Пора за работу».— И быстро встал, как обычно, чтобы никто не смог уличить его во вранье.
Но кто-то успел сказать:
— Уважаемый, а мы слышали, что отец у девушки на войне погиб, против Гитлера воевал, да и сами они наши немцы, с Волги
— Болтают,— невозмутимо возразил бригадир.— Ваш уважаемый бригадир никогда врать не будет.— После его слов все покатились со смеху...
Работы в колхозе шли неплохо план перевыполняли Из района и даже из области приезжало начальство, и все в один голос хвалили Луизины подсолнухи: «Если вовремя уберете поле и силосование пройдет на должной высоте, то можете зимовать спокойно».
Подсолнухи уродились на славу. В этом была немалая заслуга и Нурлана, день и ночь сторожившего поле, без устали сгонявшего скот Но Нурлану было сейчас не до почестей. После обидных слов Анны-апай в минарете прекрасного, так тщательно воздвигнутом им в своем воображении, появилась трещина. А не она ли, крестная, помогала ему возводить этот минарет? И как только она могла сказать такое о Луизе? Как у нее язык повернулся пожелать ей зла, связать имя Луизы с Кожа ком?
Нет, твердил себе Нурлан, она должна любить только его одного. Но почему должна, он и сам не знал Просто так ему хотелось. Ему и в голову не приходило, что Луиза может полюбить и стать женой другого человека. Это была не самонадеянность, а ревность слепого чувства. Он и сам не знал, с какого момента девушка, которая была старше на четыре года, превратилась в его собственность если бы он и правда надумал жениться как бы посмотрели на это родители? Что сказала бы мать одному богу известно. А отец наверняка был бы не против. Жаль только что одолела его проклятая болезнь. Все-таки судьба жестока. Как говорят, в одну сторону потянешь — вол надорвется, в другую — арба сломается Одним словом, суета, жизнь с заплатами на заплатах...
Вчера Луиза приходила навестить больного отца. Он не мог заставить себя взглянуть на нее и ушел в соседнюю комнату. Отец с Луизой долго разговаривали. Он не мог разобрать слов отца, который что-то рассказывал, слышал только его бормотанье да шепот. Луиза внимательно слушала Акима, то смеялась, то печалилась. Нурлан пожалел, что ушел от них...
Отец в этот день был в хорошем настроении и ночью спал спокойно. Наутро мать сказала:
— У этой немки чары какие-то. Час проговорила — и Аким взбодрился, сразу себя лучше почувствовал
Отец на это заметил:
— Жаль, что сын наш годами не вышел, а то какую бы невесту в дом привел, лучше и не придумаешь. Хорошая девушка.
Мать рассердилась:
— Брось ты глупости говорить! Как бы мы разговаривали друг с другом? Скажешь ей одно, а поймет другое. Только бы и мычали, как коровы О господи!
Отец рассмеялся:
— Ну это не беда. Я или Анна были бы при вас переводчиками. Дело не в языке и не в обычае, а в сердце А у нее сердце доброе. Ну я, конечно, шучу. Нурлан наш еще мальчик совсем.
— И тем не менее сын твой заглядывается на эту девушку Не знаю, чего он хочет. Она ведь ему как старшая сестра.
Нурлан несколько раз порывался написать Луизе письмо, но писать по-русски не умел Он даже хотел попросить кого-нибудь, даже подумал о сыне председателя, который учился в русской школе в райцентре, но побоялся, как бы тот не разболтал ребятам Поднимут потом на смех.
Теперь у него был враг — Кожак. Два дня назад он уехал в район ремонтировать машину
Нурлан каждый день ходил к реке, тренировался, укреплял свое тело и мышцы. А вдруг да когда ему придется сцепиться с Кожаком. Не ходить же битым. Знал, что если они сойдутся, то сил у него на Кожака хватит. Только вот опыта в подобных делах было маловато. К схватке Нурлан готовился тщательно, с большим старанием, которое отличало его во всем, что бы он ни делал. Самое интересное, что он стал ревновать Луизу даже к отцу после того разговора, когда сидел в соседней комнате.
Стояла жара. С весны дождя не выпало ни капли, и Нурлану очень хотелось, чтобы пошел ливень. Впрочем, дождя ждал не только он, а и подсолнуховое поле, лес, луга, вся природа. Отец очень беспокоился о сенокосе. Как-то он сказал Нурлану:
— Сынок, сам знаешь, для коровы и наших козочек на зиму сено надо запасти. А ты видишь, сам я ни на что уже не годен, с постели не встаю. Сходи покоси сена в Бозтале.
Нурлан охотно согласился и тут же уехал на своем Аккенсирике. Луг был прекрасен. От тальника падали тени, но еще изумительнее было журчание родников, от которых веяло приятной прохладой. Эти ручьи всегда прекрасны, истоки их в горах Алтая, покрытых вечными льдами. Текут они размашисто, сильно, делая сотни прихотливых поворотов. Зачерпнешь студеной родниковой воды, напьешься — и как будто на сто лет набрался сил и кровь сильнее струится по жилам.
С последними днями лета все в природе как будто отяжелело, что-то давило на плечи и спину, властно пригибало к земле. Сильно несло спелой смородиной и шиповником, негромко пели птицы, отдавая дань быстро промелькнувшему лету. Песни их коротки и отчетливы. Березы, тополя, черемуха, выбросившие весной почки и приготовившиеся, казалось бы, жить вечность, теперь желтели, слиняла зеленая листва. Но не только деревья потеряли свой цвет, трава на лугу тоже утратила упругость, отдавала пылью, от которой все время хочется чихать.
Нурлан наточил косу, поплевал на ладони и принялся косить. Коса со свистом врезалась в траву, и та послушно ложилась под ноги ровными рядами. За Нурланом оставалась колючая стерня. Через час он сполоснул лицо в роднике, выпил ашымала, приготовленного матерью из кислого молока, и снова принялся за косьбу. До обеда-он успел выкосить довольно большую площадку. Он продолжал косить, а мысли его были далеко от этого занятия.
Минарет прекрасного, созданный в воображении, тронула трещина, но сейчас, кажется, она пропала. Забылась и обида на Анну-апай. Сердце его, похоже, образумилось, бьется ровно, не взбрыкивает по каждому пустяку. Рассудок постепенно вытеснял слепые чувства. Когда он узнал, что осенью его должны призвать в армию, то сначала огорчился, даже похудел и осунулся, самолюбие не позволяло ему забыть Луизу. Но потом он понял, что все это легкомыслие, ребячество.
Хоть он и не знал, как к нему относится Луиза, но ее ласковые взгляды и поведение оставляли какую-то надежду. А может быть, он даже и нравится ей. Но и его чувства к Луизе были сложные. Свою Анну-апай он любил чисто и беззаветно, от всего сердца. Будет ли он так любить Луизу? Кто его знает. Вон и война, говорят, жестокая была. Он не видел, но слышал, что там убивали и кровь лилась рекой, люди зверели, становились беспощадными. Про все это он слышал, но не видел собственными глазами. А в этом большая разница.
Как-то бригадир ударил мать Нурлана камчой по голове — и со лба ее побежала кровь. Это Нурлан запомнил навсегда. И в его воображении война — это кровь, струящаяся по лицу матери. С того раза Нурлан до смерти боялся крови, ее алого цвета. Даже когда резали птицу или скотину, занятие обычное для аульчан, он убегал со двора. А когда кто-то ему сказал, что мясники даже пьют теплую кровь животных, его вырвало...
Нурлан лежал на охапке травы, и его воображение вызывало причудливые картины. Он снова подумал о дожде. Обязательно должен хлынуть ливень, чтобы не увядала вся эта красота, этот зеленый расписной ковер, устилающий землю. Дождь обновит ее, оживит, зашлепает каплями по жухлой листве. И тогда... он возьмет Луизу за руку и уведет ее по тропинке. Долго они будут бежать под дождем, потом остановятся и станут ловить капли ладонями и смеяться, наконец укроются в Бозтале. Он обнимет ее, промокшую и дрожащую, согреет своим теплом и услышит никогда не слышанный им запах прекрасных золотых волос женщины, спелых, как пшеничный колос, и пахнущих, наверное, хлебом.
Как тогда на реке, ничуть не робея перед ним, она стянет прилипшее к телу платье, выжмет его и повесит сушить. Они обнимутся, поцелуются и просидят до самой темноты. Он разведет большой огонь. Луиза погладит его мокрые волосы и скажет: «Я тебя люблю». Обязательно скажет...
Нурлан, как наяву, видел себя и ее, полураздетых, у костра, у журчащего родника. Они обнялись бы и зачали в любви новую жизнь, родился бы потом человек новой народности. И стерлись бы в людской памяти два понятия «черный» и «белый», а может, и уравнялись бы навеки...
Нурлан лежал на охапке скошенного сена, покусывал стебелек пырея и глядел в бездонное синее небо. Он чувствовал себя в эти минуты совершенно счастливым чело веком. Потом вдруг вообразил, что солнце на небе — это подсолнух, кто-то сорвал его в поле и забросил туда, теперь гуляет по синему небу и не может спуститься обратно на землю. Или же подсолнухи — это дети солнца, от него они берут силу и тепло. А ведь скоро снесут головы этим «детям солнца», скосят на силос.
Нурлан вспомнил вдруг о матери, о том далеком теперь времени, когда отца призвали на фронт и она осталась одна, с плачем прижимая Нурлана к себе. Скоро родилась сестренка. Мать укладывала ее в зыбку и отправлялась на работу в пекарню. Сестренка Шолпан все время плакала, может быть, хотела есть или болел живот. Пятилетний Нурлан уставал качать колыбель и начинал плакать вместе с сестренкой. Накричавшись до посинения, девочка уставала и засыпала.
Сколько раз Нурлан, боясь, что девочка умерла, бегал к матери. И днем и ночью мать пекла хлеб колхозникам, возилась с огнем и даже не заметила, как подступили схватки. Может, поэтому Шолпан и родилась рыжей.
Он помнил, что мать долго не проработала в пекарне, ее оттуда выгнали. Бедная женщина, чтобы кормить детей, частенько тайком приносила домой хлеб. Теперь они совсем лишились хлеба. Нурлан поэтому заметно осунулся и похудел, как былинка. Однажды Сандугаш, которая собирала на колхозном поле колоски, принесла домой горсть пшеницы, утаила в сапоге. Едва она успела поджарить зерно на сковородке и дать Нурлану, как во дворе послышался крик бригадира Кажи. Она набросила на Нурлана мужнину телогрейку, и тут ввалился с камчой в руке бригадир. Вытаращил глаза да как заорет: «Колоски воруешь!» Мать в ответ: «Украла, так найди».
Все кверху дном перевернул бригадир в доме, все обрыскал, но колосков не нашел. Глаза его налились кровью, и он снова заорал: «Я с подветренной стороны ехал к твоему дому. Ветер донес запах жареной пшеницы. И дым из трубы шел. Ишь, пшеницы захотелось! Ну погоди, я тебя поймаю. Не сегодня, так завтра. Все равно попадешься!» — И он пошел уж было из дома, как из-под телогрейки раздался голосок Нурлана: «Тате, я уже съел пшеницу!» Сандугаш так и обмерла на месте. Взбешенный бригадир ударил ее камчой по голове, потом сказал: «Ну погоди, шлюха, в тюрьме сгною! Посмотришь!» — Пнул ногой дверь и ушел.
Нурлан сам вытирал кровь, сочившуюся из раны. Мать плакала и причитала: «Жеребенок ты мой, будешь жив, отомсти этому псу за меня». Но до сих пор он так и не отомстил за кровь матери. Может быть, потому, что сам вытирал у нее со лба дрожащей рукой. А теперь вот до смерти боялся крови. Наверное, поэтому и не отомстил Кажи. Он тогда думал, что навсегда убрал кровь, навсегда...
А мать как будто и забыла про тот случай, довольная сытостью этих дней. Из всех живых существ только люди скоро забывают все тяжелое, все обиды и помнят только одно хорошее. А ведь даже лошадь, однажды испугавшись чего-нибудь, не подойдет к тому месту, где она испытала страх...
Нурлан лежал на сене и провожал взглядом заходящее солнце. Ему было жаль расставаться с ним.
9
Закончили уборку подсолнуха и приступили к силосованию. В те времена хозяйства еще не знали комбайнов, поэтому подсолнухи скосили косилками, а потом сграбили конными граблями.
Кожак уже вернулся из района на отремонтированной машине и теперь носился по аулу, поднимая пыль до небес. Он возил подсолнухи к силосной яме.
Дождя все не было, и земля растрескалась от жары, Прелести летних дней утратили свою новизну и свежесть. И люди и природа будто заждались прохладного, влажного дыхания осени. Некогда буйная Бухтарма едва струилась, и воды ее стали прозрачны как хрусталь. Все кругом приобрело какую-то зрелость — леса, горы, луга. Весенняя и летняя суета в этом небольшом ауле заметно пошла на убыль. Оставалось еще убрать подсолнух и засилосовать его. Нурлан по-прежнему не сходил с лошади, охраняя поле, ждал, когда закончится уборка
Осенью его призывали в армию, и, может быть, от этого он заметно приуныл, будто его окатили ледяной водой, бродил полусонный, безразличный ко всему. Беспокоила мысль: что будет с отцом во время его службы?
Горевшая ярким огнем его любовь к Луизе теперь буд то задохнулась без воздуха, источала едва заметный свет, который с каждым днем все больше мерк. Но влечение к девушке по-прежнему было сильным, только его чувство закалилось и возмужало со временем. Если бы вдруг он ушел из этого мира и вернулся бы через тысячу лет, то в первую очередь стал бы настойчиво со слезами раскаяния и надежды разыскивать ее по всему свету, свою юношескую любовь. Нурлан понял, что все люди на земле рождаются друг для друга. С самого раннего детства, едва покинув пеленки и начав делать первые робкие шаги, человек ищет себе пару. Но не всякий раз он ее находит. А если и найдет, то не всегда удается добиться любви. Вот и проходит жизнь в несбывшихся грезах и сожалениях. Может быть, не зря в старину говорили: «Настоящим влюбленным не удается соединиться на этом свете». В старые времена редко женились по любви. Ну а сейчас, что мешает этому? Чего не хватает современной молодежи для этого?
Минарет прекрасного, возведенный в душе Нурлана и отполированный его чувством до жгучего блеска, ждал. Они должны были войти в него вместе с Луизой, взявшись за руки. Не только Луизу, но и себя он, кажется, заново нашел. Пусть она далеко или близко, пусть видится с ним или не видится, пусть молчит или говорит — все равно душа его заполнена ею и влечение не угасло. Его сегодняшняя невеселость, бесцельное, казалось бы, времяпрепровождение были затишьем перед большой радостью. Когда она узнала, что он идет в армию, то сказала: «Без тебя мне очень и очень будет скучно». Эти слова, сорвавшиеся ненароком и поселившие в нем надежду, Нурлан бережно хранил в своем сердце...
Итак, в Черной степи собирались силосовать подсолнух. С раннего утра колхозники собрались там с граблями и вилами. На поле уже стрекотали вовсю косилки, по утренней прохладе выкосили немало. Грабельщики тут же собрали все в валы и поджидали машину Кожака, который должен был возить подсолнух к силосной яме,
Луиза не знала покоя и металась с одного участка поля на другой. Лицо ее потемнело от загара. С грустью она смотрела на скошенный подсолнух, свое детище. Сколько усилий и энергии пришлось затратить, чтобы посеять и вырастить этот подсолнух, а теперь все под нож косилок. На лице у нее можно было обнаружить нетерпение, беспокойство и ожидание чего-то. Такого за ней Нурлан никогда не замечал, даже глаза запали. Устала, видно, совсем измучилась.
Давно уже аульчане привязались к ней, и районные и колхозные руководители были довольны агрономом. Да и как не быть довольными, ведь Луиза научила чингиз-тайцев выращивать подсолнухи. Целыми днями она не слезала с лошади, руки и ноги ныли, ломило поясницу...
Работали все хорошо, транспорт не подводил, только вот машина Кожака где-то задержалась. Появился бригадир, весь черный от ярости и пыли:
— Отца твоего в душу! Не нашел я Кожака, как будто сквозь землю провалился! Как уехал вчера вечером, с тех пор и не появлялся.
Кто-то из колхозников сказал:
— Я думаю, он уехал в дальний аул. Там, в Фадихе, у него родственники.
— А по мне, так он где-нибудь пьяный валяется под забором.
— А я думаю, он за прахом отца укатил. С него станется. Деньги все копил, хотел останки отца на родину перевезти. Что возьмешь с ненормального!
Луиза растерялась. Так хорошо начали, а теперь все срывается из-за машины. Она поглядывала в сторону аула, и белый платок ее трепыхал на ветру. Вдали показался Нурлан. Сначала он не хотел сюда приезжать, чтобы не видеть скошенного поля, за которым столько присматривал и берег его пуще глаза. Но он знал, что здесь Луиза, и невольно сел на коня. Как только он подъехал, она спросила у него:
— Ты Кожака не видел?
Нурлан помотал головой — нет, не видел. Луиза, припав к гриве Байшубара, поскакала в аул. Больше ей ни чего, наверное, и не требовалось от Нурлана Он впервые увидел ее гневное лицо, и на сердце у него похолодело
А работа продолжалась, подсолнухи валились под косилками. Кругом вились пчелы, не успевшие, видно, еще насладиться нектаром. С карканьем носилось воронье Добрались до поля и вездесущие мальчишки с торбами Бригадир, распаренный и злой, досадливо прогонял их
Кожака все не было, и копнители расположились кто где, расплевывая вокруг себя шелуху подсолнухов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Но кто-то успел сказать:
— Уважаемый, а мы слышали, что отец у девушки на войне погиб, против Гитлера воевал, да и сами они наши немцы, с Волги
— Болтают,— невозмутимо возразил бригадир.— Ваш уважаемый бригадир никогда врать не будет.— После его слов все покатились со смеху...
Работы в колхозе шли неплохо план перевыполняли Из района и даже из области приезжало начальство, и все в один голос хвалили Луизины подсолнухи: «Если вовремя уберете поле и силосование пройдет на должной высоте, то можете зимовать спокойно».
Подсолнухи уродились на славу. В этом была немалая заслуга и Нурлана, день и ночь сторожившего поле, без устали сгонявшего скот Но Нурлану было сейчас не до почестей. После обидных слов Анны-апай в минарете прекрасного, так тщательно воздвигнутом им в своем воображении, появилась трещина. А не она ли, крестная, помогала ему возводить этот минарет? И как только она могла сказать такое о Луизе? Как у нее язык повернулся пожелать ей зла, связать имя Луизы с Кожа ком?
Нет, твердил себе Нурлан, она должна любить только его одного. Но почему должна, он и сам не знал Просто так ему хотелось. Ему и в голову не приходило, что Луиза может полюбить и стать женой другого человека. Это была не самонадеянность, а ревность слепого чувства. Он и сам не знал, с какого момента девушка, которая была старше на четыре года, превратилась в его собственность если бы он и правда надумал жениться как бы посмотрели на это родители? Что сказала бы мать одному богу известно. А отец наверняка был бы не против. Жаль только что одолела его проклятая болезнь. Все-таки судьба жестока. Как говорят, в одну сторону потянешь — вол надорвется, в другую — арба сломается Одним словом, суета, жизнь с заплатами на заплатах...
Вчера Луиза приходила навестить больного отца. Он не мог заставить себя взглянуть на нее и ушел в соседнюю комнату. Отец с Луизой долго разговаривали. Он не мог разобрать слов отца, который что-то рассказывал, слышал только его бормотанье да шепот. Луиза внимательно слушала Акима, то смеялась, то печалилась. Нурлан пожалел, что ушел от них...
Отец в этот день был в хорошем настроении и ночью спал спокойно. Наутро мать сказала:
— У этой немки чары какие-то. Час проговорила — и Аким взбодрился, сразу себя лучше почувствовал
Отец на это заметил:
— Жаль, что сын наш годами не вышел, а то какую бы невесту в дом привел, лучше и не придумаешь. Хорошая девушка.
Мать рассердилась:
— Брось ты глупости говорить! Как бы мы разговаривали друг с другом? Скажешь ей одно, а поймет другое. Только бы и мычали, как коровы О господи!
Отец рассмеялся:
— Ну это не беда. Я или Анна были бы при вас переводчиками. Дело не в языке и не в обычае, а в сердце А у нее сердце доброе. Ну я, конечно, шучу. Нурлан наш еще мальчик совсем.
— И тем не менее сын твой заглядывается на эту девушку Не знаю, чего он хочет. Она ведь ему как старшая сестра.
Нурлан несколько раз порывался написать Луизе письмо, но писать по-русски не умел Он даже хотел попросить кого-нибудь, даже подумал о сыне председателя, который учился в русской школе в райцентре, но побоялся, как бы тот не разболтал ребятам Поднимут потом на смех.
Теперь у него был враг — Кожак. Два дня назад он уехал в район ремонтировать машину
Нурлан каждый день ходил к реке, тренировался, укреплял свое тело и мышцы. А вдруг да когда ему придется сцепиться с Кожаком. Не ходить же битым. Знал, что если они сойдутся, то сил у него на Кожака хватит. Только вот опыта в подобных делах было маловато. К схватке Нурлан готовился тщательно, с большим старанием, которое отличало его во всем, что бы он ни делал. Самое интересное, что он стал ревновать Луизу даже к отцу после того разговора, когда сидел в соседней комнате.
Стояла жара. С весны дождя не выпало ни капли, и Нурлану очень хотелось, чтобы пошел ливень. Впрочем, дождя ждал не только он, а и подсолнуховое поле, лес, луга, вся природа. Отец очень беспокоился о сенокосе. Как-то он сказал Нурлану:
— Сынок, сам знаешь, для коровы и наших козочек на зиму сено надо запасти. А ты видишь, сам я ни на что уже не годен, с постели не встаю. Сходи покоси сена в Бозтале.
Нурлан охотно согласился и тут же уехал на своем Аккенсирике. Луг был прекрасен. От тальника падали тени, но еще изумительнее было журчание родников, от которых веяло приятной прохладой. Эти ручьи всегда прекрасны, истоки их в горах Алтая, покрытых вечными льдами. Текут они размашисто, сильно, делая сотни прихотливых поворотов. Зачерпнешь студеной родниковой воды, напьешься — и как будто на сто лет набрался сил и кровь сильнее струится по жилам.
С последними днями лета все в природе как будто отяжелело, что-то давило на плечи и спину, властно пригибало к земле. Сильно несло спелой смородиной и шиповником, негромко пели птицы, отдавая дань быстро промелькнувшему лету. Песни их коротки и отчетливы. Березы, тополя, черемуха, выбросившие весной почки и приготовившиеся, казалось бы, жить вечность, теперь желтели, слиняла зеленая листва. Но не только деревья потеряли свой цвет, трава на лугу тоже утратила упругость, отдавала пылью, от которой все время хочется чихать.
Нурлан наточил косу, поплевал на ладони и принялся косить. Коса со свистом врезалась в траву, и та послушно ложилась под ноги ровными рядами. За Нурланом оставалась колючая стерня. Через час он сполоснул лицо в роднике, выпил ашымала, приготовленного матерью из кислого молока, и снова принялся за косьбу. До обеда-он успел выкосить довольно большую площадку. Он продолжал косить, а мысли его были далеко от этого занятия.
Минарет прекрасного, созданный в воображении, тронула трещина, но сейчас, кажется, она пропала. Забылась и обида на Анну-апай. Сердце его, похоже, образумилось, бьется ровно, не взбрыкивает по каждому пустяку. Рассудок постепенно вытеснял слепые чувства. Когда он узнал, что осенью его должны призвать в армию, то сначала огорчился, даже похудел и осунулся, самолюбие не позволяло ему забыть Луизу. Но потом он понял, что все это легкомыслие, ребячество.
Хоть он и не знал, как к нему относится Луиза, но ее ласковые взгляды и поведение оставляли какую-то надежду. А может быть, он даже и нравится ей. Но и его чувства к Луизе были сложные. Свою Анну-апай он любил чисто и беззаветно, от всего сердца. Будет ли он так любить Луизу? Кто его знает. Вон и война, говорят, жестокая была. Он не видел, но слышал, что там убивали и кровь лилась рекой, люди зверели, становились беспощадными. Про все это он слышал, но не видел собственными глазами. А в этом большая разница.
Как-то бригадир ударил мать Нурлана камчой по голове — и со лба ее побежала кровь. Это Нурлан запомнил навсегда. И в его воображении война — это кровь, струящаяся по лицу матери. С того раза Нурлан до смерти боялся крови, ее алого цвета. Даже когда резали птицу или скотину, занятие обычное для аульчан, он убегал со двора. А когда кто-то ему сказал, что мясники даже пьют теплую кровь животных, его вырвало...
Нурлан лежал на охапке травы, и его воображение вызывало причудливые картины. Он снова подумал о дожде. Обязательно должен хлынуть ливень, чтобы не увядала вся эта красота, этот зеленый расписной ковер, устилающий землю. Дождь обновит ее, оживит, зашлепает каплями по жухлой листве. И тогда... он возьмет Луизу за руку и уведет ее по тропинке. Долго они будут бежать под дождем, потом остановятся и станут ловить капли ладонями и смеяться, наконец укроются в Бозтале. Он обнимет ее, промокшую и дрожащую, согреет своим теплом и услышит никогда не слышанный им запах прекрасных золотых волос женщины, спелых, как пшеничный колос, и пахнущих, наверное, хлебом.
Как тогда на реке, ничуть не робея перед ним, она стянет прилипшее к телу платье, выжмет его и повесит сушить. Они обнимутся, поцелуются и просидят до самой темноты. Он разведет большой огонь. Луиза погладит его мокрые волосы и скажет: «Я тебя люблю». Обязательно скажет...
Нурлан, как наяву, видел себя и ее, полураздетых, у костра, у журчащего родника. Они обнялись бы и зачали в любви новую жизнь, родился бы потом человек новой народности. И стерлись бы в людской памяти два понятия «черный» и «белый», а может, и уравнялись бы навеки...
Нурлан лежал на охапке скошенного сена, покусывал стебелек пырея и глядел в бездонное синее небо. Он чувствовал себя в эти минуты совершенно счастливым чело веком. Потом вдруг вообразил, что солнце на небе — это подсолнух, кто-то сорвал его в поле и забросил туда, теперь гуляет по синему небу и не может спуститься обратно на землю. Или же подсолнухи — это дети солнца, от него они берут силу и тепло. А ведь скоро снесут головы этим «детям солнца», скосят на силос.
Нурлан вспомнил вдруг о матери, о том далеком теперь времени, когда отца призвали на фронт и она осталась одна, с плачем прижимая Нурлана к себе. Скоро родилась сестренка. Мать укладывала ее в зыбку и отправлялась на работу в пекарню. Сестренка Шолпан все время плакала, может быть, хотела есть или болел живот. Пятилетний Нурлан уставал качать колыбель и начинал плакать вместе с сестренкой. Накричавшись до посинения, девочка уставала и засыпала.
Сколько раз Нурлан, боясь, что девочка умерла, бегал к матери. И днем и ночью мать пекла хлеб колхозникам, возилась с огнем и даже не заметила, как подступили схватки. Может, поэтому Шолпан и родилась рыжей.
Он помнил, что мать долго не проработала в пекарне, ее оттуда выгнали. Бедная женщина, чтобы кормить детей, частенько тайком приносила домой хлеб. Теперь они совсем лишились хлеба. Нурлан поэтому заметно осунулся и похудел, как былинка. Однажды Сандугаш, которая собирала на колхозном поле колоски, принесла домой горсть пшеницы, утаила в сапоге. Едва она успела поджарить зерно на сковородке и дать Нурлану, как во дворе послышался крик бригадира Кажи. Она набросила на Нурлана мужнину телогрейку, и тут ввалился с камчой в руке бригадир. Вытаращил глаза да как заорет: «Колоски воруешь!» Мать в ответ: «Украла, так найди».
Все кверху дном перевернул бригадир в доме, все обрыскал, но колосков не нашел. Глаза его налились кровью, и он снова заорал: «Я с подветренной стороны ехал к твоему дому. Ветер донес запах жареной пшеницы. И дым из трубы шел. Ишь, пшеницы захотелось! Ну погоди, я тебя поймаю. Не сегодня, так завтра. Все равно попадешься!» — И он пошел уж было из дома, как из-под телогрейки раздался голосок Нурлана: «Тате, я уже съел пшеницу!» Сандугаш так и обмерла на месте. Взбешенный бригадир ударил ее камчой по голове, потом сказал: «Ну погоди, шлюха, в тюрьме сгною! Посмотришь!» — Пнул ногой дверь и ушел.
Нурлан сам вытирал кровь, сочившуюся из раны. Мать плакала и причитала: «Жеребенок ты мой, будешь жив, отомсти этому псу за меня». Но до сих пор он так и не отомстил за кровь матери. Может быть, потому, что сам вытирал у нее со лба дрожащей рукой. А теперь вот до смерти боялся крови. Наверное, поэтому и не отомстил Кажи. Он тогда думал, что навсегда убрал кровь, навсегда...
А мать как будто и забыла про тот случай, довольная сытостью этих дней. Из всех живых существ только люди скоро забывают все тяжелое, все обиды и помнят только одно хорошее. А ведь даже лошадь, однажды испугавшись чего-нибудь, не подойдет к тому месту, где она испытала страх...
Нурлан лежал на сене и провожал взглядом заходящее солнце. Ему было жаль расставаться с ним.
9
Закончили уборку подсолнуха и приступили к силосованию. В те времена хозяйства еще не знали комбайнов, поэтому подсолнухи скосили косилками, а потом сграбили конными граблями.
Кожак уже вернулся из района на отремонтированной машине и теперь носился по аулу, поднимая пыль до небес. Он возил подсолнухи к силосной яме.
Дождя все не было, и земля растрескалась от жары, Прелести летних дней утратили свою новизну и свежесть. И люди и природа будто заждались прохладного, влажного дыхания осени. Некогда буйная Бухтарма едва струилась, и воды ее стали прозрачны как хрусталь. Все кругом приобрело какую-то зрелость — леса, горы, луга. Весенняя и летняя суета в этом небольшом ауле заметно пошла на убыль. Оставалось еще убрать подсолнух и засилосовать его. Нурлан по-прежнему не сходил с лошади, охраняя поле, ждал, когда закончится уборка
Осенью его призывали в армию, и, может быть, от этого он заметно приуныл, будто его окатили ледяной водой, бродил полусонный, безразличный ко всему. Беспокоила мысль: что будет с отцом во время его службы?
Горевшая ярким огнем его любовь к Луизе теперь буд то задохнулась без воздуха, источала едва заметный свет, который с каждым днем все больше мерк. Но влечение к девушке по-прежнему было сильным, только его чувство закалилось и возмужало со временем. Если бы вдруг он ушел из этого мира и вернулся бы через тысячу лет, то в первую очередь стал бы настойчиво со слезами раскаяния и надежды разыскивать ее по всему свету, свою юношескую любовь. Нурлан понял, что все люди на земле рождаются друг для друга. С самого раннего детства, едва покинув пеленки и начав делать первые робкие шаги, человек ищет себе пару. Но не всякий раз он ее находит. А если и найдет, то не всегда удается добиться любви. Вот и проходит жизнь в несбывшихся грезах и сожалениях. Может быть, не зря в старину говорили: «Настоящим влюбленным не удается соединиться на этом свете». В старые времена редко женились по любви. Ну а сейчас, что мешает этому? Чего не хватает современной молодежи для этого?
Минарет прекрасного, возведенный в душе Нурлана и отполированный его чувством до жгучего блеска, ждал. Они должны были войти в него вместе с Луизой, взявшись за руки. Не только Луизу, но и себя он, кажется, заново нашел. Пусть она далеко или близко, пусть видится с ним или не видится, пусть молчит или говорит — все равно душа его заполнена ею и влечение не угасло. Его сегодняшняя невеселость, бесцельное, казалось бы, времяпрепровождение были затишьем перед большой радостью. Когда она узнала, что он идет в армию, то сказала: «Без тебя мне очень и очень будет скучно». Эти слова, сорвавшиеся ненароком и поселившие в нем надежду, Нурлан бережно хранил в своем сердце...
Итак, в Черной степи собирались силосовать подсолнух. С раннего утра колхозники собрались там с граблями и вилами. На поле уже стрекотали вовсю косилки, по утренней прохладе выкосили немало. Грабельщики тут же собрали все в валы и поджидали машину Кожака, который должен был возить подсолнух к силосной яме,
Луиза не знала покоя и металась с одного участка поля на другой. Лицо ее потемнело от загара. С грустью она смотрела на скошенный подсолнух, свое детище. Сколько усилий и энергии пришлось затратить, чтобы посеять и вырастить этот подсолнух, а теперь все под нож косилок. На лице у нее можно было обнаружить нетерпение, беспокойство и ожидание чего-то. Такого за ней Нурлан никогда не замечал, даже глаза запали. Устала, видно, совсем измучилась.
Давно уже аульчане привязались к ней, и районные и колхозные руководители были довольны агрономом. Да и как не быть довольными, ведь Луиза научила чингиз-тайцев выращивать подсолнухи. Целыми днями она не слезала с лошади, руки и ноги ныли, ломило поясницу...
Работали все хорошо, транспорт не подводил, только вот машина Кожака где-то задержалась. Появился бригадир, весь черный от ярости и пыли:
— Отца твоего в душу! Не нашел я Кожака, как будто сквозь землю провалился! Как уехал вчера вечером, с тех пор и не появлялся.
Кто-то из колхозников сказал:
— Я думаю, он уехал в дальний аул. Там, в Фадихе, у него родственники.
— А по мне, так он где-нибудь пьяный валяется под забором.
— А я думаю, он за прахом отца укатил. С него станется. Деньги все копил, хотел останки отца на родину перевезти. Что возьмешь с ненормального!
Луиза растерялась. Так хорошо начали, а теперь все срывается из-за машины. Она поглядывала в сторону аула, и белый платок ее трепыхал на ветру. Вдали показался Нурлан. Сначала он не хотел сюда приезжать, чтобы не видеть скошенного поля, за которым столько присматривал и берег его пуще глаза. Но он знал, что здесь Луиза, и невольно сел на коня. Как только он подъехал, она спросила у него:
— Ты Кожака не видел?
Нурлан помотал головой — нет, не видел. Луиза, припав к гриве Байшубара, поскакала в аул. Больше ей ни чего, наверное, и не требовалось от Нурлана Он впервые увидел ее гневное лицо, и на сердце у него похолодело
А работа продолжалась, подсолнухи валились под косилками. Кругом вились пчелы, не успевшие, видно, еще насладиться нектаром. С карканьем носилось воронье Добрались до поля и вездесущие мальчишки с торбами Бригадир, распаренный и злой, досадливо прогонял их
Кожака все не было, и копнители расположились кто где, расплевывая вокруг себя шелуху подсолнухов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17