как к ним подошел толстяк в берете, низко надвинутом на лоб, по прозвищу Птицелов.
– Разрешите подсесть к вам, сеньор начальник? – сказал он, испытывая гордость оттого, что стал предметом всеобщего внимания.
– Милости прошу. Что скажешь хорошенького?
– Вряд ли это можно назвать хорошеньким… Но и плохим не назовешь. Дело в том… дело в том, Мануэль и дон Лотарио, что я видел доктора в тот день, когда он исчез.
– Правда?
– Сущая правда.
– В таком случае, Птицелов, завтра же утром ты должен пойти к инспектору Мансилье и все рассказать.
– Нет, Мануэль, я ничего не стану рассказывать ни сеньору Мансилье, ни самому королю Бурбону. Для меня в нашем городе, как, впрочем, и во всей Испании, нет другого детектива, кроме вас… И то немногое, что я знаю, я расскажу вам или никому. Ясно?
– Что ж, спасибо тебе. Говори, раз так, я потом передам все Мансилье. Ты ведь знаешь, какие у меня сейчас отношения с губернатором провинции.
– Можете передавать кому угодно. А что касается вашего нынешнего положения, то мы еще поговорим об этом с кем следует и поставим точки над «и», будьте покойны.
– Ну, ладно, рассказывай. Все остальное образуется.
– Так вот, Мануэль, вечером пятнадцатого числа дон Антонио, как обычно, играл в домино в соседнем казино… И до одиннадцати часов я видел его затылок, так как сидел под зеркалом позади него, хотя и на расстоянии четырех-пяти метров.
– Мы уже догадались.
– Терпение, Мануэль, я еще не все сказал… Около часа ночи он, как всегда, закончил партию в домино и присоединился к компании своего друга нотариуса. Вскоре они по своему обыкновению вышли вдвоем прогуляться по площади… А час спустя я встретил его, уже без нотариуса, на улице Нуэва.
– А прежде ты встречал его когда-нибудь там?
– Нет, в ту ночь я случайно оказался на этой улице. Моему другу не терпелось показать мне мотоцикл, который он купил сыну, и мы вместе отправились к нему домой… А на обратном пути я увидел доктора.
– Он поздоровался с тобой?
– Нет, он шел по другой стороне улицы.
– Это было в два часа ночи?
– Нет, два пробило чуть позже, когда я открывал двери своего дома.
– Может быть, он шел по срочному вызову?
– Сначала я тоже так подумал, но при нем не было саквояжа, в котором он носит медицинские инструменты, и он шел не торопясь, словно прогуливался.
Птицелов сел на краешек стула, уперся обеими руками в колени и, вытянув голову и подавшись всем туловищем вперед, пристально посмотрел на Плиния.
– Что скажете, начальник?
– Что я могу сказать? Посмотрим, найдутся ли еще свидетели, которые видели его в ту ночь, послушаем их… Тогда, может, что-нибудь и прояснится.
Съев по бутерброду и выпив сначала пива, а потом кофе, Плиний и дон Лотарио поехали на кладбище в легковом автомобиле ветеринара «Сеат-850».
– Ну и работенка нам с вами досталась, дон Лотарио. Такой второй не сыщешь во всем свете.
– Что поделаешь… Не отказываться же.
– Тем более что алькальд дал ее как бы в компенсацию за причиненный мне ущерб.
Несмотря на хорошую погоду, улицы были безлюдны и Пасео дель Сементерио казалась пустынной и мрачной.
– Мы можем прихватить с собой Браулио, Мануэль, – предложил дон Лотарио, проезжая мимо погребка философа.
– Оставьте его в покое, а то он опять заведется и устроит нам веселенькую ночку.
– Не устроит, Мануэль.
– Вы ведь знаете, как я люблю Браулио, но все хорошо в свое время.
У кладбищенских ворот их дожидался могильщик Матиас. Он делал то короткие шажки, то длинные, то отпрыгивал в одну сторону, то в другую, словно играл сам с собой.
– Если бы алькальд не дозвонился мне, я бы сейчас преспокойненько спал дома. Я теперь живу в городе… Надо же такое придумать: республиканцы ведут пропаганду на кладбище! Это все равно, что утверждать, будто дрозды поют соловьями.
– Только не надо волноваться, Матиас.
– Разумеется, дон Лотарио. Я не стану волноваться, даже если у меня в животе начнется революция.
– Ну, уж и революция.
– Моя теща всегда говорила так: «Даже если у меня в животе начнется революция», или: «Даже если мне под хвост попадет вожжа».
– Ладно, Матиас, давай-ка ближе к делу. Кто-нибудь уже здесь есть?
– А разве мы не о деле говорим, начальник? Куда уж ближе! Ха-ха-ха! Прошу прощения. Конечно, есть. Человек десять-двенадцать из тех, кто уже приходил сюда не раз, да еще несколько человек, которые явились сегодня, узнав, что будете вы.
На кладбище царила кромешная тьма. Хорошо еще, что Матиас освещал им путь ручным фонарем, который отбрасывал свет на каменные кресты и застекленные ниши.
– Ну а если говорить всерьез, что здесь происходит?
– Скорее всего какой-нибудь транзистор, спрятанный в одной из ниш или еще где-то, ругает Франко на чем свет стоит. А кое-кто из бездельников пустил слух, будто это «красные» нашего города прячутся по ночам среди могил и проводят митинги… Поди знай, сколько времени говорил здесь этот транзистор, прежде чем его случайно услышал мраморщик Антонио.
– Мы зашли довольно далеко.
– Конечно, мы идем в новую часть кладбища.
– Сомневаюсь, чтобы подпольной пропагандой ночью да еще в таком неуютном месте, как кладбище, можно было сагитировать кого-то в ряды Рабочих комиссий.
– Я тоже так считаю, Мануэль. Если бы пропаганда велась на главной площади или в дискотеке, можно было бы волноваться, но из-за того, что в самом отдаленном уголке кладбища радио вещает о том, что Франко одной ногой уже стоит в могиле и вот-вот к Бласти придет монархия и вернутся Меркадо Комун и Хосе Хиль Роблес, не стоит тратить свои нервы.
– И где же, по-твоему, спрятан приемничек?
– Судя по тому, сколько я здесь кружил, и, если, конечно, я окончательно не выжил из ума, что вполне вероятно, транзистор должен находиться в одной из ниш.
– Занятой или пустой?
– Не знаю, начальник. В той части кладбища есть угол с новыми нишами. Большая часть из них уже заполнена, а остальные пока пустуют. Между ними очень тонкие перегородки, поэтому трудно определить, откуда именно исходит звук.
– Ты думаешь, кого-нибудь похоронили вместе с транзистором, настроенным на волну «Свободной Испании» или что-то в этом роде?
– Вот именно. Или же какой-нибудь шутник сунул приемничек в одну из пустых ниш.
Свет фонаря выхватил из темноты не более двух десятков слушателей и среди них двух женщин. В ожидании представителей Бласти они толпились в том самом Углу, где находились ниши, о которых только что говорил Матиас, и, прищурившись, смотрели на свет фонаря.
– Ну как? Уже говорят? – спросил Матиас.
– Пока нет, – послышался чей-то бас, – но скоро должны начать.
– Мануэль, – с решительным видом обратилась к комиссару одна из женщин, – мы надеемся, что вы положите конец этому безобразию и защитите жителей Томельосо от опасности, которая им угрожает.
– А я надеюсь, что опасность не так уж велика, – насмешливо ответил Плиний.
– Раз я говорю, Мануэль, значит, знаю.
– И говорить нечего, – возразил чей-то голос.
– Скажите, кто-нибудь из вас уже приходил сюда прошлой ночью?
– Да, – ответил мужчина, который занимался ремонтом велосипедов и когда-то служил в Голубой дивизии. – Сегодня я здесь в третий раз.
– И что же ты слышал?
– Обычная пропаганда радиостанции «Свободная Испания»: нападки на Франко, на «Опус» и на «Крусаду».
– А конкретно о томельосцах что-нибудь говорилось? – поинтересовался дон Лотарио с плохо скрытой издевкой.
– Нет, речь шла обо всех испанцах в целом и верноподданных каудильо, которым в скором времени придется отвечать за совершенные ими злодеяния.
– Об этом все говорят, – заметил Матиас.
– Слава богу, Франко от этого не умрет, – огрызнулся усатый мужчина.
– Вот именно, – присоединились к нему голоса из толпы.
– Ну, хорошо, сейчас все выясним, – сказал Плиний, доставая пачку сигарет и угощая ими дона Лотарио и Матиаса. – Посмотрим, заговорят они сегодня или нет?
Едва они успели закурить, как в тишине послышались позывные, возвещающие о начале передачи.
– Начинается, начинается…
Словно откуда-то издалека донеслись неразборчивые голоса. С одинаковым успехом они могли исходить из соседней ниши, как и из десятка других, где были захоронены покойники. Одно было совершенно очевидно: говорила «Свободная Испания».
– Слышите, слышите? Теперь они ругают президента Ариаса. Будь они прокляты! – возмутилась другая женщина, учительница.
Плинию тоже показалось, что он слышит имя президента Ариаса, но разобрать как следует слов диктора не мог.
– Всегда было так плохо слышно, Матиас?
– Да, и день ото дня все хуже и хуже, наверное, батарейки садятся.
– Давно стали хоронить в этом углу, Матиас? – спросил Плиний.
– Наверное, уже месяц.
– А когда захоронили последнего?
– Вчера, вот в эту нижнюю нишу.
– Послушайте, – снова перебила их учительница. – Они принялись за жену каудильо. Пора прекратить это безобразие, Мануэль!
– Успокойтесь, сеньора, для того мы и пришли сюда… хотя все это ерунда… выеденного яйца не стоит…
– Ну уж если это ерунда, тогда и говорить не о чем…
– Я имел в виду, сеньора, что это чья-то дурная шутка, только и всего…
– По-моему, Мануэль, – пресек их перепалку дон Лотарио, – голос доносится из ниш повыше.
– Вы так думаете?
– А мне кажется, нет, – возразил Матиас, освещая фонарем каменные плиты и полые кирпичики, – ночью я прикладывался ухом к каждой нише, и мне казалось, что звуки слышны гораздо лучше, когда я присаживаюсь на корточки.
– Да, пожалуй, – подтвердил длиннолицый мужчина с печальными глазами, – когда я сейчас наклонился, голос донесся вот отсюда, справа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13