Отец, бабушка, родственники и соседи — все стараются, чтобы тяготы жизни не коснулись их черным крылом.,.
Глаза Садыка привыкли к темноте, а сон все не шел. Мысли уводили его все дальше и дальше. На сердце было пусто.
Он закрыл глаза, и перед ним возник образ Бунафши. Почудилось, услышал ее плач, пронзительный ее крик. Как она убивалась тогда, провожая его на фронт! Будто сердцем чувствовала, что не суждено больше увидеться.
Садык открыл глаза. В комнате было темно. Бунафша исчезла.
...В тот вечер он возвращался из правления уже затемно. С гор налетал пронизывающий ветер. Двое суток, не переставая, шел дождь, земля разбухла, словно горячая лепешка, которую обмакнули в холодную воду. По улице невозможно было пройти — совсем развезло. А накануне, к ночи, дождь вдруг перестал, дома и деревья окутал густой туман. Резко похолодало, Крыши домов, голые ветки деревьев, скирды соломы, розоватые побеги виноградников и сама земля — поле, обочины дорог и тропинки,— все оказалось покрытым инеем.
Садык шел, и под сапогами его похрустывали заледеневшие лужицы; поскрипывали промерзшие, твердые, как щепки, куски глины. Он шел и думал, что, может быть, в последний раз возвращается домой привычной дорогой — по такой знакомой кривой этой улочке, среди глинобитных заборов, среди дворов, где яблони и персиковые деревья, тутовник и тополя. Кто
скажет, вернется ли он сюда? Не приведи бог, чтобы сыновьям его пришлось расти сиротами! Он-то хорошо помнит, как горек сиротский хлеб...
Садык ощущал в душе тревогу и не понимал, откуда это чувство. Ведь он уходит на фронт добровольцем — сколько обивал пороги комиссариата, пока получил повестку. А теперь ему казалось, что какая-то неведомая сила навсегда отрывает его от родимых мест. И до боли в сердце почувствовал Садык, как дороги стали ему вдруг каждый ком этой промерзшей глины под ногами, каждая голая веточка, каждый дом кишлака. И еще он подумал, что надо бы взять с собой горсть родной земли. Хотя кто знает, может быть, чаша его жизни еще не наполнена до краев, и ему суждено вернуться живым...
Он ускорил шаги, словно торопился выиграть у разлуки с близкими хотя бы несколько минут. Дома не знают еще, что завтра он отправляется на фронт. Сил недостало сказать раньше.
У ворот своего двора Садык различил в сумерках человеческую фигуру. И, сделав еще несколько шагов, узнал жену.
— Зачем ты на улице в такой холод?
Бунафша стояла, закутавшись в старый халат Садыка.
— Уже сдали дела?— вместо ответа спросила она.
И он понял, что Бунафша знает. Не зря говорят: «Если и скроешь болезнь, жар все равно выдаст». Молча обнял он жену, вместе с ней вошел во двор, закрыл ворота.
Бунафша ждала его в темноте. Вдруг она бросилась к нему, обняла, прижалась всем телом. Халат соскользнул с плеч на землю. Садык погладил ее лицо и волосы — руки стали мокрыми от слез.
Нагнувшись, он поднял с земли халат, накинул на плечи жены, постарался успокоить. Но Бунафша еще сильнее прижалась лицом к груди мужа и закусила губу, плечи ее мелко дрожали.
— Когда... уходите?— спросила она сквозь слезы.
— Завтра на рассвете. Не надо, не плачь, довольно... Ты же сама знаешь, в селении уже почти нет мужчин— все на фронте. И мне стыдно оставаться. Ну не
плачь, возьми себя в руки. Пойдем в дом, совсем замерзла.
Тетушка Назокат, сидевшая у колыбели внука, увидев сына, поднялась навстречу. Садыку почудилось, что в старческих морщинках ее лица скрыт целый мир печали и страданий.
— Уходишь?—спросила она дрожащим голосом.
— Да, мама. Но вы... не печальтесь обо мне. Я скоро вернусь, вернусь целым и невредимым.
Садык перевел взгляд на колыбельку сына — тот сладко спал. Поодаль на дастархане были разложены полтора десятка кукурузных лепешек. Тут же, в комнате, сушилась его постиранная одежда. В печке трещали арчовые поленья. После улицы в доме казалось уютно и тепло.
«Целый день хлопотали»,— благодарно подумал Садык.
Вдруг заплакал маленький Салех. Ему тогда был только месяц. Бунафша поспешила к колыбельке, взяла ребенка на руки и стала кормить его грудью. Пронзительное чувство любви и нежности к этим беззащитным существам захлестнуло Садыка. Бунафша ласково гладила редкие темные волосенки сына.
Вскоре малыш уснул, а старший, Самад, так и не проснулся. Садык, раздевшись, сел на курпачу рядом с печкой. Мать сняла с огня эмалированный чайник, заварила чай и поставила перед сыном. Да, это был его дом, и это была его семья.
— Возьми, сынок, выпей горячего небось замерз, чай согреет тебя.
Потом мать, будто что вспомнив, торопливо открыла сундук и стала перебирать в нем вещи, Доставала отрезы материи, узелки с нитками, недошитые сюзане, Она что-то искала. Не нашла, собрала все в кучу, сунула обратно в сундук и спросила Бунафшу!
— Ты не видела нож Садыка?
— Нет...— Бунафша встала от колыбели.— Может быть, на полке, я погляжу...
— Ах, память ты моя старческая, в могилу бы тебя,— приговаривала тихонько тетушка Назокат.— Всегда в сундуке лежал. Куда он задевался теперь? И как раз сегодня...
— О чем вы? У меня ведь нет ножа,— удивился Садык.
— Нож твоего отца.— Тетушка Назокат значительно посмотрела на сына.— Хочу положить тебе с собой — возьми, пригодится.
Бунафша с матерью долго искали нож, перерыли все, осмотрели даже одеяла и подушки, сложенные на сундуке, но так и не нашли. Тетушка Назокат расстроилась: перед отъездом сына потерялась его вещь, не к добру это. Господи, отведи все несчастья от ее единственного!..
Рано утром Садык расцеловал спящих детей и с женой и матерью вышел на улицу. Бунафша плакала. Тетушка Назокат смотрела на сына взглядом, полным боли и нежности, словно хотела навсегда запомнить его таким, каким он уходит из дома. В руках у нее была ячменная лепешка и еще что-то в кулачке. Садык чувствовал, что непомерная тяжесть теснит его грудь.
— До свидания, мама!
— Подожди, сынок...
Тетушка Назокат приблизилась, раскрыла кулачок и высыпала ему на плечи горсточку муки. Потом подала лепешку:
— Откуси...
Приняв лепешку обеими руками, Садык откусил кусочек, проглотил. Домашний хлеб, что мягче, вкуснее, душистее тебя!
Обняв шею сына худыми руками, тетушка Назокат несколько раз поцеловала его. Она вся дрожала, как натянутая струна. Тяжесть разлуки с сыном была непомерна для нее.
— До свидания, мама!
Подняв голову, Садык через плечо матери посмотрел на жену. Казалось, силы оставили ее—она едва держалась на ногах, прислонившись к воротам. За ней толпились несколько соседских женщин, вышедших проводить своего председателя. Садык взглядом попрощался с Бунафшой. Та прикрыла глаза, из-под ресниц ее по щекам покатились слезы.
— До свидания, мама...— повторил Садык, осторожно разнимая объятия матери.— Нужно идти.
^ Иди, сынок... Чтобы голова твоя была крепче камня! Да покровительствуют тебе Чорьёр, пусть скорее найдут погибель твои враги!—Тетушка Назокат вернулась к Бунафше, взяла ее за руку.—Пойдем, доченька, в дом, негоже стоять здесь женщине с чиллой.— Она хотела увести Бунафшу, чтобы сын уехал спокойно, не слыша их рыданий.
— Да будет открыт и счастлив ваш путь, брат! Возвращайтесь скорее живым и здоровым,— пожелала одна из соседок.
— Дай бог, чтобы было так!— добавила другая.
Со стороны правления прискакал на коне дядя
Акрам. Одежда его была запорошена снегом. Видно, он долго ждал Садыка под открытым небом,
— Уже собрались, председатель. Меня послали за вами.
Садык попрощался со всеми, кто вышел проводить его, посмотрел на жену, и сердце его заныло. Она помертвела, застыла у ворот, взгляд ее был бессмысленным, губы дрожали. Грудь судорожно опускалась и поднималась. Казалось, она вот-вот повалится на холодную землю.
Заставив себя отвернуться от жены, от матери, от дома, Садык следом за дядей Акрамом поспешил в нижнюю часть кишлака, к правлению. Под его ногами, как и вчера, поскрипывала промерзшая, слегка покрытая снегом земля. На лицо и руки садились снежинки и тут же таяли... Вдруг за спиной послышался душераздирающий крик Бунафши:
— Остановитесь! Зачем вы покидаете нас! Отпустите меня, отпустите, говорю!..
Садык обернулся. Две женщины, держа Бунафшу за руки, пытались увести ее во двор, но она вырывалась и кричала:
— Отпустите меня! Остановитесь, не оставляйте нас! Куда вы уходите?!
— Будьте мужественны, председатель.— Склонившись с коня, дядя Акрам положил руку на плечо Садыка.— Пойдемте, давайте мне ваш мешок.
Садык резко отвернулся и зашагал рядом с конем старика...
Вскоре тридцать восемь человек на четырех арбах выехали со двора военкомата и к вечеру добрались до маленького полустанка Кабутархона, проделав путь почти в пять фарсахов. Было все так же холодно, не переставая валил снег. Ветер обжигал лицо. Офицер из комиссариата, приехавший с ними на станцию, сдал их молоденькому лейтенанту и вернулся обратно. Лейтенант сказал, что завтра в десять утра погрузка в эшелон.
Крошечный зал ожидания был забит народом: кто дремал, подложив под голову вещмешок, кто разговаривал с соседом, кого-то пришли проводить. Было даже несколько женщин с детьми на руках. Кто-то курил, кто-то с кем-то спорил... Негде было не то что присесть, но даже и стоять.
С вещмешком за плечами, опустив уши теплой шапки и поглубже засунув руки в карманы, Садык, чтобы не замерзнуть, ходил взад и вперед вдоль путей, притопывал ногами, однако руки и ноги коченели — до утра он порядком промерз.
На рассвете прибыло еще несколько партий новобранцев. Выяснилось, что здесь собирали людей из трех горных районов, где нет железной дороги.
Снег прекратился. Сквозь тонкую пелену облаков мутно засветило солнце. К новобранцам подъехал «виллис», из него вышли три офицера — военные комиссары районов во главе с полковником. Правый глаз полковника был закрыт черной повязкой.
Над полустанком воцарилась напряженная тишина.
Увидев Садыка, знакомый капитан улыбнулся ему, кивнул, словно подбадривая: «Ничего, брат, пройдут и эти дни...» Садык тоже улыбнулся.
Потом капитан распорядился, чтобы все провожающие стали по ту сторону железнодорожного полотна, а новобранцы построились.
Офицеры вытащили из полевых сумок листы бумаги и передали их полковнику. Полковник осмотрел строй и объявил, что начинает перекличку. Глядя в бумаги, он громко называл: Рахмонов Бобо, Сангов Шо- кир, Исмоилов Амин...
Список был длинный. Ожидая, пока очередь дойдет до него, Садык смотрел через пути на тех, кто оставался,— на женщин с детьми, стариков, подростков, на нескольких мужчин с костылями, в солдатском обмундировании. Все подавленно молчали. Раздавался лишь четкий голос полковника да отклики тех, кто выходил из строя. Даже дети почему-то не плакали.
И вдруг тишину прорезал взволнованный окрик: «Отец Самада1 Отец Самада!» Садык увидел Бунафшу. Она сидела на коне, чуть в стороне от провожающих, и взглядом пыталась отыскать его в длинной шеренге. Заметив Садыка, спешилась и быстро смешалась с толпой.
Садык не верил своим глазам. Он поразился, растерялся... Видел, что бока лошади потемнели от пота, а морда окутана паром. Что наделала Бунафша! С ума сошла, что ли! Проскакать в такую погоду сорок километров! Еще не оправилась после родов. Ей ли мучиться в седле! Да по опасной горной дороге... Могло ведь случиться несчастье!
Садык почувствовал, как его подтолкнули. Покосился вбок, увидел Акбара, тот кивком указывал на полковника.
— Повторяю: Камолов Сады...— услышал он.
Расстроенный мыслью о жене, Садык забыл, что
надо сделать шаг вперед и ответить по форме. Он сделал несколько шагов и недовольно произнес:
— Бунафша...— и тут же, спохватившись, добавил:— Я!
Напряжение, владевшее новобранцами в последние минуты, прорвалось смехом. Садык пристыженно опустил голову. Однако полковник улыбнулся и спокойно сказал:
— Становитесь на свое место!
Тяжело пыхтя, прошел паровоз, и стена теплушек отгородила Садыка от Бунафши. Раздалась команда грузиться по вагонам. Строй зашевелился и распался.
В это время в просвет между вагонами Садык увидел Бунафшу.
Через минуту они уже стояли лицом к лицу.
— Почему поехала в такой холод? Что будет, если заболеешь?— спрашивал Садык с укором,
Бунафша не ответила, закусив губу, протянула ему
узелок.
— Что это?
— Шерстяные носки. Холбиби передала, одна пара для Акбара.
Садык глядел на осунувшееся лицо жены с темными провалами глазниц.
— И ради этого ты пустилась в такую даль?
— Я привезла вам нож вашего отца...— Бунафша торопливо достала нож в потертых ножнах, протянула его мужу.— Нашли под подушкой Салеха,— объяснила она.— Оказывается, тетушка в день гахворабандона достала из сундука и положила в колыбель...
Садык вынул нож из ножен, глянул на узкое блестящее лезвие. И, вспомнив рано умершего отца, спрятал его, протянул руку, коснулся руки Бунафши слегка дрожащими от волнения пальцами.
— Перестань плакать и скорей домой! А то застудишься! Береги себя, ты ведь теперь глава семьи!
— Пишите...— только и могла ответить Бунафша.
Паровоз загудел, вагоны дрогнули.
Махнув жене рукой, Садык бросился к теплушке, где разместились односельчане. Туда втащили его уже на ходу.
Хотя Садыка очень беспокоило, как доберется Бунафша по горной дороге в такой холод, сердце его переполняла радость нечаянной встречи с женой. Он преклонялся перед ее смелостью, улыбался, снова и снова представляя себе, как она убежала из селения, чтобы увидеться с ним на станции. Нет, такого он не ждал. А это значит, что, прожив с ней шесть лет, не знал как следует, что за женщина его жена.
Вот о чем думал Садык в тот день под монотонный стук колес товарного состава, увозившего их все дальше на запад от родных гор. Тогда он и в мыслях не мог допустить, что никогда больше не увидит свою жену, свою Бунафшу, что это их последняя встреча.
Садык не заметил, как заснул, а под утро его разбудила мать. Дети все так же мирно спали. Тетушка Назокат склонилась над старым деревянным сундуком, украшенным резьбой, в котором когда-то искала и не могла найти нож. В тусклом свете лампы изломанная тень ее едва двигалась по стене.
Он быстро оделся.
— Что случилось, мама?
Вытащив из сундука бязь, которую держала на черный день, тетушка Назокат выпрямилась, обернулась к сыну. Несколько секунд она молча смотрела на него, потом тихо сказала:
— Холбиби умерла..
К полудню все было закончено.
Люди, собравшиеся проводить Холбиби в последний путь, по очереди подходили к ее могиле и сыпали землю. Потом они выложили холмик, накрыли его небольшой каменной плитой, опустились на корточки лицом к Мекке и воздели руки для молитвы.
Солнце с ненужной в эти минуты щедростью заливало свежий могильный холмик, вид которого окутывал сердца живых печалью. Налетел мягкий осенний ветер. Он шевелил подсохшие колючки и полынь, росшие между могилами, травы вздрагивали, словно ветер напоминал о грядущих холодах.
Садык сидел, как и другие, на корточках, молитвенно сложив ладони. Все тело его дрожало, ныла раненая нога. Сжав от напряжения зубы, он смотрел на темную сыроватую землю.
«Боже мой! Еще вчера... вчера сидел с ней, старался подбодрить, а теперь... Разве можно было подумать, что сегодня увижу ее могилу? Почему жизнь так коротка и жестока? Почему такие люди, как Холбиби, не живут спокойно и долго? Почему не получается так, чтобы они могли напиться из арыка, выкопанного их же руками?..»
Окончив молитву, люди провели ладонями по лицу, и Садык наконец поднялся вместе со всеми. Группами
по двое, по трое неспешно спускались от кладбища пыльной тропинкой.
— Хорошая была женщина, благослови ее бог!
— Да будет ей место в раю!
— Редкая была женщина, из тех, кто если поранит голову, скрывает под тюбетейкой, если сломает руку — под рукавом1.
— Да, выпало страданий на ее долю...
Садык привык постоянно быть среди людей, но сейчас ему захотелось остаться одному. Он незаметно отделился от процессии, пересек арык и колхозный сад, который тянулся от кладбища до самого правления, и поднялся на небольшой холм. Старый карагач на его вершине, казалось, сторожил и сад, и все вокруг. Садык сел в тени, вытянул раненую ногу и стал осторожно ее поглаживать.
Сверху ему хорошо были видны кривые улочки и плоские крыши домов в кишлаке. Листва виноградников, абрикосовых деревьев и тутовника отливала медью. Урожай винограда сняли несколько дней назад, и теперь над опустевшим садом кружились стаи сорок. Они, видимо, отыскивали упавшие ягоды...
И вдруг сквозь птичий гомон, словно наяву, послышался Садыку нежный голос Холбиби. Тогда она вместе с подружками собирала виноград. Он помнит, как она, смеясь, закидывала за спину мелко заплетенные косички, но они все соскальзывали на грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Глаза Садыка привыкли к темноте, а сон все не шел. Мысли уводили его все дальше и дальше. На сердце было пусто.
Он закрыл глаза, и перед ним возник образ Бунафши. Почудилось, услышал ее плач, пронзительный ее крик. Как она убивалась тогда, провожая его на фронт! Будто сердцем чувствовала, что не суждено больше увидеться.
Садык открыл глаза. В комнате было темно. Бунафша исчезла.
...В тот вечер он возвращался из правления уже затемно. С гор налетал пронизывающий ветер. Двое суток, не переставая, шел дождь, земля разбухла, словно горячая лепешка, которую обмакнули в холодную воду. По улице невозможно было пройти — совсем развезло. А накануне, к ночи, дождь вдруг перестал, дома и деревья окутал густой туман. Резко похолодало, Крыши домов, голые ветки деревьев, скирды соломы, розоватые побеги виноградников и сама земля — поле, обочины дорог и тропинки,— все оказалось покрытым инеем.
Садык шел, и под сапогами его похрустывали заледеневшие лужицы; поскрипывали промерзшие, твердые, как щепки, куски глины. Он шел и думал, что, может быть, в последний раз возвращается домой привычной дорогой — по такой знакомой кривой этой улочке, среди глинобитных заборов, среди дворов, где яблони и персиковые деревья, тутовник и тополя. Кто
скажет, вернется ли он сюда? Не приведи бог, чтобы сыновьям его пришлось расти сиротами! Он-то хорошо помнит, как горек сиротский хлеб...
Садык ощущал в душе тревогу и не понимал, откуда это чувство. Ведь он уходит на фронт добровольцем — сколько обивал пороги комиссариата, пока получил повестку. А теперь ему казалось, что какая-то неведомая сила навсегда отрывает его от родимых мест. И до боли в сердце почувствовал Садык, как дороги стали ему вдруг каждый ком этой промерзшей глины под ногами, каждая голая веточка, каждый дом кишлака. И еще он подумал, что надо бы взять с собой горсть родной земли. Хотя кто знает, может быть, чаша его жизни еще не наполнена до краев, и ему суждено вернуться живым...
Он ускорил шаги, словно торопился выиграть у разлуки с близкими хотя бы несколько минут. Дома не знают еще, что завтра он отправляется на фронт. Сил недостало сказать раньше.
У ворот своего двора Садык различил в сумерках человеческую фигуру. И, сделав еще несколько шагов, узнал жену.
— Зачем ты на улице в такой холод?
Бунафша стояла, закутавшись в старый халат Садыка.
— Уже сдали дела?— вместо ответа спросила она.
И он понял, что Бунафша знает. Не зря говорят: «Если и скроешь болезнь, жар все равно выдаст». Молча обнял он жену, вместе с ней вошел во двор, закрыл ворота.
Бунафша ждала его в темноте. Вдруг она бросилась к нему, обняла, прижалась всем телом. Халат соскользнул с плеч на землю. Садык погладил ее лицо и волосы — руки стали мокрыми от слез.
Нагнувшись, он поднял с земли халат, накинул на плечи жены, постарался успокоить. Но Бунафша еще сильнее прижалась лицом к груди мужа и закусила губу, плечи ее мелко дрожали.
— Когда... уходите?— спросила она сквозь слезы.
— Завтра на рассвете. Не надо, не плачь, довольно... Ты же сама знаешь, в селении уже почти нет мужчин— все на фронте. И мне стыдно оставаться. Ну не
плачь, возьми себя в руки. Пойдем в дом, совсем замерзла.
Тетушка Назокат, сидевшая у колыбели внука, увидев сына, поднялась навстречу. Садыку почудилось, что в старческих морщинках ее лица скрыт целый мир печали и страданий.
— Уходишь?—спросила она дрожащим голосом.
— Да, мама. Но вы... не печальтесь обо мне. Я скоро вернусь, вернусь целым и невредимым.
Садык перевел взгляд на колыбельку сына — тот сладко спал. Поодаль на дастархане были разложены полтора десятка кукурузных лепешек. Тут же, в комнате, сушилась его постиранная одежда. В печке трещали арчовые поленья. После улицы в доме казалось уютно и тепло.
«Целый день хлопотали»,— благодарно подумал Садык.
Вдруг заплакал маленький Салех. Ему тогда был только месяц. Бунафша поспешила к колыбельке, взяла ребенка на руки и стала кормить его грудью. Пронзительное чувство любви и нежности к этим беззащитным существам захлестнуло Садыка. Бунафша ласково гладила редкие темные волосенки сына.
Вскоре малыш уснул, а старший, Самад, так и не проснулся. Садык, раздевшись, сел на курпачу рядом с печкой. Мать сняла с огня эмалированный чайник, заварила чай и поставила перед сыном. Да, это был его дом, и это была его семья.
— Возьми, сынок, выпей горячего небось замерз, чай согреет тебя.
Потом мать, будто что вспомнив, торопливо открыла сундук и стала перебирать в нем вещи, Доставала отрезы материи, узелки с нитками, недошитые сюзане, Она что-то искала. Не нашла, собрала все в кучу, сунула обратно в сундук и спросила Бунафшу!
— Ты не видела нож Садыка?
— Нет...— Бунафша встала от колыбели.— Может быть, на полке, я погляжу...
— Ах, память ты моя старческая, в могилу бы тебя,— приговаривала тихонько тетушка Назокат.— Всегда в сундуке лежал. Куда он задевался теперь? И как раз сегодня...
— О чем вы? У меня ведь нет ножа,— удивился Садык.
— Нож твоего отца.— Тетушка Назокат значительно посмотрела на сына.— Хочу положить тебе с собой — возьми, пригодится.
Бунафша с матерью долго искали нож, перерыли все, осмотрели даже одеяла и подушки, сложенные на сундуке, но так и не нашли. Тетушка Назокат расстроилась: перед отъездом сына потерялась его вещь, не к добру это. Господи, отведи все несчастья от ее единственного!..
Рано утром Садык расцеловал спящих детей и с женой и матерью вышел на улицу. Бунафша плакала. Тетушка Назокат смотрела на сына взглядом, полным боли и нежности, словно хотела навсегда запомнить его таким, каким он уходит из дома. В руках у нее была ячменная лепешка и еще что-то в кулачке. Садык чувствовал, что непомерная тяжесть теснит его грудь.
— До свидания, мама!
— Подожди, сынок...
Тетушка Назокат приблизилась, раскрыла кулачок и высыпала ему на плечи горсточку муки. Потом подала лепешку:
— Откуси...
Приняв лепешку обеими руками, Садык откусил кусочек, проглотил. Домашний хлеб, что мягче, вкуснее, душистее тебя!
Обняв шею сына худыми руками, тетушка Назокат несколько раз поцеловала его. Она вся дрожала, как натянутая струна. Тяжесть разлуки с сыном была непомерна для нее.
— До свидания, мама!
Подняв голову, Садык через плечо матери посмотрел на жену. Казалось, силы оставили ее—она едва держалась на ногах, прислонившись к воротам. За ней толпились несколько соседских женщин, вышедших проводить своего председателя. Садык взглядом попрощался с Бунафшой. Та прикрыла глаза, из-под ресниц ее по щекам покатились слезы.
— До свидания, мама...— повторил Садык, осторожно разнимая объятия матери.— Нужно идти.
^ Иди, сынок... Чтобы голова твоя была крепче камня! Да покровительствуют тебе Чорьёр, пусть скорее найдут погибель твои враги!—Тетушка Назокат вернулась к Бунафше, взяла ее за руку.—Пойдем, доченька, в дом, негоже стоять здесь женщине с чиллой.— Она хотела увести Бунафшу, чтобы сын уехал спокойно, не слыша их рыданий.
— Да будет открыт и счастлив ваш путь, брат! Возвращайтесь скорее живым и здоровым,— пожелала одна из соседок.
— Дай бог, чтобы было так!— добавила другая.
Со стороны правления прискакал на коне дядя
Акрам. Одежда его была запорошена снегом. Видно, он долго ждал Садыка под открытым небом,
— Уже собрались, председатель. Меня послали за вами.
Садык попрощался со всеми, кто вышел проводить его, посмотрел на жену, и сердце его заныло. Она помертвела, застыла у ворот, взгляд ее был бессмысленным, губы дрожали. Грудь судорожно опускалась и поднималась. Казалось, она вот-вот повалится на холодную землю.
Заставив себя отвернуться от жены, от матери, от дома, Садык следом за дядей Акрамом поспешил в нижнюю часть кишлака, к правлению. Под его ногами, как и вчера, поскрипывала промерзшая, слегка покрытая снегом земля. На лицо и руки садились снежинки и тут же таяли... Вдруг за спиной послышался душераздирающий крик Бунафши:
— Остановитесь! Зачем вы покидаете нас! Отпустите меня, отпустите, говорю!..
Садык обернулся. Две женщины, держа Бунафшу за руки, пытались увести ее во двор, но она вырывалась и кричала:
— Отпустите меня! Остановитесь, не оставляйте нас! Куда вы уходите?!
— Будьте мужественны, председатель.— Склонившись с коня, дядя Акрам положил руку на плечо Садыка.— Пойдемте, давайте мне ваш мешок.
Садык резко отвернулся и зашагал рядом с конем старика...
Вскоре тридцать восемь человек на четырех арбах выехали со двора военкомата и к вечеру добрались до маленького полустанка Кабутархона, проделав путь почти в пять фарсахов. Было все так же холодно, не переставая валил снег. Ветер обжигал лицо. Офицер из комиссариата, приехавший с ними на станцию, сдал их молоденькому лейтенанту и вернулся обратно. Лейтенант сказал, что завтра в десять утра погрузка в эшелон.
Крошечный зал ожидания был забит народом: кто дремал, подложив под голову вещмешок, кто разговаривал с соседом, кого-то пришли проводить. Было даже несколько женщин с детьми на руках. Кто-то курил, кто-то с кем-то спорил... Негде было не то что присесть, но даже и стоять.
С вещмешком за плечами, опустив уши теплой шапки и поглубже засунув руки в карманы, Садык, чтобы не замерзнуть, ходил взад и вперед вдоль путей, притопывал ногами, однако руки и ноги коченели — до утра он порядком промерз.
На рассвете прибыло еще несколько партий новобранцев. Выяснилось, что здесь собирали людей из трех горных районов, где нет железной дороги.
Снег прекратился. Сквозь тонкую пелену облаков мутно засветило солнце. К новобранцам подъехал «виллис», из него вышли три офицера — военные комиссары районов во главе с полковником. Правый глаз полковника был закрыт черной повязкой.
Над полустанком воцарилась напряженная тишина.
Увидев Садыка, знакомый капитан улыбнулся ему, кивнул, словно подбадривая: «Ничего, брат, пройдут и эти дни...» Садык тоже улыбнулся.
Потом капитан распорядился, чтобы все провожающие стали по ту сторону железнодорожного полотна, а новобранцы построились.
Офицеры вытащили из полевых сумок листы бумаги и передали их полковнику. Полковник осмотрел строй и объявил, что начинает перекличку. Глядя в бумаги, он громко называл: Рахмонов Бобо, Сангов Шо- кир, Исмоилов Амин...
Список был длинный. Ожидая, пока очередь дойдет до него, Садык смотрел через пути на тех, кто оставался,— на женщин с детьми, стариков, подростков, на нескольких мужчин с костылями, в солдатском обмундировании. Все подавленно молчали. Раздавался лишь четкий голос полковника да отклики тех, кто выходил из строя. Даже дети почему-то не плакали.
И вдруг тишину прорезал взволнованный окрик: «Отец Самада1 Отец Самада!» Садык увидел Бунафшу. Она сидела на коне, чуть в стороне от провожающих, и взглядом пыталась отыскать его в длинной шеренге. Заметив Садыка, спешилась и быстро смешалась с толпой.
Садык не верил своим глазам. Он поразился, растерялся... Видел, что бока лошади потемнели от пота, а морда окутана паром. Что наделала Бунафша! С ума сошла, что ли! Проскакать в такую погоду сорок километров! Еще не оправилась после родов. Ей ли мучиться в седле! Да по опасной горной дороге... Могло ведь случиться несчастье!
Садык почувствовал, как его подтолкнули. Покосился вбок, увидел Акбара, тот кивком указывал на полковника.
— Повторяю: Камолов Сады...— услышал он.
Расстроенный мыслью о жене, Садык забыл, что
надо сделать шаг вперед и ответить по форме. Он сделал несколько шагов и недовольно произнес:
— Бунафша...— и тут же, спохватившись, добавил:— Я!
Напряжение, владевшее новобранцами в последние минуты, прорвалось смехом. Садык пристыженно опустил голову. Однако полковник улыбнулся и спокойно сказал:
— Становитесь на свое место!
Тяжело пыхтя, прошел паровоз, и стена теплушек отгородила Садыка от Бунафши. Раздалась команда грузиться по вагонам. Строй зашевелился и распался.
В это время в просвет между вагонами Садык увидел Бунафшу.
Через минуту они уже стояли лицом к лицу.
— Почему поехала в такой холод? Что будет, если заболеешь?— спрашивал Садык с укором,
Бунафша не ответила, закусив губу, протянула ему
узелок.
— Что это?
— Шерстяные носки. Холбиби передала, одна пара для Акбара.
Садык глядел на осунувшееся лицо жены с темными провалами глазниц.
— И ради этого ты пустилась в такую даль?
— Я привезла вам нож вашего отца...— Бунафша торопливо достала нож в потертых ножнах, протянула его мужу.— Нашли под подушкой Салеха,— объяснила она.— Оказывается, тетушка в день гахворабандона достала из сундука и положила в колыбель...
Садык вынул нож из ножен, глянул на узкое блестящее лезвие. И, вспомнив рано умершего отца, спрятал его, протянул руку, коснулся руки Бунафши слегка дрожащими от волнения пальцами.
— Перестань плакать и скорей домой! А то застудишься! Береги себя, ты ведь теперь глава семьи!
— Пишите...— только и могла ответить Бунафша.
Паровоз загудел, вагоны дрогнули.
Махнув жене рукой, Садык бросился к теплушке, где разместились односельчане. Туда втащили его уже на ходу.
Хотя Садыка очень беспокоило, как доберется Бунафша по горной дороге в такой холод, сердце его переполняла радость нечаянной встречи с женой. Он преклонялся перед ее смелостью, улыбался, снова и снова представляя себе, как она убежала из селения, чтобы увидеться с ним на станции. Нет, такого он не ждал. А это значит, что, прожив с ней шесть лет, не знал как следует, что за женщина его жена.
Вот о чем думал Садык в тот день под монотонный стук колес товарного состава, увозившего их все дальше на запад от родных гор. Тогда он и в мыслях не мог допустить, что никогда больше не увидит свою жену, свою Бунафшу, что это их последняя встреча.
Садык не заметил, как заснул, а под утро его разбудила мать. Дети все так же мирно спали. Тетушка Назокат склонилась над старым деревянным сундуком, украшенным резьбой, в котором когда-то искала и не могла найти нож. В тусклом свете лампы изломанная тень ее едва двигалась по стене.
Он быстро оделся.
— Что случилось, мама?
Вытащив из сундука бязь, которую держала на черный день, тетушка Назокат выпрямилась, обернулась к сыну. Несколько секунд она молча смотрела на него, потом тихо сказала:
— Холбиби умерла..
К полудню все было закончено.
Люди, собравшиеся проводить Холбиби в последний путь, по очереди подходили к ее могиле и сыпали землю. Потом они выложили холмик, накрыли его небольшой каменной плитой, опустились на корточки лицом к Мекке и воздели руки для молитвы.
Солнце с ненужной в эти минуты щедростью заливало свежий могильный холмик, вид которого окутывал сердца живых печалью. Налетел мягкий осенний ветер. Он шевелил подсохшие колючки и полынь, росшие между могилами, травы вздрагивали, словно ветер напоминал о грядущих холодах.
Садык сидел, как и другие, на корточках, молитвенно сложив ладони. Все тело его дрожало, ныла раненая нога. Сжав от напряжения зубы, он смотрел на темную сыроватую землю.
«Боже мой! Еще вчера... вчера сидел с ней, старался подбодрить, а теперь... Разве можно было подумать, что сегодня увижу ее могилу? Почему жизнь так коротка и жестока? Почему такие люди, как Холбиби, не живут спокойно и долго? Почему не получается так, чтобы они могли напиться из арыка, выкопанного их же руками?..»
Окончив молитву, люди провели ладонями по лицу, и Садык наконец поднялся вместе со всеми. Группами
по двое, по трое неспешно спускались от кладбища пыльной тропинкой.
— Хорошая была женщина, благослови ее бог!
— Да будет ей место в раю!
— Редкая была женщина, из тех, кто если поранит голову, скрывает под тюбетейкой, если сломает руку — под рукавом1.
— Да, выпало страданий на ее долю...
Садык привык постоянно быть среди людей, но сейчас ему захотелось остаться одному. Он незаметно отделился от процессии, пересек арык и колхозный сад, который тянулся от кладбища до самого правления, и поднялся на небольшой холм. Старый карагач на его вершине, казалось, сторожил и сад, и все вокруг. Садык сел в тени, вытянул раненую ногу и стал осторожно ее поглаживать.
Сверху ему хорошо были видны кривые улочки и плоские крыши домов в кишлаке. Листва виноградников, абрикосовых деревьев и тутовника отливала медью. Урожай винограда сняли несколько дней назад, и теперь над опустевшим садом кружились стаи сорок. Они, видимо, отыскивали упавшие ягоды...
И вдруг сквозь птичий гомон, словно наяву, послышался Садыку нежный голос Холбиби. Тогда она вместе с подружками собирала виноград. Он помнит, как она, смеясь, закидывала за спину мелко заплетенные косички, но они все соскальзывали на грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9