.. Веревка, которую сегодня утром я пытался отвязать от сука дуба, представляла собой тонкую конопляную бечевку, много раз бызшую в употреблении и потому жесткую и лоснящуюся. Такие бечевки сейчас почти не продаются: теперь в моде капроновые и нейлоновые поделки. Эта бечевка сейчас в милиции, а мне очень хотелось найти гвоздь, на котором она висела зчера.
Еще издали я увидел на деревянном стержне, вбитом в столб, толстую ржавую цепь; с другой стороны висела аккуратно свернутая петлей веревка, рядом еще одна — новая, капроновая, бледно-зеленого цвета. Бывший старшина шел за мной, тяжело дыша. Астма... Или заядлый курильщик, или еще что-то. Сейчас даже у детей бывает астма из-за разных аллергий. Я спросил его:
— Кто у вас ходит за овцами?
— Жена, — ответил он, вздрогнув. — А что?
— Хорошие овечки, — погладил я одну, нюхавшую мою штанину. В овцах я вообще не разбираюсь.
Я приоткрыл дверь сарая, заглянул внутрь. Как я и предполагал, сарай был пуст. В одном углу лежало сено, в другом стоял скромный инвентарь — мотыги, лопаты, грабли и два топора. Сараи эти строились давно, во времена частного землевладения, и предназначались для хранения соломы и сена; сейчас, когда времена примитивного хозяйствования ушли в прошлое, они пустовали, Крыша, крытая шифером, местами прохудилась, на полу там и сям виднелся снег. Проследив за моим взглядом, мужчина смущенно произнес:
— Все не хватает времени, чтоб отремонтировать.
Но я смотрел не на крышу, а на балки. Их было шесть. А рядом с сеном стояла, опираясь на стену, высокая прочная лестница. Если ее передвинуть, она ляжет на одну из балок. Поднимаешься, завязываешь веревку, делаешь петлю, потом толкаешь лестницу.
Мне самому не приходилось видеть, но довелось немало слышать, что самоубийцы в селах поступают именно так. Я бы мог рассказать одну из услышанных мной историй, но знаю, что вам это будет неприятно, ибо история эта весьма тягостна. Мне ее рассказал мой приятель Сашо, который однажды нашел своего родственника повесившимся в сарае. Родственника оставили все близкие, и он не выдержал. По словам Сашо, самым тягостным был тот момент, когда он смотрел на одинокие следы на снегу, ведущие лишь в одну сторону, — к черному провалу открытой двери сарая . . . Над домом, двором и садом, рассказывал он, стояла неестественная тишина — тугая, как натянутая струна, все сконцентрировалось на тонкой цепочке следов, оставленных человеком, ушедшим в никуда ...
Лестница опиралась на стену, в сене что-то шуршало, наверное, мышь. Постояв там с минуту, я вышел во двор и аж зажмурился от ослепительной белизны снега. Стар-шина глядел на меня с испугом.
— Если что-то надо, я здесь ...
— Там видно будет, — сказал я неопределенно. —- Но имейте в виду: я сюда не приходил, ясно?
— Так точно!
— Завтра, может быть, опять наведаюсь.
— Слушаюсь! Уже выйдя на улицу, я спохватился:
— Где вы были вчера вечером? Когда мы привели женщину в этот дом, мужчины не было. Я смотрел на него пристально и строго. На лбу у него выступила испарина.
— Я вернулся только сегодня утром. - Вернулись? Откуда?
— Из Софии. Ездил к дочери. У нас родился внук.
— Поздравляю! В котором часу вы приехали?
— Поездом в половине седьмого. Несчастье уже произошло.
По знакомой тропинке я возвратился в дом отдыха. Возле дуба я задержался4, примерно полчаса. Сломанный сук был отодвинут в сторону: там все измеряли, фотографировали. Снег бы утоптан, березовая роща показалась мне какой-то сникшей, вокруг царила зловещая тишина. Опершись о ствол дуба, я выкурил одну за другой две сигареты. Я представил себе, как женщина встает в полшестого, одевается, говорит сестре: .,Ну, я пошла!", а та ей отвечает: „Счастливо!" (отвечает, вероятно, в постели — зачем ей вставать так рано?) Женщина выходит на террасу. Белизна снега ослепляет ее, минуту-другую она глядит на него, потом направляется к сараю, ищет веревку, находит. Веревка у нее в руках — живая, гибкая, угрожающая.. . Если до ••«того имелось известное колебание, теперь оно должно возрасти вдвое, втрое. .. Может, ей захотелось вернуть веревку обратно . . . Или собиралась это сделать, но огромным усилием воли преодолела свою слабость... Потом она открывает дверь сарая, там темно, но чувствуется дыхание жизни: шевелятся овцы, у одной ягненок — он блеет, это тоже жизнь, только возведенная в сотую степень ... Женщина всхлипывает, поворачивает назад, выскакивает из калитки на улицу; здравый разум еще не покинул ее: нет, нет, нет, при чем здесь моя сестра, при чем здесь они („они" — это овцы, ягненок, все живое, все, что хочет жить) — я не имею права сделать это здесь, надо уй-ти куда-нибудь, где никто не сможет меня увидеть, чтобы никого не могли обвинить, это должно произойти где-то за селом, кругом лес... Она бежит по дорожке, в горле ком, руки сжимают веревку, снятую с гвоздя под навесом ...
И так далее...
И тому подобное ...
Могло ли так быть?
А. почему нет? В подобных ситуациях логичные вещи выглядят нелогичными и наоборот. Однако нормальный человек на это возразит: ну и что? Вы хотите заставить меня поверить, что она замерзшими руками рылась в снегу в поисках камней, о потом аккуратно клала их один на другой так, чтобы каменная пирамида не рассыпалась, когда она на нее ступит? Хотите, чтобы я поверил, что, стоя на этой шаткой опоре, она привязала к суку веревку, сделала петлю, накинула ее себе на шею? .,
В ответ я снова скажу: а почему нет?
Мне приходилось читать, как самоубийца завязывал петлю на оконной раме, а затем опускался на колени возле окна. И ему удавалось таким образом покончить с собой. Это кажется невероятным, но кому? Нам, людям с нормальным поведением, в здравом уме.
Но есть ли у меня полная уверенность в том, что бечевка, на которой она повесилась, висела под этим на-весом? Что сестра ее спала, а не проводила до улицы или еще дальше, коль скоро женщина еще не оправилась от шока и боялась идти одна в дом отдыха?
И зачем ей кончать самоубийством? У нее расстроены нервы? Это верно, мы с Лелей сами в этом убедились. Крики, уверения, что к ней в комнату влез Царский ... Но почему нервы у нее не в порядке? Какова причина этой депрессии?
Завтра, когда растает снег, я тщательно осмотрю весь двор и получу ответ хотя бы на один из многочисленных вопросов, которые мне надо решить.
Покинув место происшествия, я вернулся в дом отдыха. Здание казалось вымершим. Я бросил взгляд на окно на втором этаже: занавеска висела спокойно. И все же на мешало бы проверить, кто живет в этой комнате. Но сначала надо зайти к Леле. Как она? На обед не появилась, когда я выходил, не ответила на мой стук.
На этот раз, постучав, я услышал лаконичное „да", открыл дверь и вошел. Леля лежала на кровати и читала.
— Добрый вечер! — буркнул я, стараясь показать обиду. Отложив раскрытую книгу, она удивленно взглянула на меня:
— Добрый вечер!
— Уже скоро пять.
— Пять? А я думала, что сейчас не позднее трех. Глаза у нее были красные, волосы растрепаны, выражение лица отсутствующее.
— Что с тобой? — Я присел к ней на кровать. — Почему не пришла обедать? Почему не отозвалась на мой стук? Из-за истории с женщиной?
Она продолжала смотреть на меня отсутствующим взглядом. Я взял книгу, посмотрел на обложку. Агата Кристи „Загадка Эндхауза". Все ясно.
— И ты тоже? — воскликнул я трагически.
— Что?
— И ты пригубила чашу с этим ядом?
Я глядел на нее с неподдельным сожалением.
— Это не для тебя, моя милая.
— А для кого? Детективы читают все, от мала до велика. Тут пет возрастных границ.
— Если тебе нечего читать, — искренне разозлился я, — я дам тебе „Даму с камелиями" или что-нибудь еще полегче. Например, „Королеву Марго". Она есть у суф-лерши В крайнем случае читай Клиффорда Саймака. Эта английская старушенция Кристи ужасна! Она расстроит тебе соя до конца смены.
— Я читаю и других! — Леля подняла подушку, и я оторопел. Там, притаившись в засаде, ждали своей очереди штук пять книг — мне не было нужды гадать — каких:их обложки были мне бесконечно знакомы — Конан Дойл, Жорж Сименон, Агата Кристи и один болгарский автор, который, по мнению знатока этого жанра критика Венко Христова, пишет хорошо, с чем, однако, лично я отнюдь не согласен.
— И ты все это собираешься прочесть?
— Уже прочла, — устало ответила Леля, зевнула, прикрыв свой красивый рот еще более красивой рукой, и, одним махом откинув одеяло, вскочила с постели. Ничуть не смущаясь моего присутствия, Леля прошествовала в прозрачной ночной сорочке в ванную. Может, я и старомоден, или, как говорят наши студентки, — ретро", но мне не по душе такая фривольность, и я всегда краснею. Но Леля не удостоила меня ни малейшего внимания: в данный момент я был для нее пустым местом. Она захлопнула дверь ванной, пустила воду, и до моего слуха донеслось сперва тихое мурлыканье, а потом громкое пение, заглушаемое шумом воды. Взяв кни-
гу, которую читала Леля, я взглянул на раскрытую страницу. Это была уже последняя глава.
— Вы хотите, чтобы я объяснил? — Пуаро оглядел всех с довольной улыбкой и с тем выражением напускной скромности, которое было мне столь хорошо знакомо. Мы уже перешли в гостиную, и ряды наши значительно поредели".
И так далее... Я очень хорошо помнил содержание романа. Излюбленный прием старушенции мне известен. Как всегда, Пуаро устроит хитроумную ловушку, и голубок, сирень преступник, сам в нее влетит. В свое время, когда мы с капитаном Аидоновым расследовали преступление у Боевой мельницы, я буквально зачитывался Кристи и Сименоном, восторгаясь ловкими ходами Пуаро и Мегрэ, но Андонов безжалостно опускал меня на землю. В романах одно, а в жизни другое. Запомниз преступление может совершить каждый — и самый большой подлец, и самый честный и хороший человек. В криминалистике каждый случай сугубо индивидуален. Я тоже люблю детективы, уважаю их авторов, но, к сожалению, в практике нет шаблона. Так что напрягай свои мозговые клетки, как говаривал Мегрэ, и рассчитывай только мл самого . ебя.
Через десять минут Леля уже стояла передо мной — свежая, подтянутая, с задорным огоньком в глазах:
— Пошли!
Она была в брюках, пуловере с высоким воротом и теплой куртке. Я не понял, что означает это „пошли", Леля коротко добавила:
— А жизнь идет вперед, мой милый! Когда мы вышли наружу, я спросил:
— Куда направимся?
Мне не хотелось идти туда, откуда я только что вернулся, поэтому с облегчением услышал ее ответ:
— Прогуляемся по лесу, заодно принесем и дров для камина. Ты забыл, что сегодня двенадцатый день, как мы здесь? Правда, начался он плохо, но должен закончиться хорошо. Вечером мы усядемся возле камина, и я отдамся тихому невинному занятию.
— Какому?
— Вязанию. Хочу связать тебе свитер. Скоро мы расстанемся, и ты меня забудешь. А при виде свитера ты будешь чувствовать уколы совести.
— Значит, — сказал я, — ты читала книгу о Эдит Пиаф,
— Нет, не читала. А при чем здесь Эдит Пизф?
— Притом, что каждому своему любовнику она вяза-ла свитер. Это был самый искренний и честный подарок, который она могла им сделать. А, как тебе известно, у Эдит Пиаф было много поклонников. Представляешь, сколько ей приходилось вязать!
— Интересно! — засмеялась Леля.
— Вот я и спрашиваю себя: каким по снегу будет мой свитер?
— Ну и вредина! — воскликнула она и, верная своей странной привычке, приподнявшиеь на цыпочки, укусила меня за ухо. Я отстранил ее и смущенно оглянулся, Она расхохоталась:
— Не бойся, никого нет. Крысы сидят в своих норах. Как раз в этом у меня не было уверенности, так как я уже успел заметить, что занавеска на окне второго этажа слегка отдернута — вполне достаточно для того, чтобы я почувствовал, что за нами кто-то наблюдает.
Маршрут нашей прогулки был немного странным. Над домом отдыха проходила заброшенная дорога, мы отправились по ней, но метров через триста Леля свернула в лес и, следуя какому-то известному лишь ей направлению, заставила меня взойти на гребень горного хребта, описывавшего дугу над домом отдыха и селом. Лес здесь был мелким и редким: местами хилые дубки, грабы, орешник. Землю покрывал топкий слой снега, неприятно липнувшего к ногам. Там и сям виднелись собранные в кучу сухие ветки, я было направился к одной из куч, но Леля коротко меня одернула:
— Потом!
Мы остановились только тогда, когда вышли на склон прямо над селом.
— Отдохнем! — приказала Леля.
Мы сели на поваленное дерево и. выкурили по сигарете, глядя на открывшуюся нашему взору котловину. Далеко внизу виднелся городок е железнодорожным вокзалом. Возле станции пыхтел паровоз, а над городом, поднимались клубы дыма, выбрасываемые в воздух деревообрабатывающим заводом. До городка но прямой было не больше двух километров, но чтобы добраться до него по дороге, требовался чае с лищним. Сейчас по извивающейся дороге полз вверх маленький автобус — ежедневная транспортная связь с селем, которой мы тоже иногда пользовались. С того места, где мы сидели, была
видна и березовая роща; я нашел ее с трудом из-за белизны снега и сгущавшихся сумерек. Указал на нее Леле. Она кивнула:
— Вижу.
Потом произнесла, не глядя на меня:
— Ты там был, да?
Я оторопел от неожиданности, но признался:
— Да, был.
— И как?
— Что как? — начал я злиться.
— Нашел следы преступника? Тон ее был насмешливым..
— Почему ты думаешь, что непременно должен быть преступник?
— Это ты так думаешь, — произнесла она и поднялась.
— Пошли, а то скоро стемнеет.
И снова мы шли но лесу, но не прямо, а зигзагами, причем Леля все время озиралась по сторонам, то останавливалась, то вновь продолжала путь. Наконец я не выдержал:
— Что ты выслеживаешь, Леля?
— Ничего. Это просто привычка. Мой отец был заядлым охотником и часто брал меня с собой на охоту. В лесу я всегда так хожу. Ищу заячьи следы.
Объяснение ее было весьма наивным, но я промолчал. Когда мы уже подошли к дому отдыха, я напомнил ей:
— А как же дрова для камина? Или ты передумала вязать свитер?
Мы принесли две большущие охапки хвороста, но никто не обратил на это внимания. В камине уже пылал огонь. Фифи восторженно смотрела на пламя, отпуская комплименты Маринкову. Оказалось, что не только мы
ходили в лес. Доктор Эйве уже восседал перед шахматной доской и, хотя находился лицом ко мне, даже не взглянул на меня. Напротив него сидел партнер по игре. Я видел его спину, широкие спортивные плечи и гадал, кто же это может быть. В жесте рукой, в наклоне головы мне почудилось нечто знакомое. Я обошел столик, встал с другой его стороны и буквально утратил дар речи.
Соперником доктора Эйве был не кто иной, как капитан Андонов!
Я уже собирался воскликнуть: „Здорово, капитан!", но он поднял голову и отчужденно взглянул на меня. Мне был хорошо знаком этот взгляд, так же как и легкое, еле заметное движение бровей: спокойно, ефрейтор, не суетись — мол, я тебя не знаю, и ты меня не знаешь. Доктор Эйве представил нас друг другу.
— Новый отдыхающий, товарищ Марчев, — мой старый партнер Ваньо Тихов. Профессор юриспруденции, вернее, — будущий профессор, но мы верим в молодежь.
Доктор Эйве был в трудном положении, и я, зная возможности капитана, мысленно уже видел его поражение через есколько ходов.
— Не завидую вам, доктор, — произнес я.
— Посмотрим, посмотрим, — беспокойно пробормотал он. — Не пророчь раньше времени, придет и твой черед.
Однако капитан сделал подряд несколько слабых ходов, и партия закончилась вничью. По лицу доктора Эйве разлилась доброжелательная улыбка, победоносно оглянувшись, он проворно извлек из кармана плоскую бутылку с евксиноградской ракией.
— Выпьем за наше знакомство и за будущие успехи! Стаканчики тоже появились из кармана. В первый же день директору с легкостью удалось вырвать у нас обещание не употреблять алкоголь в доме отдыха, но именно в силу этого нарушение стало еще привлекательнее. Как бывает при любом запрете, грех приобрел ореол романтичности. Андонов лишь слегка пригубил ракию оторая, на мой взгляд, куда лучше хваленого виски. Я знал его принцип: не отказывайся, чтобы не обидеть человека, но держи ухо востро — алкоголь противопоказан инспектору уголовного розыска! Это правило, помнится, соблюдал и Эркюль Пуаро, в то время как герой Чан-длера непрерывно накачивал себя виски, что, как ни странно, ничуть не отражалось на его работе. Как говорится, нет правил без исключений. Андонов терпеть не мог пьяниц, но считал, что нельзя впадать и в другую крайность. Меня, говорил он, абсолютный трезвенник приводит в смущение. С такими людьми я всегда настороже. Кажется, что они лицемерят, я подозреваю их в эгоизме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Еще издали я увидел на деревянном стержне, вбитом в столб, толстую ржавую цепь; с другой стороны висела аккуратно свернутая петлей веревка, рядом еще одна — новая, капроновая, бледно-зеленого цвета. Бывший старшина шел за мной, тяжело дыша. Астма... Или заядлый курильщик, или еще что-то. Сейчас даже у детей бывает астма из-за разных аллергий. Я спросил его:
— Кто у вас ходит за овцами?
— Жена, — ответил он, вздрогнув. — А что?
— Хорошие овечки, — погладил я одну, нюхавшую мою штанину. В овцах я вообще не разбираюсь.
Я приоткрыл дверь сарая, заглянул внутрь. Как я и предполагал, сарай был пуст. В одном углу лежало сено, в другом стоял скромный инвентарь — мотыги, лопаты, грабли и два топора. Сараи эти строились давно, во времена частного землевладения, и предназначались для хранения соломы и сена; сейчас, когда времена примитивного хозяйствования ушли в прошлое, они пустовали, Крыша, крытая шифером, местами прохудилась, на полу там и сям виднелся снег. Проследив за моим взглядом, мужчина смущенно произнес:
— Все не хватает времени, чтоб отремонтировать.
Но я смотрел не на крышу, а на балки. Их было шесть. А рядом с сеном стояла, опираясь на стену, высокая прочная лестница. Если ее передвинуть, она ляжет на одну из балок. Поднимаешься, завязываешь веревку, делаешь петлю, потом толкаешь лестницу.
Мне самому не приходилось видеть, но довелось немало слышать, что самоубийцы в селах поступают именно так. Я бы мог рассказать одну из услышанных мной историй, но знаю, что вам это будет неприятно, ибо история эта весьма тягостна. Мне ее рассказал мой приятель Сашо, который однажды нашел своего родственника повесившимся в сарае. Родственника оставили все близкие, и он не выдержал. По словам Сашо, самым тягостным был тот момент, когда он смотрел на одинокие следы на снегу, ведущие лишь в одну сторону, — к черному провалу открытой двери сарая . . . Над домом, двором и садом, рассказывал он, стояла неестественная тишина — тугая, как натянутая струна, все сконцентрировалось на тонкой цепочке следов, оставленных человеком, ушедшим в никуда ...
Лестница опиралась на стену, в сене что-то шуршало, наверное, мышь. Постояв там с минуту, я вышел во двор и аж зажмурился от ослепительной белизны снега. Стар-шина глядел на меня с испугом.
— Если что-то надо, я здесь ...
— Там видно будет, — сказал я неопределенно. —- Но имейте в виду: я сюда не приходил, ясно?
— Так точно!
— Завтра, может быть, опять наведаюсь.
— Слушаюсь! Уже выйдя на улицу, я спохватился:
— Где вы были вчера вечером? Когда мы привели женщину в этот дом, мужчины не было. Я смотрел на него пристально и строго. На лбу у него выступила испарина.
— Я вернулся только сегодня утром. - Вернулись? Откуда?
— Из Софии. Ездил к дочери. У нас родился внук.
— Поздравляю! В котором часу вы приехали?
— Поездом в половине седьмого. Несчастье уже произошло.
По знакомой тропинке я возвратился в дом отдыха. Возле дуба я задержался4, примерно полчаса. Сломанный сук был отодвинут в сторону: там все измеряли, фотографировали. Снег бы утоптан, березовая роща показалась мне какой-то сникшей, вокруг царила зловещая тишина. Опершись о ствол дуба, я выкурил одну за другой две сигареты. Я представил себе, как женщина встает в полшестого, одевается, говорит сестре: .,Ну, я пошла!", а та ей отвечает: „Счастливо!" (отвечает, вероятно, в постели — зачем ей вставать так рано?) Женщина выходит на террасу. Белизна снега ослепляет ее, минуту-другую она глядит на него, потом направляется к сараю, ищет веревку, находит. Веревка у нее в руках — живая, гибкая, угрожающая.. . Если до ••«того имелось известное колебание, теперь оно должно возрасти вдвое, втрое. .. Может, ей захотелось вернуть веревку обратно . . . Или собиралась это сделать, но огромным усилием воли преодолела свою слабость... Потом она открывает дверь сарая, там темно, но чувствуется дыхание жизни: шевелятся овцы, у одной ягненок — он блеет, это тоже жизнь, только возведенная в сотую степень ... Женщина всхлипывает, поворачивает назад, выскакивает из калитки на улицу; здравый разум еще не покинул ее: нет, нет, нет, при чем здесь моя сестра, при чем здесь они („они" — это овцы, ягненок, все живое, все, что хочет жить) — я не имею права сделать это здесь, надо уй-ти куда-нибудь, где никто не сможет меня увидеть, чтобы никого не могли обвинить, это должно произойти где-то за селом, кругом лес... Она бежит по дорожке, в горле ком, руки сжимают веревку, снятую с гвоздя под навесом ...
И так далее...
И тому подобное ...
Могло ли так быть?
А. почему нет? В подобных ситуациях логичные вещи выглядят нелогичными и наоборот. Однако нормальный человек на это возразит: ну и что? Вы хотите заставить меня поверить, что она замерзшими руками рылась в снегу в поисках камней, о потом аккуратно клала их один на другой так, чтобы каменная пирамида не рассыпалась, когда она на нее ступит? Хотите, чтобы я поверил, что, стоя на этой шаткой опоре, она привязала к суку веревку, сделала петлю, накинула ее себе на шею? .,
В ответ я снова скажу: а почему нет?
Мне приходилось читать, как самоубийца завязывал петлю на оконной раме, а затем опускался на колени возле окна. И ему удавалось таким образом покончить с собой. Это кажется невероятным, но кому? Нам, людям с нормальным поведением, в здравом уме.
Но есть ли у меня полная уверенность в том, что бечевка, на которой она повесилась, висела под этим на-весом? Что сестра ее спала, а не проводила до улицы или еще дальше, коль скоро женщина еще не оправилась от шока и боялась идти одна в дом отдыха?
И зачем ей кончать самоубийством? У нее расстроены нервы? Это верно, мы с Лелей сами в этом убедились. Крики, уверения, что к ней в комнату влез Царский ... Но почему нервы у нее не в порядке? Какова причина этой депрессии?
Завтра, когда растает снег, я тщательно осмотрю весь двор и получу ответ хотя бы на один из многочисленных вопросов, которые мне надо решить.
Покинув место происшествия, я вернулся в дом отдыха. Здание казалось вымершим. Я бросил взгляд на окно на втором этаже: занавеска висела спокойно. И все же на мешало бы проверить, кто живет в этой комнате. Но сначала надо зайти к Леле. Как она? На обед не появилась, когда я выходил, не ответила на мой стук.
На этот раз, постучав, я услышал лаконичное „да", открыл дверь и вошел. Леля лежала на кровати и читала.
— Добрый вечер! — буркнул я, стараясь показать обиду. Отложив раскрытую книгу, она удивленно взглянула на меня:
— Добрый вечер!
— Уже скоро пять.
— Пять? А я думала, что сейчас не позднее трех. Глаза у нее были красные, волосы растрепаны, выражение лица отсутствующее.
— Что с тобой? — Я присел к ней на кровать. — Почему не пришла обедать? Почему не отозвалась на мой стук? Из-за истории с женщиной?
Она продолжала смотреть на меня отсутствующим взглядом. Я взял книгу, посмотрел на обложку. Агата Кристи „Загадка Эндхауза". Все ясно.
— И ты тоже? — воскликнул я трагически.
— Что?
— И ты пригубила чашу с этим ядом?
Я глядел на нее с неподдельным сожалением.
— Это не для тебя, моя милая.
— А для кого? Детективы читают все, от мала до велика. Тут пет возрастных границ.
— Если тебе нечего читать, — искренне разозлился я, — я дам тебе „Даму с камелиями" или что-нибудь еще полегче. Например, „Королеву Марго". Она есть у суф-лерши В крайнем случае читай Клиффорда Саймака. Эта английская старушенция Кристи ужасна! Она расстроит тебе соя до конца смены.
— Я читаю и других! — Леля подняла подушку, и я оторопел. Там, притаившись в засаде, ждали своей очереди штук пять книг — мне не было нужды гадать — каких:их обложки были мне бесконечно знакомы — Конан Дойл, Жорж Сименон, Агата Кристи и один болгарский автор, который, по мнению знатока этого жанра критика Венко Христова, пишет хорошо, с чем, однако, лично я отнюдь не согласен.
— И ты все это собираешься прочесть?
— Уже прочла, — устало ответила Леля, зевнула, прикрыв свой красивый рот еще более красивой рукой, и, одним махом откинув одеяло, вскочила с постели. Ничуть не смущаясь моего присутствия, Леля прошествовала в прозрачной ночной сорочке в ванную. Может, я и старомоден, или, как говорят наши студентки, — ретро", но мне не по душе такая фривольность, и я всегда краснею. Но Леля не удостоила меня ни малейшего внимания: в данный момент я был для нее пустым местом. Она захлопнула дверь ванной, пустила воду, и до моего слуха донеслось сперва тихое мурлыканье, а потом громкое пение, заглушаемое шумом воды. Взяв кни-
гу, которую читала Леля, я взглянул на раскрытую страницу. Это была уже последняя глава.
— Вы хотите, чтобы я объяснил? — Пуаро оглядел всех с довольной улыбкой и с тем выражением напускной скромности, которое было мне столь хорошо знакомо. Мы уже перешли в гостиную, и ряды наши значительно поредели".
И так далее... Я очень хорошо помнил содержание романа. Излюбленный прием старушенции мне известен. Как всегда, Пуаро устроит хитроумную ловушку, и голубок, сирень преступник, сам в нее влетит. В свое время, когда мы с капитаном Аидоновым расследовали преступление у Боевой мельницы, я буквально зачитывался Кристи и Сименоном, восторгаясь ловкими ходами Пуаро и Мегрэ, но Андонов безжалостно опускал меня на землю. В романах одно, а в жизни другое. Запомниз преступление может совершить каждый — и самый большой подлец, и самый честный и хороший человек. В криминалистике каждый случай сугубо индивидуален. Я тоже люблю детективы, уважаю их авторов, но, к сожалению, в практике нет шаблона. Так что напрягай свои мозговые клетки, как говаривал Мегрэ, и рассчитывай только мл самого . ебя.
Через десять минут Леля уже стояла передо мной — свежая, подтянутая, с задорным огоньком в глазах:
— Пошли!
Она была в брюках, пуловере с высоким воротом и теплой куртке. Я не понял, что означает это „пошли", Леля коротко добавила:
— А жизнь идет вперед, мой милый! Когда мы вышли наружу, я спросил:
— Куда направимся?
Мне не хотелось идти туда, откуда я только что вернулся, поэтому с облегчением услышал ее ответ:
— Прогуляемся по лесу, заодно принесем и дров для камина. Ты забыл, что сегодня двенадцатый день, как мы здесь? Правда, начался он плохо, но должен закончиться хорошо. Вечером мы усядемся возле камина, и я отдамся тихому невинному занятию.
— Какому?
— Вязанию. Хочу связать тебе свитер. Скоро мы расстанемся, и ты меня забудешь. А при виде свитера ты будешь чувствовать уколы совести.
— Значит, — сказал я, — ты читала книгу о Эдит Пиаф,
— Нет, не читала. А при чем здесь Эдит Пизф?
— Притом, что каждому своему любовнику она вяза-ла свитер. Это был самый искренний и честный подарок, который она могла им сделать. А, как тебе известно, у Эдит Пиаф было много поклонников. Представляешь, сколько ей приходилось вязать!
— Интересно! — засмеялась Леля.
— Вот я и спрашиваю себя: каким по снегу будет мой свитер?
— Ну и вредина! — воскликнула она и, верная своей странной привычке, приподнявшиеь на цыпочки, укусила меня за ухо. Я отстранил ее и смущенно оглянулся, Она расхохоталась:
— Не бойся, никого нет. Крысы сидят в своих норах. Как раз в этом у меня не было уверенности, так как я уже успел заметить, что занавеска на окне второго этажа слегка отдернута — вполне достаточно для того, чтобы я почувствовал, что за нами кто-то наблюдает.
Маршрут нашей прогулки был немного странным. Над домом отдыха проходила заброшенная дорога, мы отправились по ней, но метров через триста Леля свернула в лес и, следуя какому-то известному лишь ей направлению, заставила меня взойти на гребень горного хребта, описывавшего дугу над домом отдыха и селом. Лес здесь был мелким и редким: местами хилые дубки, грабы, орешник. Землю покрывал топкий слой снега, неприятно липнувшего к ногам. Там и сям виднелись собранные в кучу сухие ветки, я было направился к одной из куч, но Леля коротко меня одернула:
— Потом!
Мы остановились только тогда, когда вышли на склон прямо над селом.
— Отдохнем! — приказала Леля.
Мы сели на поваленное дерево и. выкурили по сигарете, глядя на открывшуюся нашему взору котловину. Далеко внизу виднелся городок е железнодорожным вокзалом. Возле станции пыхтел паровоз, а над городом, поднимались клубы дыма, выбрасываемые в воздух деревообрабатывающим заводом. До городка но прямой было не больше двух километров, но чтобы добраться до него по дороге, требовался чае с лищним. Сейчас по извивающейся дороге полз вверх маленький автобус — ежедневная транспортная связь с селем, которой мы тоже иногда пользовались. С того места, где мы сидели, была
видна и березовая роща; я нашел ее с трудом из-за белизны снега и сгущавшихся сумерек. Указал на нее Леле. Она кивнула:
— Вижу.
Потом произнесла, не глядя на меня:
— Ты там был, да?
Я оторопел от неожиданности, но признался:
— Да, был.
— И как?
— Что как? — начал я злиться.
— Нашел следы преступника? Тон ее был насмешливым..
— Почему ты думаешь, что непременно должен быть преступник?
— Это ты так думаешь, — произнесла она и поднялась.
— Пошли, а то скоро стемнеет.
И снова мы шли но лесу, но не прямо, а зигзагами, причем Леля все время озиралась по сторонам, то останавливалась, то вновь продолжала путь. Наконец я не выдержал:
— Что ты выслеживаешь, Леля?
— Ничего. Это просто привычка. Мой отец был заядлым охотником и часто брал меня с собой на охоту. В лесу я всегда так хожу. Ищу заячьи следы.
Объяснение ее было весьма наивным, но я промолчал. Когда мы уже подошли к дому отдыха, я напомнил ей:
— А как же дрова для камина? Или ты передумала вязать свитер?
Мы принесли две большущие охапки хвороста, но никто не обратил на это внимания. В камине уже пылал огонь. Фифи восторженно смотрела на пламя, отпуская комплименты Маринкову. Оказалось, что не только мы
ходили в лес. Доктор Эйве уже восседал перед шахматной доской и, хотя находился лицом ко мне, даже не взглянул на меня. Напротив него сидел партнер по игре. Я видел его спину, широкие спортивные плечи и гадал, кто же это может быть. В жесте рукой, в наклоне головы мне почудилось нечто знакомое. Я обошел столик, встал с другой его стороны и буквально утратил дар речи.
Соперником доктора Эйве был не кто иной, как капитан Андонов!
Я уже собирался воскликнуть: „Здорово, капитан!", но он поднял голову и отчужденно взглянул на меня. Мне был хорошо знаком этот взгляд, так же как и легкое, еле заметное движение бровей: спокойно, ефрейтор, не суетись — мол, я тебя не знаю, и ты меня не знаешь. Доктор Эйве представил нас друг другу.
— Новый отдыхающий, товарищ Марчев, — мой старый партнер Ваньо Тихов. Профессор юриспруденции, вернее, — будущий профессор, но мы верим в молодежь.
Доктор Эйве был в трудном положении, и я, зная возможности капитана, мысленно уже видел его поражение через есколько ходов.
— Не завидую вам, доктор, — произнес я.
— Посмотрим, посмотрим, — беспокойно пробормотал он. — Не пророчь раньше времени, придет и твой черед.
Однако капитан сделал подряд несколько слабых ходов, и партия закончилась вничью. По лицу доктора Эйве разлилась доброжелательная улыбка, победоносно оглянувшись, он проворно извлек из кармана плоскую бутылку с евксиноградской ракией.
— Выпьем за наше знакомство и за будущие успехи! Стаканчики тоже появились из кармана. В первый же день директору с легкостью удалось вырвать у нас обещание не употреблять алкоголь в доме отдыха, но именно в силу этого нарушение стало еще привлекательнее. Как бывает при любом запрете, грех приобрел ореол романтичности. Андонов лишь слегка пригубил ракию оторая, на мой взгляд, куда лучше хваленого виски. Я знал его принцип: не отказывайся, чтобы не обидеть человека, но держи ухо востро — алкоголь противопоказан инспектору уголовного розыска! Это правило, помнится, соблюдал и Эркюль Пуаро, в то время как герой Чан-длера непрерывно накачивал себя виски, что, как ни странно, ничуть не отражалось на его работе. Как говорится, нет правил без исключений. Андонов терпеть не мог пьяниц, но считал, что нельзя впадать и в другую крайность. Меня, говорил он, абсолютный трезвенник приводит в смущение. С такими людьми я всегда настороже. Кажется, что они лицемерят, я подозреваю их в эгоизме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17