И по всей округе, по десяткам сел шла слава о мастере.
Случалось, хозяин долго ждал, пока Иван управится с предыдущим подрядом и примется за его работу.
Идут люди к деду Ивану, идут к его хозяйке Олене... Много народу приходит.
— Что у вас, тезка, сильнее всего болит, что больше всего беспокоит? — присаживается подле хозяина старинный друг его Петричко. Наклоняется вперед, вытягивает правую руку ладонью вверх, словно хочет забрать немного боли, чтобы деду Ивану полегчало.
— Эх, да что говорить, брат Иван!.. — вздыхает больной. — Порой так жжет внутри, так печет, ну будто кто углей накидал да огонь развел...
— А во рту?
— А во рту горечь и сушь, вроде как горячим ветром высушило... — Точно из глубокой пропасти добывает Иван слова, речь его тянется с трудом, говорить больно.
— А бывает, чтоб хоть ненадолго отпустило? — Иван Петричко никак не может взять в толк, какая такая болезнь точит и поедом ест тезку.
Больной опускает руку, словно безжизненный камень, а не живой человеческий кулак повисает над полом. Затем дед Иван выпрямляет указательный палец и тычет им в землю.
— Там мне полегчает, там отпустит, брат Иван!..
И тут Петричко начинает понимать, какая тяжелая
и опасная болезнь у его друга, и умолкает. Хотел было утешить больного: дескать, все мы, тезка, там будет. Но сообразил, что это не утешение, говорить сейчас такое не подобает, и замолчал, глядя на устремленный в землю палец Ивана.
Молчание это было хуже всяких слов. Петричко медленно провел ладонью по лбу. И, совладав с собой, спросил:
— Вставать можете?..
— Могу... Коли встану, а муха на меня сядет, на ногах не удержусь... — Дед Иван берется рукой за край кровати. Дерево приятно холодит ладонь, и дышать становится легче.
Входят еще друзья. Здороваются, кряхтят, покашливают — все в летах, все скорее могут пожаловаться на слабость, нежели похвастаться силой.
Дед Иван с грустью и благодарностью смотрит на своих побратимов, которые пришли навестить хворого, посидеть с ним, как издавна ведется среди добрых людей по неписаному закону и обычаю. А сказать по правде, хоть и горька она, эта правда, друзья, сваты и кумовья, близкие соседи потому так тщательно побрились, собираясь к деду Ивану, потому надели белые рубахи и облачились в лучшую свою одежду, что хотели попрощаться с ним, пока он жив. Знали, что, если Ивану случалось навещать тяжелобольного, он одевался как на праздник. Оказывал человеку почет и уважение своим опрятным и пристойным видом...
В ногах у деда Ивана на невысокой покрайнице сидит, поглядывая на него, Турянчик — ровесник хозяина. Турянчик худ лицом, долговяз. Ухватившись за пуговицу на пиджаке, он незаметно для себя крутит
Удлиненный край кровати.
ее. Вид Ивана не радует, не веселит, и Турянчик уже размышляет о том, кто весной покроет хату его женатому сыну, вся надежда была на мастера Ивана.
— Надо, Иван, драться с хворобами, надо так хватить болезнью оземь, чтоб только гул да звон пошел!.. А то кто же, коли не ты, моему Петру кровлю поднимет?.. Дерево мы уже припасли, и по размеру, и по толщине все, как ты сказал! — Турянчик бодрится, но пуговицы из рук не выпускает.
— Эх, кум Иван, в этом деле хозяин не я!.. А кровлю на хату своему Петру позовите вязать Юрко Вин- тая... Он сделает по моей науке, быстро и прочно, дорогой материал зря переводить не станет!.. — советует куму дед Иван и, пока говорит, чувствует себя бодрее и увереннее.
— Э нет, нет! Мы только на тебя надеемся! — протестует Турянчик.
Иван молчит. Горькая улыбка холодным светом освещает его лицо и тотчас гаснет.
Понуро сидит Степан Желизко. Смотрит, слушает, а сам между тем думает свою думу. Месяца еще нет, как он выписался из мукачевской больницы. Если Ивану об этом дома не рассказали, он и не знает. Прошел Степан через сомнения и страхи, через боли и муки. Готовили его к операции, но он отказался. Коли смерть рядом, что ж, пусть замахивается косой, а тело резать ни к чему. Внутри у него печет ясным днем и темной ночью, есть чем поделиться с мастером Иваном. Но разве можно с больным говорить о немощах? Это надо иметь в груди не сердце, а камень. У Ивана и своих недугов хоть отбавляй.
— А помните, Иван, как мы, еще в парнях, гоняли лошадей на выпас? У вас были кони серые с черными гривами, а у нас красные с белыми пятнами на лбу!.. — говорит Степан, надеясь воротить Ивана в далекую пору юности, полную веселых происшествий и неожиданностей.
Иван приподнимается на руках, словно так ему легче пускаться в странствия по тем годам, которые вспомнил Желизко. Олена вскакивает и предусмотрительно подкладывает больному за спину подушку, чтоб ему было удобнее сидеть.
— Как мы лошадей пасли, забыл начисто. А вот как из чужих палисков таскали рыбу и жарили ее на вертеле, это еще помню!.. — Иван оживляется: приятно, что Степан ведет его в то далекое лето, когда они по ночам гнали за Латорицу на выпас лошадей и затем опустошали сплетенные из ивовых прутьев верши, которые браконьеры ставили на перекатах и куда, как в капкан, шла рыба по сделанному из камней лотку.
— То-то натерпелись страху, когда кривой Ференц подкараулил нас в камыщах! — подхватил Степан, радуясь, что старинный друг его оживился.
— Подстерег, выследил, да не поймал!.. — с довольным видом проговорил хозяин.
— Э нет, поймать-то он нас мог... — с сомнением покачал головой Степан Желизко. Но больной упрямо стоял на своем:
— Он был пеший, а мы верхом!..
— Да к тому же хромой... — прибавил Степан, хотя это было не так уж важно.
Конечно, в его замечании не было и тени насмешки или презрения к браконьеру Ференцу. Любивший поживиться на дармовщинку, Ференц на всю округу славился умением вязать такие хитроумные сети, каких никто в целом свете не видывал, он знал толк в изготовлении всевозможных капканов и ловушек на волков, лисиц и зайцев, не раз попадал в руки лесной охраны и жандармерии, но всегда выходил сухим из воды.
—- Прав был тот, кто первым сказал, что Ференц в огне не сгорит и в воде не потонет!.. И все-таки рыбу, которую он в ту ночь загнал в палисок, ели мы!.. — Иван с нажимом произнес последнее слово и сразу как-то весь обмяк. Уж не лучше ли было бы лежать, а не сидеть в постели, подумалось ему.
Олены в хате не было, незаметно вышла куда-то, к Иванову ложу подошел сосед Шестак и стал вынимать подушку, которую жена засунула больному под самые плечи.
— Теснит!.. Так теснит, так давит, будто в груди тяжесть какая, изнутри так и напирает, кверху тянет!.. — пожаловался хозяин и все же с благодарностью взглянул на Дмитра Шестака.
— Ну и как же тогда получилось с рыбой-то этой, а, Иван?.. — Шестаку хотелось услышать эту старую историю из уст Ивана, он спрашивал почему-то не Степана Желизко, а больного хозяина.
Иван только рукой махнул — не было сил говорить.
Не было сил рассказывать, но картины прошлого вставали перед ним на редкость ясно и четко. Стоило лишь Ивану закрыть глаза — в комнате горела электрическая лампочка, и свет ее бил больному в глаза, — как он увидел далеко-далеко за Латорицей четырех лошадей, увидел ошалевшего от неожиданности хромого Ференца и его выпотрошенный на отмели палисок. Друзья ускакали так быстро, точно происходили из казацкого рода, славного своими всадниками. Разгоряченных лошадей пустили пастись. Пока Иван собирал для костра мелкий хворост и сухие стебли, Степан готовил вертела и чистил рыбу.
Деда Ивана измотала болезнь, за плечами у него была долгая жизнь, но сейчас он вдруг почувствовал себя совсем юным, этаким сорвиголовой, если уж не отъявленным озорником. В эти минуты он не только мысленно, но всей душой, всем своим существом перенесся на зеленый луг под усыпанным звездами небом, перенесся в ту тихую ночь, когда они сидели у костра и так весело потрескивали в огне сухие сучья. Сладко пахло дымком, радостно резвилось пламя, Степан насаживал рыбьи тушки на очищенные от коры палочки и осторожно посыпал их солью, пропуская ее между двумя пальцами, чтобы она падала равномерно... И едва лишь сок рыбы зашипел на углях, едва лишь под ясным звездным небом поплыл дивный, заманчивый аромат жареного, как больному Ивану почудилось, что он не у себя дома, не на кровати, пропахшей молоком и лекарствами, а прямо-таки на седьмом небе.
— Вот бы теперь нам такой рыбы, Степан!.. Кажется, все болячки и хворобы как рукой сняло бы! — с глубоким вздохом мечтательно произнес Иван, обращаясь не только к Пелизко, но ко всем своим товарищам, сидевшим на табуретах возле печи: там были Павлович, Шестак, Скиба, Петричко, Довгун. Один лишь Желизко — наверно, по праву давнишнего друга — сидел рядом с кроватью.
Честно говоря, трудно было бы ответить, почему они сошлись все вместе в Ивановой хате. Знали они Ивана не один год, однако встречались не так уж часто и всегда по делу. Они принадлежали к числу тех людей, которых в селе почитал и—за, большой опыт славно прожитую жизнь, И надо сказать без малейшего преувеличения, что наибольшим уважением Иван пользовался именно среди них. Бывало, сойдутся десять мудрых вот никак не могут прийти к согласию по какому-нибудь сложному вопросу, но стоит появиться Ивану, как он сразу вникнет в суть дела, на лбу его соберутся морщины, взгляд сделается сосредоточенным, и все встанет на свое место, будет найден прямой путь.
Вот почему — да будет вам известно — собрались побратимы в Ивановой хате,
— Что говорит медицина? — спросил кто-то из присутствующих, вопросом своим спуская Ивана с заоблачных высот, возвращая его из мысленных странствий по ночным пастбищам,
— Врачам лишь бы деньги!., — лениво прогнусавил Довгун; можно было подумать, будто он только и делал, что платил врачам, хотя за всю жизнь не проглотил ни одной пилюли, ни одного порошка, а уж что касается простукивания, прослушивания, лечения зубов или, не приведи господи, укола — о них Довгуну было известно столько же, сколько о древнейшей клинописи.
Друзья переглянулись с некоторым удивлением.
Хозяин Иван поспешно возразил:
— Грех бога гневить! И лечат, и кормят, и ухаживают, и заботятся о больном у нас бесплатно!.. Конечно, может, где и попадется такое ничтожество, что заглядывает больному под подушку да за пазуху, мечтая выудить какую-нибудь десятку, в семье не без урода... Но мне — хвала и слава нашим порядкам — такого видеть не доводилось, хотя и немало леживал в Ужгороде и Львове, побывал в руках и у простых врачей, и у профессоров...
— То-то и беда: в руках у профессоров побывали, а им в руки ничего не сунули!.. опять встрял Довгун, словно ему представился удобный случай оправдаться.
— Чепуху несете, Андрей! Послушать вас, так вы не иначе как буржуй и капиталист или поете с чужого голоса,. Я тоже лежал в больнице!.. Иван правду говорит!.. — рассердился Желизко.
— Готовьте, Андрей, мешок денег на случай болезни — не слыхать бы о ней никогда среди добрых людей, — очень серьезно, а может быть, и с насмешкой бросил Шестак. И к хозяину: — А лекарства, подходящие лекарства для вас, сват, нашлись?
— Думается мне, нет и не было в больнице лекарств, какие не испробовали бы на мне!.. — проговорил Иван таким тоном, точно он был одним из тех добровольцев, которые готовы, подвергаясь опасности, испытывать на себе лекарства ради здоровья и спасения жизни других людей.
— А здоровья нет как нет!.. — не отступал Шестак.
— Нету!.. — без отчаяния, а как-то равнодушно и бессильно махнул Иван побледневшей за время болезни рукой.
— И что за мир такой? Для атомов, для ракет, для другой погибели и золото находится, и ума хватает, а вот лекарство такое придумать, чтобы человек жил, это нет!.. — вскочил с табурета Юрко Павлович. Он жил по соседству с Иваном, и сельчане знали, что Юрко любит пофилософствовать на темы войны и мира, отношений между государствами.
— Здоровья нету!.. — тихонько уронил Иван, и чувствовалось, что он ко всему притерпелся. От этой безысходности могло сделаться жутко и здоровому, хотя мало на свете такого, с чем не примирится и к чему не привыкнет человек...
— Молоко, масло, мед, яйца и сало! Вот лекарства, вот что дает здоровье! Кабы мы весь век в достатке жили, ни одна хворь нас не одолела бы! — опять загнусавил Андрей Довгун, с силой потирая себе лицо заскорузлой ладонью, и враз побагровел, словно это была не ладонь, а рашпиль.
Советы и пересуды, громкие разговоры и философствования побратимов вконец утомили Ивана. Быть может, он и радовался, что его не забывают в беде, наведываются, но как-то помимо своей воли отвернулся к стене, закрыл глаза и уснул.
Побратимы направились к двери. Некоторые на пороге останавливались и незаметно взглядывали на больного. Его слегка растрепавшиеся волосы кое-где серебрились, и все же они были еще совсем черные, просто на редкость.
Лицо Ивана казалось спокойным, умиротворенным, его тихий сон — глубоким и сладким...
У дверей вдруг закрякала утка.
Хозяйка всполошилась, метнулась из хаты — она не держала уток.
Невысокая тщедушная женщина, сдвинув с головы теплый платок, сказала:
— Вот, сварите Ивану... Такой хороший, достойный человек... лишь бы здоровье к нему вернулось. С моим- то они ровесники были.
— Что вы, Терезка! Семья у нас, слава богу, большая, дружная... Нужды никогда не знали... — Олене было как-то не по себе: Терезка — вдова, а, смотри-ка, не с пустыми руками пришла навестить Ивана.— Гляньте-ка! — Олена показала куме на кучу всякой вкусной снеди, лежавшей на кухонном креденце. Были там три грудки свежего творога, на тарелке желтело масло, в миске белели яйца, в двух больших банках светился мед. Варенье, домашняя колбаса, сметана, гусиная печенка — все, все говорило о людской щедрости и благосостоянии. Хватило бы здоровья все это съесть!..
— Слава светлому дню! — молвила гостья, плотнее кутаясь в теплый платок, — в кухне было холодно, Те- резку проняла дрожь.
Женщины переступили порог и вошли в комнату, где лежал Иван.
Увидев, что больной спит, Тереза приложила палец к губам — дескать, сама понимаю, разговаривать тут можно только шепотом.
— Садитесь, кума дорогая, садитесь!.. — Олена пододвинула табурет к старинному, видно, прадедовскому комоду с большими выдвижными ящиками, комод этот служил также столиком для радиоприемника.
— Сяду, кумичка, сяду!.. — Тереза оглянулась на Ивана и села так осторожно, точно от этого зависело, хорошо ли поспит и отдохнет хозяин.
— Думаете, спит?.. — взглянула Олена на Терезу. — Сна нету! Чуть задремлет, и опять боль схватит... И давай стонать: йой да йой! Не спит!..
— Ой, верно, верно!.. Кабы болезнь обходила стороной честного труженика... — Терезка снова натянула на плечи платок, хотя в светлице было натоплено.
— Беда, да и только!.. — горько поджимала губы
Олена.
— А ночью как? — шептала Тереза.
Олена только рукой махнула.
Женщины замолчали. Сидели подавленные; у Олены работа валилась из рук, да и не клеился у них почему-то разговор. Словно бы все уж было переговорено, все понятно и ясно. По хате разнесся запах шиповника. Тереза поняла, Олена варит напиток из шиповника, надеется, что он поможет больному. Хозяйка, спохватившись, отодвинула кипящий чайник на край плиты.
— В мире жить — мирское творить!.. — Тереза печально вздохнула — напрасно она рассчитывала такими словами утешить Олену: у них обеих девичество кончилось в один и тот же мясоед.
Олена молчала.
Но не молчалось ее давнишней приятельнице.
— Да уж хоть бы долго не страдал, кума дорогая, не помирал бы в муках мученских!.. Мой-то, бедняга, смертыньку легкую себе заслужил... Захворал, а на третий день у него уж в головах свеча горела... — Тереза говорила так, словно более легкой и удобной смерти, чем у ее мужа, и быть не могло.
Она принялась рассматривать комнату, точно раньше у нее для этого не было времени. Комната как бы делилась на две половины — освещенную и затененную. Хозяйка завесила лампу, чтобы свет не бил Ивану в глаза.
Олена нашла себе работу у плиты, разогревая нехитрый ужин.
По Терезиной позе, по взглядам, которые она бросала на кровать, по двум складкам, бороздившим ее лоб, было видно, хочет что-то спросить. Какая такая болезнь могла столь неожиданно и быстро подкосить мастера Ивана, эта мысль не выходила у нее из головы. А ведь недавно, еще в прошлом году, встретив его на улице, она с завистью подумала, что Ивану сносу не будет, таким здоровым и крепким он ей показался.
— Как это — слабая и белая кровь, кумичка?.. Доктора ее Ивану показывали?.. Может, как молоке или как чистая вода?.. — подойдя к Олене, прошептала ей на ухо Тереза. Удивлению ее не было границ — отродясь не слыхивала, что бывает белая кровь.
— Слабая кровь, жидкая... — только и могла ответить ей Олена, больше-то она и сама не знала.
1 2 3 4 5 6 7