На сердце его было черно, горький ком подступал к горлу, казалось, не хватает воздуха.
Он вскочил на Одноухого и, еле сдерживая слезы, погнал его прочь от кишлака.
Во двор Расулбая Садык ступил лишь три года спустя — вернулся в кишлак с красноармейцами, .верхом на коне и с шашкой на боку.
Тетушка Назокат проснулась, как обычно, до свету, зажгла лампу. Внуки Самад и Салех спали — один свернулся калачиком, другой широко раскинул руки и ноги. Тетушка Назокат заботливо поправила одеяло, убрала на сундук свою постель и, привернув немного фитиль, вышла во двор под осенний ветер. Двор пересекал небольшой ручей. Она с удовольствием умылась ледяной водой, и словно свежие силы влились в ее старое тело. Посидела немного у ручья, глядя на бег воды. Восточный край неба заметно светлел. Там рождался рассвет и тускнела утренняя звезда.
Взяв в кухне подойник, она вошла в хлев, подоила корову, выгнала ее в стадо. Вывела из хлева теленка, привязала к колышку возле дувала, скосила немного клеверу, подбросила скотине. Процедила молоко, вылила в котел, положила в очаг хворосту, разожгла огонь. Побрызгала водой суфу под айваном, подмела, расстелила палас и курпачи. И только после этого вернулась в дом — пора будить сына.
Садык еще спал. От его брюк и кителя, сложенных у постели, пахло пылью, соломой и степными травами. Накануне он вернулся домой поздно и сразу лег спать, даже ужинать не стал.
Она с нежностью и тревогой смотрела на спящего сына. Последнее время грустный какой-то ходит, говорит мало, похоже, обеспокоен чем-то. Конечно, жизнь у него нелегкая. Жена умерла совсем молодой, оставив сиротами двух сыновей. Слава богу, вернулся с войны, но ведь хромает, устает... вой морщины на лбу, волосы на, висках поседели.
Тетушка Назокат подождала еще немного, потом вздохнула, тронула сына за плечо:
— Садык-джбн, вставай, сынок, уже поздно.
Садык открыл глаза, посмотрел на мать, перевел
взгляд к окну и быстро поднялся.
— Надо же, проспал, кажется...
Когда он, наскоро позавтракав, встал из-за дастархана, мать сказала:
— Холбиби болеет, ей трудно, сынок. Схожу-ка я к ней, сварю горячего, ребенка покормлю. Детей пока оставлю на соседей.
— Как знаете...
Садык шел в правление и мысленно упрекал себя, что вот уже сколько времени никак не соберется навестить Холбиби. Не может заставить себя пойти к ней. Как смотреть в глаза бедной женщине и не упоминать в разговоре имя ее мужа? Было такое чувство, будто не Акбар, а он сам стал позором селения. Словно не Акбар, а он виноват в чем-то перед женой бывшего друга.
В правлении было пусто, лишь бухгалтер, склонившись над счетами, щелкал костяшками.
— Еду в Арзанак, до завтра нужно успеть перевезти зерно,— сказал бухгалтеру Садык.— Из МТС обещали прислать трактор. Выдайте трактористу со склада четыре лепешки и отправьте его в Джахоннамо, пусть начинает пахоту.
Оседлав коня, Садык выехал из кишлака и впереди, на дороге, долгими извивами одолевавшей высокий красный холм, увидел арбу, запряженную парой лошадей. Медленно тащилась арба вверх по холму, оставляя за колесами облако легкой пыли.
«Похоже, это Ибрагим»,— решил Садык и погнал коня быстрее.
С арбой он поравнялся уже на вершине холма — отсюда открывался вид на ровную степь. Увидев председателя, Ибрагим, мальчишка лет тринадцати, остановил лошадей. Исмат-пахлавон, сидевший на пустых мешках рядом с внуком, привстал, здороваясь с председателем.
Обменявшись со стариком приветствиями, расспросив о здоровье, Садык велел мальчику трогать, а сам поехал рядом.
— В такую рань собрались в поле, дядя? Разве Ибрагим не справится без вас? Ведь скоро он будет совсем взрослый мужчина!
— Нет, сынок, я знаю, что Ибрагим на работу ловкий. Но я скажу тебе, а ты вникай. Когда человек стареет, он делается нетерпеливым. Кажется, нет ни сил, ни времени ждать. А дома скучно. Эх, выйти бы в поле, поработать, да где только прежняя хватка. Вот когда я был твоих лет... Да что и говорить! Отец твой покойный, дай ему бог место в раю, знал, как я работал! Больше десяти лет был я издольщиком у Расулбая. Мог пахать от зари до зари, один молотил зерно на току. Лучшая пара волов не смогла бы сравняться с мощью моих рук. Но как был нищим, так и остался... Хитер был Расулбай, всех обещаниями кормил. Теперь удивляюсь, для чего столько времени ждал хороших дней, а пришли они — немощь одолела. Ничего не радует...
Расчесав иссохшими старческими пальцами седую бороду, Исмат-пахлавон степенно замолчал. Потом добавил:
— Вчера внук сказал, будет возить зерно из Арзанака. Вот я и решил — чего дома сидеть, поеду-ка с ним, вдохну запах степи. А то и помогу чем... Мешки-то завязывать я еще гожусь!
Садык улыбнулся:
— И хорошо сделали, дядя! В степи воздух веселый, прогонит грусть из сердца.
Лишь сказав это, подумал, что не должен был так говорить. Ведь похоронка на третьего сына Исматпахлавона до сих пор лежит в его столе.
Садык невольно тронул повод, конь пошел быстрее.
Ибрагим, не желая отставать, покрутил над головой кнутом. Дорога полого спускалась, колеса арбы загрохотали по гравию,
Садык лихорадочно думал, как бы отвлечь Исматпахлавона, чтобы не зашел разговор о сыне. Что он ответит, если старик опять спросит?
Однако Исмат-пахлавон молчал. Ветерок теребил его белоснежную бороду, трогал свободный конец чалмы, шевелил лохматые седые брови, нависшие над выцветшими глазами. Старик смотрел в степь, упиравшуюся в гряду гор, и словно видел там что-то свое...
Звякали о камни копыта лошадей, мирно поскрипывала, погромыхивала колесами арба.
Когда добрались до Арзанака, солнце поднялось над холмами на два копья. Садык спешился. Ибрагим тоже ловко спрыгнул с арбы. Исмат-пахлавон отклонил протянутую внуком руку — слез сам. Пока Ибрагим распряг лошадей и пустил их пастись по стерне, подошел старик сторож, поздоровался.
Исмат-пахлавон неторопливо развязал поясной платок, затянул его потуже, вынул из арбы пустые мешки и направился с ними к куче зерна. Сказал сторожу:
— Пусть всевышний благословит нашу работу!— и, заметно волнуясь, поднял лежавшее на зерне решето.
— Да сопутствует вам удача до конца ваших дней!— ответил сторож.
Ибрагим подошел к дедушке, взял мешок.
— Не моими руками, а руками бога моего начну!— сказал Исмат-пахлавон. Он зачерпнул решетом золотое зерно и, любуясь, высыпал его в мешок. Коричневые от загара сухие стариковские руки слегка дрожали...
Когда мешки были наполнены и крепко завязаны, чтобы не потерялось ни зернышка, Садык вместе со сторожем поднял их на арбу, аккуратно сложил. Ибрагим привел со жнивья лошадей, запряг и, забравшись в повозку, уперся ногами в оглобли.
— Но-о-о!
Протяжно заскрипели колеса, арба вывернула на дорогу.
— Поосторожнее на спуске, сынок!— напутствовал внука Исмат-пахлавон и добавил вслед:— Возвращайся скорее...
Ибрагим усердно покивал головой,— мол, да, дедушка,— и лихо покрутил над собой кнутом. Лошади прибавили ходу, арба покатила по дороге.
Видно, так уж устроен человек, что в дороге не может не петь. Вскоре оставшиеся на току услышали тонкий мальчишеский голос: Ибрагим пел грустную песню, время от времени покрикивая на лошадей:
— Но-о! Но-о!
Степной ветерок смешивал его голос со звоном кузнечиков, прятавшихся от жары в стерне:
Посмотри, как несправедливы к нам небеса, Они разлучили тебя со мной, меня — с тобой! Всю печаль мира, словно весь песок пустыни, Собрали они и бросили в подолы наши...
«-— Господи!— Исмат-пахлавон обернулся, посмотрел на Садыка, опечаленно покачал головой. Садыку показалось на миг, что песня внука камнем легла на плечи старика, тяжестью согнула спину.— Господи! Что за времена ты посылаешь на нашу голову! Мальчишка, на губах молоко не обсохло, а жалуется на разлуку.
Старики и Садык направились к куче соломы, уселись в ее тени. Солнце поднималось, становилось жарко. В сверкающей синеве неба кругами парил сокол, забирая все выше и выше. Казалось, он хочет достигнуть самого солнца, загородить его своими мощными крылами, уберечь живое от иссушающей жары.
Пахло разогретой землей, пахло полынью, соломой и зерном...
Исмат-пахлавон налил в деревянную чашку воды из бурдюка, напился, аккуратно смахнул ладонью несколько капель, скатившихся на бороду, и посмотрел на председателя.
— Сынок!— позвал он задумчиво и поглядел на далекие горы, помолчал.— Сынок,— повторил он,— не обидишься, если упрекну тебя?
— Говорите, дядя, я слушаю,— встревожился Садык.
— Ну раз согласен выслушать, тогда скажу.— Исмат-пахлавон погладил бороду —Ты ведь знаешь, жена Акбара болеет, и тяжело болеет. Я, старик, не почел за труд три раза подняться в верхнюю часть кишлака, чтобы проведать. А ты, как говорят люди, ни разу даже не справился о ее здоровье. А ведь ты председатель колхоза, голова всем делам в селении, хозяин над живыми и мертвыми! Я скажу тебе, а ты вникай.
Я потерял на фронте двух сыновей, однако не виню эту бедную женщину. Что делать? Так уж получилось, что муж ее стал нашим позором, отвергнут всеми, но в чем же она, бедняжка, виновата? Пока была здорова, разве не работала в колхозе лучше иного мужчины? Нет, не дело это, председатель! Нельзя обиду на Ису вымещать на Мусе.
Садык опустил голову.
— Вы правы, дядя. Горячее время, закрутился...
— Не нужно оправдываться, сынок. Если бы захотел навестить...— Он вздохнул.— К чему лишние слова? Отговорки нужны тому, кто хитрит, изворачивается.
Садык промолчал, да и что он мог ответить? Старик, конечно, прав. Честно говоря, он уже несколько раз собирался навестить Холбиби, но какое-то неясное чувство заставляло его отказаться от этого намерения. После того как Акбар стал дезертиром, Садык только однажды видел его жену. С тех пор минуло уже больше двух месяцев. Тогда Садык только возвратился из госпиталя и ходил опираясь на палку. Конечно, всех кишлачных новостей он еще не знал, да и не до того было: вернулся к опустевшему очагу, жена умерла, оставила двух сирот... Подавленный горем, Садык несколько дней не выходил из дому. Односельчане, кто как умел, старались выразить ему сочувствие. И вот как-то вечером во двор его дома вошла Холбиби. В руках она держала чашку со сметаной. Вид Холбиби удивил Садыка. Он помнил ее здоровой, цветущей женщиной. Теперь она казалась изможденной, двигалась боязливо и будто избегала смотреть в глаза.
Мать Садыка встретила ее приветливо, пригласила к дастархану.
После традиционных расспросов о здоровье Садык поинтересовался:
— Акбар пишет?
Холбиби вздрогнула, как если бы Садык замахнулся на нее, покраснела, опустила глаза. Садык вопросительно глянул на мать. Та укоряюще покачала головой... Садык растерялся.
— Что с вами, сестра? Или я что-то не так сказал?
Холбиби медленно подняла голову, и Садык заметил в глазах ее слезы, Не мигая смотрела она на Садыка,
но будто не видела его, потом вдруг поднялась и выбежала со двора.
Вспоминая тот случай, Садык жалел, что обидел Холбиби. Кто знает, может быть, Холбиби подумала тогда, что ему уже известно о дезертирстве Акбара и он спросил о нем нарочно, чтобы лишний раз унизить ее? Садык до сих пор не разобрался, что же удерживало его от того, чтобы пойти навестить Холбиби — то ли стыд за Акбара, то ли воспоминание о своей тогдашней неловкости...
Голос Исмат-пахлавона вернул Садыка к действительности.
— Обиделся, сынок? Правду надо слушать, какой бы горькой она ни была,— говорил старик.
— Нет, дядя, я не обиделся. Вы правы, спасибо за совет.
Садык поднялся, привел со жнивья коня, накинул уздечку, затянул подпругу...
Остановившись у ворот Акбара, он какое-то время раздумывал, но, преодолев последние сомнения, спешился.
Холбиби лежала на суфе под айваном. За то время, что Садык не видел ее, она похудела еще больше, резче обозначились скулы, глаза запали. Ее сынишка Ан- вар тут же неподалеку от суфы, сидя на земле и напевая что-то свое, лепил из глины домик. Возле Холбиби примостилась тетушка Назокат, занятая шитьем.
Садык поздоровался. Холбиби с трудом оторвала голову от подушки, удивленно и безрадостно посмотрела на председателя и еле слышно сказала:
— Пришли, брат?
— Да, сестра. Как ваше здоровье?
Холбиби опустила голову на подушку, накрылась с головой одеялом и долго, надсадно кашляла.
— Успокойся, доченька, не мучайся так...— Отложив шитье в сторону, тетушка Назокат откинула с лица Холбиби край одеяла, чтобы легче было дышать, налила в пиалу воды, напоила больную.
Садык сел на выцветший палас.
Кашель перестал мучить Холбиби, она снова обеспокоенно приподнялась, попросила тетушку Назокат:
— Постелите курпачу для брата...
— Не беспокойтесь, сестра.— Садыку было тяжело глядеть на нее.— Соберитесь-ка лучше с силами!
— Живое тело подвержено болезням...— Глазами, полными слез, Холбиби посмотрела на тетушку Назокат, словно искала поддержки.— Надеюсь, что скоро поправлюсь.
— Конечно, доченька, даст Бог, через несколько дней поднимешься на ноги,— ласково поддержала ее тетушка Назокат.— Разве сыщется на свете человек, никогда не болевший?
Садык положил перед Холбиби два ярко-красных яблока — их дал ему садовник, когда он заглянул по пути в колхозный сад. Холбиби взяла одно в руки, полюбовалась, вдохнула аромат, улыбнулась обессиленно и положила яблоко на прежнее место.
И Садык с болью подумал, что дни этой женщины сочтены. Он с печалью взглянул на мать. Та, закусив губу, краешком глаза смотрела на сына: понимает ли? Садык растерянно покачал головой.
А Холбиби не смотрела на них. Она с щемящей тоской следила за сыном, который беззаботно продолжал свою игру. Взгляд ее был полон любви и скорби.
Садык не мог больше выносить все это.
— Разрешите, сестра, я пойду,— сказал он. И, желая утешить ее, добавил:— Не горюйте, не принимайте близко к сердцу всякие разговоры!
Сказал и тут же пожалел. Имел в виду разговоры о болезни, а получилось — про Акбара. Обидел обреченного человека! Пропади он пропадом, этот Акбар,— не идет из головы, и все тут!
Приподнявшись на постели, Холбиби попросила:
— Задержитесь еще немного, брат, хочу сказать вам... Хоть и много бед на одну мою голову, все же не пригнули они меня к земле. Верю — каждый человек, совершая доброе или злое, творит тем самым добро или зло себе.— Она снова закашлялась, подняла руку к груди, но, одолев слабость, коснулась плеча тетушки Назокат:— Помогите мне сесть...
Тетушка Назокат осторожно приподняла ее, подложила под спину подушку.
— Хочу поблагодарить вас, брат. Хоть и узнали мы в последнее время нужду, однако не голодаем. Осталось еще немного ячменной муки, и пшеница, что вы прислали, пока не тронута...— Холбиби улыбнулась, и Садык на мгновение увидел ее, какой она была прежде,— первая красавица в селении.— У нас в хлеву корова с теленком. Как говорят, лишняя забота — лишняя головная боль. Что, если вы заберете их в колхоз?
— Ну что вы, сестра! Столько людей хотят иметь сейчас дойную корову на дворе, а вы отдаете ее в колхоз. Ведь для Анвар-джона нужно молоко. Пока вы не выздоровели, мама вот поможет, и я стану навещать.
— Я не потому, брат... Если не согласитесь взять корову с теленком на скотный двор, сама отправлю.
— Не торопитесь, сестра, подумайте хорошенько,-— уговаривал ее Садык.
— Я много думала, думаю с того самого дня...— Она осеклась. Помолчала и добавила:—Я уже подумала, брат. Пришлите кого-нибудь за ними.
Видимо, Холбиби устала от долгого разговора, опустила голову на подушку, на лбу ее выступила испарина.
Садык попрощался и пошел к воротам. Он шел, опустив голову, и на плечи его будто кто взвалил жернов. Когда он отвязывал коня, подошла мать.
— Я останусь с Холбиби на ночь. Очень уж она плоха. Ты возвращайся домой пораньше, забери ребят у соседей.
Садык угрюмо кивнул.
— Нужно бы вызвать врача,— сказал он.— Может, возьмут в больницу.
— И доктор уже был...
— Правда? Кто вызывал?
— Друг твой, Орлов... сам доктора привозил. Вчера был здесь, спрашивал ее о чем-то. Жалел, что не мог повидаться с тобой. Ты в поле был.
— Что говорил доктор?
— Посмотрел ее, оставил лекарство. А на улице сказал мне, ей теперь уже ничто не поможет.
Погасив лампу, Садык растянулся на курпаче. Сон не шел, в комнате было душно. Рядом ровно посапывали ребятишки — Самад и Салех. Вот кто засыпает легко... О чем им думать? Утром проснутся, бабушка накормит.,. Устанут — заснут, где играли. День для них тянется бесконечно и наполнен интересными и важными событиями. Останутся одни во дворе — пробуют сесть на бурого теленка, привязанного к колышку под тутовником. Теленок не дается, брыкается,— визг, крик, рев... Оба они еще маленькие, не ведают, что растут сиротами. Одному три года, другому—пять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9