— запротестовал незнакомец.— Продолжайте, пожалуйста...
— Годов пять тому будет, объявился у нас один гражданин, из газеты приезжал,— сказала женщина, расставляя на скатерти чашки.— Вот па том месте, где вы сидите, тоже сидел... Мы ему душу раскрываем, жалимся, а он знай строчит себе... Мы ту газету по видали, по люди сказывали— здорово он нашего Аникея пропечатал, с песком продрал! Ну, Аникей, не будь дурак, признал на себя всю вину, прошел сквозь самокритику и снова нас понужает в хвост и в гриву! Всем припомнил потом, кто с этим гражданином хоть одно слово говорил... Так что вы нас уж лучше в это дело не путайте, Христа ради!..
— В какое дело? — Незнакомец покраснел и спрятал блокнот в карман.— Не беспокойтесь, это я просто так, для себя...
Он встал, прошелся по избе, задумчиво потирая подбородок, поскрипывая бурками. Он был тяжеловесен в походке, широк в плечах, лицо ого с крупными чертами выглядело бы грубым, если бы но вызывающий контраст между гладкими, по-юношески розовыми щеками и седыми, словно сквозившими голубизной волосами, что придавало ему выражение удивительной живости и задора.
«Я где-то видел его. Но где?» — подумал Мажаров, мучительно напрягая память.
— Раз уж мы к вам в гости напросились, то давайте, хозяюшка, знакомиться по-пастоящему,— сказал человек в бурках и протянул руку женщине: — Моя фамилия Про-батов, зовут Иваном Фомичом...
«Так ведь это же секретарь обкома»,— вспыхивая до корней волос, подумал Константин и, не выдержав, громко рассмеялся.
— Вы уж извините, Иван Фомич, что я так с вами разговаривал!
— Ничего не поделаешь — попал, что называется, под горячую руку.
— Я тут работаю в комиссий от райкома, занимаюсь как раз делами этого деятеля, о котором идет речь... Моя фамилия Мажаров...
— В соседней деревне у нас три семьи Пробатовых жили,— словно размышляя вслух, проговорила женщина.— Может, вы кому-нибудь из них сродни приходи-, тесь?
— Да ты что это, мать, растешь такая беспонятная! — вскинулся на печке старик и затряс седой головой.— Это ж секретарь нашей области, сын Евдокии Павловны!
— й верно! — обрадованно подхватила хозяйка.— А мне и невдомек!.. Вижу, обличье-то вроде знакомое, а в ум никак не возьму. На мать уж больно похожие!.. Садитесь, чайком вас согрею.
— Не откажусь,— сказал Пробатов и оглянулся на Мажарова.— Не знаю только вот, как наш сердитый товарищ...
— На сердитых, Иван Фомич, воду возят,— опускаясь рядом с секретарем на лавку, сказал Константин.
— Не только воду,— в топ ему шутливо проговорил Пробатов,— но, как показала жизнь, и дрова...
— Слезай и ты, старый,— сказала хозяйка.— Вместе будем краснеть перед гостями...
— Это за что же? — удивился Пробатов.
— Да угощение-то у нас какое, сами видите — хлеб, картошка да вода,— с горечью пояснила женщина, и в скорбно сжатых губах ее проступила нежданная суровость.— Чай пьем с сахаром вприглядку... Бывает он у нас редко, по большим праздникам, да и то сроду по совести его не купишь, как, скажем, в городском магазину,— все норовят с хитростью продать... Сначала десяток яиц снеси, денег доложи, тогда помажут губы сладеньким!
— Это безобразие и беззаконие! — жестко сказал Пробатов и, снова вынув блокнот, стал записывать.— Выходит, хозяюшка, не вам надо перед нами краснеть...
Уцепившись за деревянный бортик печки, старик опустился на руках на пол, сунул под мышки костыли и проковылял к столу. Был он сухощав, жилист, смуглая кожа на шее иссечена частыми квадратиками морщин.
— Я про что хочу спросить, товарищ секретарь,— сказал он, присаживаясь напротив Пробатова.— Отчего так получается, что деревня живет беднее города, а за все платит дороже?.. Ну что ни возьми, любой товар или стру-мент какой — сперва натурой просят, а потом докладывай деньгами. Я так считаю, не по справедливости это будет, а?
— Я тоже так думаю,— сказал, помолчав немного, Пробатов.— Да и не один я, вся партия сейчас этим занимается... С налогами все исправили, теперь нужно в первую очередь повысить цену на хлеб, который государство покупает у колхозников. Дойдем до всего, отец, можешь надеяться — и товарами завалим все магазины, и сахару будет вволю...
Он говорил неторопливо, с мягкой раздумчивостью, то поглаживая колено, то вдруг вскидывая руку к голове и легким движением проводя по седым, тусклого алюминиевого блеска полосам.
— Не худо бы нам со старухой хорошей жизнью пожить напоследок,— сказал старик и, словно не желая упускать счастливый случай, сведший его с секретарем обкома, настойчиво попросил: — Вот помогли бы еще доброго хозяина подыскать для колхоза, все бы вам в ножки поклонились... Да и эту шайку вокруг Аникея надо порастол-кать, она ведь вся из тех самых поганых людей, что и на пожаре будут воровать!
— Вспомнил! — радостно крикнул Константин и изо всей силы затряс руку Пробатова.— Ну надо же так, а? Все время смотрю на вас, Иван Фомич, и гадаю, где же я вас видел? И вот как услышал про пожар, так и ударило меня в самое сердце!.. Я же знал вас, еще когда был мальчишкой... если бы не вы, меня, может быть, и на свете
не было!
— Вы скажете! — озадаченный, казалось, не столько самим признанием Мажарова, сколько внезапностью такого перехода в разговоре, пробормотал Пробатов.
— Честное слово! Сами сейчас увидите! — не отпуская пробатовской руки, горячо и сбивчиво говорил Константин.— Вы должны помнить моего отца — его убили, когда он повез из Черемшанки в район список членов первой артели... А позже вы вырвали меня совсем из другой семьи и отвезли в детский дом, к Алексею Макаровичу... Теперь вспомнили?
Секретарь обкома ответил не сразу. Он отстранился на мгновение от Мажарова, напряженно вглядываясь в его лицо, потом что-то дрогнуло в уголках его сжатых губ, в прищуренных глазах, в которые словно пробился сквозь светлые густые ресницы затаенный глубинный свет. Он улыбнулся с мечтательной ласковостью и все не отрывал глаз от Константина: будто шагнув из тех незабываемых лет, тот вернул его к далеким тревожным ночам, грозовым сполохам, к стонам набата.
— Да, да,— вздохнув, тихо проговорил Пробатов.— Разве кто забывает о своей юности?
В нем как будто ничего не сохранилось от того угрюмого и властного мужика, каким он запомнился Константину с детства,— жизнь немало поработала, филиграня его, и все же ничто не исчезало бесследно — так много оставалось в Пробатове от прежнего: в походке, в жестах, в голосе.
— А что стало с вашей матерью? Она с вами?
— К несчастью, нет.— Мажаров вздрогнул и опустил голову.— С тех пор как ее сослали, я никогда не видел ее.
— И не могли ее разыскать?
— Раньше не хотел, просто старался забыть о ней, а позже наводил кое-какие справки, но никаких следов ее не нашел... Наверное, она давно умерла...
— Мы тоже тогда дали маху и не вырвали ее из той страшной семьи,— вздохнув, признался Пробатов.—Мы были слишком непримиримы к тому, что мешало нам в прежней жизни, часто поэтому становились до жестокости принципиальными и все валили в одну кучу, не разбирая, мерили всех одной суровой меркой...
Они пили чай и говорили уже о другом, но Константин долго не мог поднять голову: что-то мешало ему это сделать с тем чувством свободы, которое он испытывал обычно.
Условившись с хозяйкой о том, что оп останется у них ночевать, Мажаров пошел проводить секретаря обкома. Метель стихла, в воздухе плавали редкие снежинки, небо бледнело, становилось выше, где-то за пухлыми облаками смутно угадывалась луна. Над деревней стояла глубокая тишина.
— И так вот везде, в какую избу ни зайдешь,— говорил Константин.— Я первое время даже немного растерялся, столько на меня свалилось всяких просьб, жалоб и просто недоуменных вопросов... Иногда мелочь, вроде пустяк, а из него вырастает целая проблема! И кто-то ведь должен все это решать, нельзя же оставлять людей без ответа, позволять накапливаться недовольству, раздражению... Это, конечно, трудно, но как мы можем не выслу
шать каждого, не понять, о чем он думает, чего хочет добиться в жизни, что ему мешает...
— Кто же должен, как не мы с вами,— сказал Пробатов.— Некоторым руководителям кажется, что если они провели собрапие, то уже завоевали все души... А на самом деле все гораздо сложнее! Люди ведь меняются медленнее, чем любые обстоятельства, сознание не поспевает за всеми переменами бытия... День ото дня жизнь здесь будет становиться лучше, но, чтобы люди стали нравственно выше, им необходимо нечто большее, чем одна сытость. Им, если хотите, даже мало уверенности, что они завтра будут жить богаче. Человек должен ощущать себя во всем человеком, чтобы никто не помыкал им, чтобы он чувствовал себя равным со всеми в труде, во всех своих правах. Это, и только это, даст нам возможность раскрыть в каждом те силы, которым пока, по-моему, нет даже названия, настолько они представляются мне необычными и прямо фантастическими!..
— Да, да,— словно отзываясь на собственные раздумья, подтвердил Мажаров.
— Это очень хорошо, что вы решили вернуться в деревню,— все более воодушевляясь, продолжал Пробатов.— Нам так сейчас не хватает людей, способных взяться за любую черновую работу! А то что получается — чуть заметим, что какой-то товарищ выделяется среди других, так мы его забираем в город, в аппарат и губим частенько человека, засушиваем, не дав ему как следует развернуться!.. Вот посудите сами...
И Пробатов стал рассказывать, как перед этой поездкой по районам он собирал работников обкома и был немало изумлен, когда на его призыв поехать в деревню и взять на свои плечи отстающие колхозы отозвались всего четыре человека.
— Мне было так горько, и стыдно, и даже противно слушать и видеть, как молодые, здоровые люди выдумывают одну причину за другой, лишь бы отвертеться всякими путями и остаться в городе... А ведь это коммунисты, которые считают себя вправе учить других партийным принципам, но не хотят отдавать себя делу партии целиком, безраздельно, отказываются, по существу, бороться за ее цели и идеалы!.. Я думаю, что из всех трудностей, что теперь стоят перед нами, это одна из самых больших — такое количество явных иждивенцев партии!..
— А знаете, Иван Фомич,— горячо подхватил Константин,— у вас много интересных мыслей, которыми вы
можете щедро поделиться со всеми... А то я вот сейчас вспомнил, как однажды читал одну вашу речь в газете и по той речи представил вас совсем другим!
— Что же, лучше или хуже? — с легкой усмешкой спросил Пробатов.— Договоривайте...
— А вы не обидитесь? — мучаясь тем, что он вынужден говорить такому настоящему и большому человеку какие-то обидные -слова, сказал Константин.— Дело не в том даже, лучше или хуже. Но когда я прочитал вашу речь, я подумал,— какой, должно быть, это неинтересный, лишенный всякой самобытности человек. Честное слово! Ведь ваша речь была голой информацией об области, она походила на десятки и сотни таких же безликих речей. Что вам, сказать, что ли, было не о чем? Вы же вон какой богатой души человек!..
— Однако вы разделали меня под орех! — Пробатов попытался рассмеяться, но смех его прозвучал натянуто.
— Вы только простите меня, Иван Фомич... Я совсем не хотел...
— Да что уж там.— Пробатов махнул рукой.— Сущую правду сказали!.. Мы так зацентрализовались, что часто не верим, что способны произнести свою пусть в чем-то неровную, но полную живых мыслей речь и... поручаем ее состряпать работникам аппарата, которые подчас и не болеют всеми этими вопросами! Вот так оно и выходит. Спасибо вам!
У мостика через закованную льдом Черемшанку они остановились.
— Я еще с недельку поживу в вашем районе, так что мы еще увидимся,— сказал Пробатов.— А вы доводите дело в этом колхозе до конца!
Они простились, и Константин, подняв воротник пальто, зашагал обратно. Как всегда после откровенного разговора, он пребывал в состоянии некоторого разочарования. Это случалось с ним и раньше, когда, высказав свои мысли, он не встречал взаимного душевного отклика, но с Пробатовым ведь все было иначе — они так быстро поняли друг друга! И вее же что-то -скребло его по сердцу...
«И откуда у меня эта зловредная привычка высказывать каждому все, что я о нем думаю? — досадовал Мажаров.— Как будто все люди страшно жаждут, чтобы им кто-то сказал об их недостатках и промахах! Но как могло случиться, что я, еще совсем зеленый в партийных делах человек, позволил себе учить партийным принципам
и поведению секретаря обкома, да еще такого, как Пробатов?»
Но, несмотря на какую-то душевную неустроенность, продолжавшую тревожить его, он был счастлив, что жизнь снова сталкивала ого с чоловоком, который был для него больше, чом просто знакомый, чом секретарь обкома той области, где Константину предстояло работать. Словно одним своим появлением Пробатов разрубил узел всех его сомнений и выводил, как уже сделал однажды, в памятные годы детства,, к той земле обетованной, которую Мажарой страстно искал всю жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Годов пять тому будет, объявился у нас один гражданин, из газеты приезжал,— сказала женщина, расставляя на скатерти чашки.— Вот па том месте, где вы сидите, тоже сидел... Мы ему душу раскрываем, жалимся, а он знай строчит себе... Мы ту газету по видали, по люди сказывали— здорово он нашего Аникея пропечатал, с песком продрал! Ну, Аникей, не будь дурак, признал на себя всю вину, прошел сквозь самокритику и снова нас понужает в хвост и в гриву! Всем припомнил потом, кто с этим гражданином хоть одно слово говорил... Так что вы нас уж лучше в это дело не путайте, Христа ради!..
— В какое дело? — Незнакомец покраснел и спрятал блокнот в карман.— Не беспокойтесь, это я просто так, для себя...
Он встал, прошелся по избе, задумчиво потирая подбородок, поскрипывая бурками. Он был тяжеловесен в походке, широк в плечах, лицо ого с крупными чертами выглядело бы грубым, если бы но вызывающий контраст между гладкими, по-юношески розовыми щеками и седыми, словно сквозившими голубизной волосами, что придавало ему выражение удивительной живости и задора.
«Я где-то видел его. Но где?» — подумал Мажаров, мучительно напрягая память.
— Раз уж мы к вам в гости напросились, то давайте, хозяюшка, знакомиться по-пастоящему,— сказал человек в бурках и протянул руку женщине: — Моя фамилия Про-батов, зовут Иваном Фомичом...
«Так ведь это же секретарь обкома»,— вспыхивая до корней волос, подумал Константин и, не выдержав, громко рассмеялся.
— Вы уж извините, Иван Фомич, что я так с вами разговаривал!
— Ничего не поделаешь — попал, что называется, под горячую руку.
— Я тут работаю в комиссий от райкома, занимаюсь как раз делами этого деятеля, о котором идет речь... Моя фамилия Мажаров...
— В соседней деревне у нас три семьи Пробатовых жили,— словно размышляя вслух, проговорила женщина.— Может, вы кому-нибудь из них сродни приходи-, тесь?
— Да ты что это, мать, растешь такая беспонятная! — вскинулся на печке старик и затряс седой головой.— Это ж секретарь нашей области, сын Евдокии Павловны!
— й верно! — обрадованно подхватила хозяйка.— А мне и невдомек!.. Вижу, обличье-то вроде знакомое, а в ум никак не возьму. На мать уж больно похожие!.. Садитесь, чайком вас согрею.
— Не откажусь,— сказал Пробатов и оглянулся на Мажарова.— Не знаю только вот, как наш сердитый товарищ...
— На сердитых, Иван Фомич, воду возят,— опускаясь рядом с секретарем на лавку, сказал Константин.
— Не только воду,— в топ ему шутливо проговорил Пробатов,— но, как показала жизнь, и дрова...
— Слезай и ты, старый,— сказала хозяйка.— Вместе будем краснеть перед гостями...
— Это за что же? — удивился Пробатов.
— Да угощение-то у нас какое, сами видите — хлеб, картошка да вода,— с горечью пояснила женщина, и в скорбно сжатых губах ее проступила нежданная суровость.— Чай пьем с сахаром вприглядку... Бывает он у нас редко, по большим праздникам, да и то сроду по совести его не купишь, как, скажем, в городском магазину,— все норовят с хитростью продать... Сначала десяток яиц снеси, денег доложи, тогда помажут губы сладеньким!
— Это безобразие и беззаконие! — жестко сказал Пробатов и, снова вынув блокнот, стал записывать.— Выходит, хозяюшка, не вам надо перед нами краснеть...
Уцепившись за деревянный бортик печки, старик опустился на руках на пол, сунул под мышки костыли и проковылял к столу. Был он сухощав, жилист, смуглая кожа на шее иссечена частыми квадратиками морщин.
— Я про что хочу спросить, товарищ секретарь,— сказал он, присаживаясь напротив Пробатова.— Отчего так получается, что деревня живет беднее города, а за все платит дороже?.. Ну что ни возьми, любой товар или стру-мент какой — сперва натурой просят, а потом докладывай деньгами. Я так считаю, не по справедливости это будет, а?
— Я тоже так думаю,— сказал, помолчав немного, Пробатов.— Да и не один я, вся партия сейчас этим занимается... С налогами все исправили, теперь нужно в первую очередь повысить цену на хлеб, который государство покупает у колхозников. Дойдем до всего, отец, можешь надеяться — и товарами завалим все магазины, и сахару будет вволю...
Он говорил неторопливо, с мягкой раздумчивостью, то поглаживая колено, то вдруг вскидывая руку к голове и легким движением проводя по седым, тусклого алюминиевого блеска полосам.
— Не худо бы нам со старухой хорошей жизнью пожить напоследок,— сказал старик и, словно не желая упускать счастливый случай, сведший его с секретарем обкома, настойчиво попросил: — Вот помогли бы еще доброго хозяина подыскать для колхоза, все бы вам в ножки поклонились... Да и эту шайку вокруг Аникея надо порастол-кать, она ведь вся из тех самых поганых людей, что и на пожаре будут воровать!
— Вспомнил! — радостно крикнул Константин и изо всей силы затряс руку Пробатова.— Ну надо же так, а? Все время смотрю на вас, Иван Фомич, и гадаю, где же я вас видел? И вот как услышал про пожар, так и ударило меня в самое сердце!.. Я же знал вас, еще когда был мальчишкой... если бы не вы, меня, может быть, и на свете
не было!
— Вы скажете! — озадаченный, казалось, не столько самим признанием Мажарова, сколько внезапностью такого перехода в разговоре, пробормотал Пробатов.
— Честное слово! Сами сейчас увидите! — не отпуская пробатовской руки, горячо и сбивчиво говорил Константин.— Вы должны помнить моего отца — его убили, когда он повез из Черемшанки в район список членов первой артели... А позже вы вырвали меня совсем из другой семьи и отвезли в детский дом, к Алексею Макаровичу... Теперь вспомнили?
Секретарь обкома ответил не сразу. Он отстранился на мгновение от Мажарова, напряженно вглядываясь в его лицо, потом что-то дрогнуло в уголках его сжатых губ, в прищуренных глазах, в которые словно пробился сквозь светлые густые ресницы затаенный глубинный свет. Он улыбнулся с мечтательной ласковостью и все не отрывал глаз от Константина: будто шагнув из тех незабываемых лет, тот вернул его к далеким тревожным ночам, грозовым сполохам, к стонам набата.
— Да, да,— вздохнув, тихо проговорил Пробатов.— Разве кто забывает о своей юности?
В нем как будто ничего не сохранилось от того угрюмого и властного мужика, каким он запомнился Константину с детства,— жизнь немало поработала, филиграня его, и все же ничто не исчезало бесследно — так много оставалось в Пробатове от прежнего: в походке, в жестах, в голосе.
— А что стало с вашей матерью? Она с вами?
— К несчастью, нет.— Мажаров вздрогнул и опустил голову.— С тех пор как ее сослали, я никогда не видел ее.
— И не могли ее разыскать?
— Раньше не хотел, просто старался забыть о ней, а позже наводил кое-какие справки, но никаких следов ее не нашел... Наверное, она давно умерла...
— Мы тоже тогда дали маху и не вырвали ее из той страшной семьи,— вздохнув, признался Пробатов.—Мы были слишком непримиримы к тому, что мешало нам в прежней жизни, часто поэтому становились до жестокости принципиальными и все валили в одну кучу, не разбирая, мерили всех одной суровой меркой...
Они пили чай и говорили уже о другом, но Константин долго не мог поднять голову: что-то мешало ему это сделать с тем чувством свободы, которое он испытывал обычно.
Условившись с хозяйкой о том, что оп останется у них ночевать, Мажаров пошел проводить секретаря обкома. Метель стихла, в воздухе плавали редкие снежинки, небо бледнело, становилось выше, где-то за пухлыми облаками смутно угадывалась луна. Над деревней стояла глубокая тишина.
— И так вот везде, в какую избу ни зайдешь,— говорил Константин.— Я первое время даже немного растерялся, столько на меня свалилось всяких просьб, жалоб и просто недоуменных вопросов... Иногда мелочь, вроде пустяк, а из него вырастает целая проблема! И кто-то ведь должен все это решать, нельзя же оставлять людей без ответа, позволять накапливаться недовольству, раздражению... Это, конечно, трудно, но как мы можем не выслу
шать каждого, не понять, о чем он думает, чего хочет добиться в жизни, что ему мешает...
— Кто же должен, как не мы с вами,— сказал Пробатов.— Некоторым руководителям кажется, что если они провели собрапие, то уже завоевали все души... А на самом деле все гораздо сложнее! Люди ведь меняются медленнее, чем любые обстоятельства, сознание не поспевает за всеми переменами бытия... День ото дня жизнь здесь будет становиться лучше, но, чтобы люди стали нравственно выше, им необходимо нечто большее, чем одна сытость. Им, если хотите, даже мало уверенности, что они завтра будут жить богаче. Человек должен ощущать себя во всем человеком, чтобы никто не помыкал им, чтобы он чувствовал себя равным со всеми в труде, во всех своих правах. Это, и только это, даст нам возможность раскрыть в каждом те силы, которым пока, по-моему, нет даже названия, настолько они представляются мне необычными и прямо фантастическими!..
— Да, да,— словно отзываясь на собственные раздумья, подтвердил Мажаров.
— Это очень хорошо, что вы решили вернуться в деревню,— все более воодушевляясь, продолжал Пробатов.— Нам так сейчас не хватает людей, способных взяться за любую черновую работу! А то что получается — чуть заметим, что какой-то товарищ выделяется среди других, так мы его забираем в город, в аппарат и губим частенько человека, засушиваем, не дав ему как следует развернуться!.. Вот посудите сами...
И Пробатов стал рассказывать, как перед этой поездкой по районам он собирал работников обкома и был немало изумлен, когда на его призыв поехать в деревню и взять на свои плечи отстающие колхозы отозвались всего четыре человека.
— Мне было так горько, и стыдно, и даже противно слушать и видеть, как молодые, здоровые люди выдумывают одну причину за другой, лишь бы отвертеться всякими путями и остаться в городе... А ведь это коммунисты, которые считают себя вправе учить других партийным принципам, но не хотят отдавать себя делу партии целиком, безраздельно, отказываются, по существу, бороться за ее цели и идеалы!.. Я думаю, что из всех трудностей, что теперь стоят перед нами, это одна из самых больших — такое количество явных иждивенцев партии!..
— А знаете, Иван Фомич,— горячо подхватил Константин,— у вас много интересных мыслей, которыми вы
можете щедро поделиться со всеми... А то я вот сейчас вспомнил, как однажды читал одну вашу речь в газете и по той речи представил вас совсем другим!
— Что же, лучше или хуже? — с легкой усмешкой спросил Пробатов.— Договоривайте...
— А вы не обидитесь? — мучаясь тем, что он вынужден говорить такому настоящему и большому человеку какие-то обидные -слова, сказал Константин.— Дело не в том даже, лучше или хуже. Но когда я прочитал вашу речь, я подумал,— какой, должно быть, это неинтересный, лишенный всякой самобытности человек. Честное слово! Ведь ваша речь была голой информацией об области, она походила на десятки и сотни таких же безликих речей. Что вам, сказать, что ли, было не о чем? Вы же вон какой богатой души человек!..
— Однако вы разделали меня под орех! — Пробатов попытался рассмеяться, но смех его прозвучал натянуто.
— Вы только простите меня, Иван Фомич... Я совсем не хотел...
— Да что уж там.— Пробатов махнул рукой.— Сущую правду сказали!.. Мы так зацентрализовались, что часто не верим, что способны произнести свою пусть в чем-то неровную, но полную живых мыслей речь и... поручаем ее состряпать работникам аппарата, которые подчас и не болеют всеми этими вопросами! Вот так оно и выходит. Спасибо вам!
У мостика через закованную льдом Черемшанку они остановились.
— Я еще с недельку поживу в вашем районе, так что мы еще увидимся,— сказал Пробатов.— А вы доводите дело в этом колхозе до конца!
Они простились, и Константин, подняв воротник пальто, зашагал обратно. Как всегда после откровенного разговора, он пребывал в состоянии некоторого разочарования. Это случалось с ним и раньше, когда, высказав свои мысли, он не встречал взаимного душевного отклика, но с Пробатовым ведь все было иначе — они так быстро поняли друг друга! И вее же что-то -скребло его по сердцу...
«И откуда у меня эта зловредная привычка высказывать каждому все, что я о нем думаю? — досадовал Мажаров.— Как будто все люди страшно жаждут, чтобы им кто-то сказал об их недостатках и промахах! Но как могло случиться, что я, еще совсем зеленый в партийных делах человек, позволил себе учить партийным принципам
и поведению секретаря обкома, да еще такого, как Пробатов?»
Но, несмотря на какую-то душевную неустроенность, продолжавшую тревожить его, он был счастлив, что жизнь снова сталкивала ого с чоловоком, который был для него больше, чом просто знакомый, чом секретарь обкома той области, где Константину предстояло работать. Словно одним своим появлением Пробатов разрубил узел всех его сомнений и выводил, как уже сделал однажды, в памятные годы детства,, к той земле обетованной, которую Мажарой страстно искал всю жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44