Давай сменим тему.
Мне вдруг припомнилась со всеми подробностями история, произошедшая у Боевой запруды, невольным .свидетелем которой я оказался. Перед моими глазами встали трупы надзирателя и парнишки, сожженные в пещере. Вспомнился и капитан Андонов. Когда я поступил в университет, мы изредка переписывались, два раза виделись — один раз в Софии, другой — во время каникул 'у моей бабули, но в последние пару лет потеряли друг друга из виду. Наверное, по моей вине.
Мы молча допили вино. Разговор сельчан опять завертелся вокруг загадочной смерти человека, которого все называли странным прозвищем — „Царский". Леля была права. В корчме с полным знанием дела обсудили работу милиции, районного совета, органов здравоохранения. В какой-то момент заговорили даже о комете Гал-. лея, но затем вновь вернулись к злободневной теме — смерти Царского. Мы узнали, что ему было семьдесят шесть лет, родственников у него не было, а характер был тяжелый, что Царским его прозвали потому, что раньше он был лесником, а, как известно, бытует такая поговорка: Пусть ты царь, но здесь лесник господарь! Это сказал царю Борису некий ретивый лесной сторож, не пустив его охотиться в запретной зоне.
В половине десятого мы вышли. Я хорошо это помню, потому что специально посмотрел на часы, прикинув, что без пяти десять будем в доме отдыха. Директор был неумолим и всегда ровно в десять запирал входную дверь.
Холод заставил нас поежиться. Ветра не было, но моросил мелкий неприятный дсждь. Леля опять взяла меня под руку и, глубоко вздохнув, сказала:
— Уф, наслушалась я всяких ужасов!
На площади горел одинокий фонарь; наш путь лежал через неосвещенные улицы, и Леля предложила спуститься вниз по главной улице, а потом выйти на центральную аллею, ведущую прямиком к дому отдыха. Она явно забыла, что ее сопровождает мужчина; я сказал ей, что не надо бояться, что я вижу в темноте, как кошка, у меня крепкие нервы и вообще наплевать на всякие россказни, плюс ко всему у меня есть электрический фонарик.
— Хорошо, — промолвила она. — С тобой я ничего не боюсь. Хочешь, пойдем на кладбище? Или ты боишься?
— Нет, — возразил я, - я не боюсь, но зачем?
— А ты не боишься, — она прижалась ко мне, — что мы очутимся в таком месте, где звучит Свадебный марш Мендельсона?
Она, конечно, шутила, но я не мог сдержаться, потянул ее под козырек огромных старинных ворот, где было потемнее, и мы, словно гимназисты-старшеклассники, прильнули друг к другу в долгом и — как выразился бы поэт старой школы — упоительном поцелуе. Я уж было подумал, а не пасть ли мне и впрямь к ее ногам и не произнести ли слова, которых она от меня ждет, — и, наверное, так бы и сделал, — как вдруг из двора донесся пронзительный женский крик. Это было настолько неожиданно, что в первый момент у меня буквально замерло сердце, спустя секунду крик повторился — на этот раз он был тише, но протяжнее. Остальное произошло так быстро, что я вообще не вспомнил бы никаких подробностей, если бы не Леля, которая впоследствии, к моему величайшему изумлению (вот уж, действительно, женщина всегда остается женщиной), воспроизвела их с абсолютной точностью. Сначала, по ее словам, я попытался открыть калитку, но она была заперта, тогда я бросился на нее, как танк (интересно, где это она видела, как бросаются вперед танки?!), и калитка с треском распахнулась. В глубине двора светилось окно, оно было приоткрыто, и я одним прыжком, как настоящий спортсмен, преодолел подоконник.
Дальше я уже помню. Я очутился в комнате с кроватью, на которой полулежала, прижимаясь к стене, женщина в ночной рубашке с расширенными от ужаса глазами и растрепанными седеющими волосами. Она стонала сдавленным голосом:
— Пет, нет, нет ...
Больше никого в комнате не было. Телевизор — ясно помню — работал, и в тот самый момент на экране кланялась с улыбкой гимнастка Диляна Георгиева. Судьи поднимали табличку с десяткой. Я заглянул иод кровать, за телевизор — никого. Попробовал открыть дверь, но она была заперта, причем изнутри, по-старомодному — железной задвижкой. Я выключил телевизор, уселся на стул и, пожалуй, немного грубовато, спросил:
— В чем дело? Почему вы кричали?
Она умолкла, глаза ее постепенно приняли осмысленное выражение, по в тот же миг она разразилась безудержными рыданиями. В окошке показалась голова Лели. Оглядевшись вокруг, Леля спросила:
— А где же труп?
Это прозвучало настолько глупо, что женщина перестала всхлипывать, а я истерически захохотал. Успокоившись, я протянул Леле руку и втащил ее в комнату.
— Пожалуйста, успокой ее!
Мы пробыли у женщины целый час, в течение которого она окончательно пришла в себя и рассказала, что сидела в постели, как вдруг окно распахнулось и в нем показался Царский. Ошибки быть не могло: сперва появилась голова, а, как известно, Царский всегда был с бородой, на голове у него красовалась выцветшая форменная фуражка, так что она сразу его узнала, хоть и не могла поверить своим глазам: ведь каких-нибудь двадцать дней назад она была на его похоронах! Оглядев комнату, он подтянулся на руках и спрыгнул на пол. В первое мгновение женщина от страха потеряла голос — горло перехватило, будто она наткнулась на волка или увидела его во сне и хочется крикнуть, но не можешь и просыпаешься весь в холодном поту. Однако сейчас это не было сном. Царский приблизился к кровати, вытащил из-под ее спины подушку, бросил ей на голову и стал душить ...
Потребовались неимоверные усилия, чтобы убедить ее, что это невозможно, что это просто галлюцинация, порождение возбужденного всевозможными слухами мозга. Галлюцинации способствовал, по всей вероятности, и ветер, распахнувший окно, или, как выразилась Леля, телевизионное излучение: чрезмерное увлечение телевиде-
нием иногда вызывает нарушения психики, об этом недавно писали в одном из журналов.
— А Царский уже на том свете, — шутливо под конец. — Всему селу и назад он умер, как и поло потом, ну сами подумайте, ний старик мог забраться
— Он очень проворный, щина.
А Леля спросила:
— Вы случайно не работаете у нас в доме отдыха? Ваше лицо мне знакомо.
— Да, — ответила женщина. — Я помощница Я тоже тебя знаю. Ты самая красивая девушка,
сказал я веетно, что двадцать дней жено любому смертному. И как это семидесятишестилет к вам через окно? - смущенно возразила жена повара. которая
в последнее время отдыхала здесь. Извините, что я создала вам столько неприятностей!
Нам вроде удалось убедить ее в том, что все было плодом воображения, ничего страшного в этом нет, а теперь надо все позабыть, принять что-нибудь успокаивающее и лечь спать. Женщина поблагодарила нас, но остаться у себя дома не захотела и попросила проводить ее к сестре, которая живет на той же улице: она переночует у нее, а завтра встанет пораньше, потому что дежурит на кухне и должна вовремя приготовить нам завтрак. Мы выполнили ее желание. Когда она запирала калитку, я заметил на воротах некролог и спросил:
— А где жил Царский?
Женщина молча указала на темную громаду дома напротив. Он выглядел необитаемым. Дождь монотонно стучал но крыше. Теперь я абсолютно не сомневался, что женщине все просто померещилось.
Пока мы шли к дому отдыха, Леля взволнованно рассказывала, как я бросился на калитку, как перепрыгнул через подоконник и так далее. Сейчас это выглядело весьма комичным.
— И все же ты вел себя, как герой, — сказала она. — Я тобой горжусь!
К нашему удивлению, входная дверь оказалась незапертой, хотя было уже почти одиннадцать часов. Отдыхающие в полном составе — в чем было нетрудно убедиться — сидели перед телевизором. Шли гимнастические выступления с лентой. Диляна опять получила десятку. Директор строго посмотрел на нас, но ничего не сказал. Не успев войти, Леля защебетала:
— Если б вы только знали, что с нами произошло. Но ту; я сильно сжал ее локоть, и она замолчала. Фифи рассеянно поинтересовалась:
— Что именно, дорогая?
— В корчме нам подали бастурму, — заявила сообразительная Леля. — У них прекрасная бастурма, а вино еще лучше!
Браво, моя радость:
Не знаю почему, но мне не хотелось рассказывать о том, что с нами случилось в тот вечер.
В одиннадцать директор выключил телевизор и пожелал всем спокойной ночи. Отдыхающие разошлись по комнатам. Раздевшись, я лег, намереваясь почитать в постели часок-другой. Минут через пятнадцать я услышал могучий храп доктора Эйве: он был моим соседом через стену. Так бывало почти каждый вечер, но храпел доктор Эйве примерно полчаса, и, когда утром начинал передо мной извиняться, я успокаивал его:
— Но ваш храп, милый Доктор, мне не мешает, наоборот — он меня мобилизует, ведь я приехал сюда не спать, а заниматься.
Но в этот вечер в голову ничего не шло.
В ушах у меня все еще звенел пронзительный нечеловеческий крик женщины. Я рассуждал: „Хорошо, но когда мы вышли из корчмы, ветра уже как будто не было, Кроме того, как во всех старых домах, окно ведь открывается не внутрь, а наружу. А на полу, действительно, валялась подушка — я же сам ее поднял и положил на кровать".
Но если это не было галлюцинацией, то зачем ей болтать глупости — будто бы в комнату влез Царский, тогда как — царство ему небесное! — он уже давно отпра-вился в иной мир. Как убийца, если он все же есть, смог открыть окно снаружи или же. сперва проникнуть в комнату, а потом открыть окно, если изнутри дверь была заперта на задвижку? И как это он словно растворился в воздухе, так что мы с Лелей не заметили его? Самое важное — зачем ему понадобилось убивать женщину, которая, как она сама говорит, всего-навсего помощница
повара в доме отдыха? Вопросы роились в голове, как пчелы, хотя я всячески старался их прогнать. В свое время Андонов, бывало, говаривал: „Читать детективы приятно, но нельзя перебарщивать!" Но я и не перебарщивал: наоборот, очень давно старался не смотреть на томики из известных серий „Героика и приключения" и „Луч", зная по собственному опыту, что подобное чтиво — своего рода наркотик, стоит разок попробовать, как сразу начинает к нему тянуть Исключение составляет телевизионная рубрика „Студия Икс", в которой иногда попадаются хорошие фильмы. Но, как говорил капитан Андонов, литература — это одно, а реальная жизнь —• совсем другое. Хотя сериал с инспектором Коломбо пытался внушить мне обратное, а выдумки авторов были нелепы, сам Коломбо был мне симпатичен, свое дело он делал самоотверженно и скромно.
Вероятно, заснул я поздно; вспоминаю, что долго не мог отделаться от навязчивого вопроса: а как бы повел себя инспектор Коломбо в данной ситуации, как бы поступил мой друг капитан Андонов? Громкие рулады доносились из комнаты доктора Эйве, как обычно, примерно полчаса, затем весь дом погрузился в тишину, снаружи тоже царило спокойствие, изредка нарушаемое далеким собачьим лаем, который перенес меня в деревню к моей бабуле, о которой я всегда думаю с удовольствием. Не сделал ли я ошибки, поехав сюда, а не к ней, она так бы мне обрадовалась, носила б меня на руках, ко именно этого я и не хотел — создавать ей дополнительные заботы, к тому же она все еще сердилась на меня из-за дочери геолога.
Проснулся я ровно в шесть — привычка эта осталась у меня после службы в армии и, судя по всему, - на всю жизнь, и хотя спал я мало, чувствовал себя бодро. Обычно, проснувшись, я лежу в постели минут пять, чтобы обдумать, что мне предстоит сегодня делать. Потом встаю, принимаю холодный душ, надеваю тренировочный костюм и тихо выхожу. Бесшумно приближаюсь к двери в другом конце коридора, легонько — двумя пальцами — стучусь. Дверь приоткрывается, показывается свежая, только что умытая мордашка Лели, „Доброе утро", — говорю я, „Доброе утро", — отвечает она и выходит тоже в тренировочном костюме — французском, голубого цвета, — который делает ее еще более очаровательной. Мы отпираем входную дверь: „Скобка" — так Леля на-
зывает директора — еще спит и видит себя начальником Балкантуриста, спят и остальные отдыхающие, только снизу, из кухни, доносится тихий перезвон посуды: завтрак будет готов к половине восьмого.
Мы бежим по дорожке, ведущей к селу, — два километра туда, два обратно. Время от времени делаем передышку. Возле самого села растет березовая роща. Для этих гор береза — нетипичное дерево, поэтому роща таит в себе особое очарование: она кажется такой нежной и беззащитной.
Леля гладит тонкие белые стволы и шепчет:
— Милые вы мои!
Этим утром я лежал в постели не больше двух-трех минут. В момент пробуждения включился компьютер у меня в мозгу. Программа не допускала никаких отклонений. Нужно встать, натянуть на себя тренировочный костюм, побежать в село и сделать то, что сделали бы на моем месте и Коломбо, и капитан Андонов. Если КТО-ТО пробрался к женщине с намерением ее убить и если этот КТО-ТО и влез и вылез через окно, он не мог не оставить следов. Шел дождь, земля была мокрой, и если на нее прыгнуть, как- должен был сделать тот человек, это все равно что поставить свою подпись.
Да, да, именно так! Проще простого установить, воспользовался ли кто-нибудь окном, чтобы пробраться в комнату к женщине. Мы с Лелей уже им воспользовались.
И душ, и бритье я решил оставить на потом. Сделаю несколько приседаний и глубоких вдохов перед открытым окном — такая же польза. Я вскочил, отдернул занавеску. Глазам моим открылась мягкая, ровная белизна. Это было настолько неожиданно, что показалось мне неправдоподобным. Двор, деревья и все остальное словно было посыпано сахарной пудрой. Сегодня двадцатое ноября, — вспомнил я. Снег выпал раньше обычного, но, как и всякий первый снег, был он чист и красив, к я не мог не ощутить радости, оставшейся у нас с детства от первой встречи с этим белым чудом. Я засуетился, заспешил: надо побыстрее сказать Леле! Но уже надевая костюм, чертыхнулся: какие теперь следы?! Сейчас и в селе, и во дворе под окном, как и повсюду, — белым-бело, девственно чисто и красиво!
Я отбросил костюм и, не торопясь, пошел в ванную. Открыл кран с холодной водой, повернул его до упора:
пусть, нечего себя жалеть, ты приехал сюда, мой милый Иван, заниматься; сейчас не летние каникулы, когда ты бил баклуши, а бабуля не знала, как тебе угодить (в ту историю ты влип случайно и выкарабкался благополучно благодаря капитану), сейчас ты здесь не для того, чтобы развлекаться и набирать вес, а для того, чтобы готовиться к защите диплома — через два месяца конец учебе, хватит тебе сидеть у государства на шее, пора начать трудиться, как все люди. Только спустя четверть часа я был перед лелиной дверью. Она сразу же мне открыла.
— Ты видел?
Ее голос дрожал от восторга.
— Видел, — ответил я кисло. Она уставилась на меня:
— Тебе не нравится снег?
— Напротив, но я расстроен тем, что не взял с собой лыж.
И все же первый снег невозможно встретить с плохим настроением. Мы бежали по дорожке в обычном ритме. Раз-два, раз-два. Вдох-выдох. Толщина снежного покрова была семь-восемь сантиметров, сверху еще падали снежинки, но все реже и реже; в полдень, наверное, покажется солнце, снег растает, и следы будут на месте.
- Эй! — обернулась ко мне Леля, бежавшая, как всегда, впереди. — Не отставай!
Выглядела она замечательно. У нее была фигура немецкой спортсменки, голова итальянки и улыбка рекламной манекенщицы. Было бы неплохо познакомить ее с бабулей — та все еще не может пережить моего разрыва с дочерью геолога и убеждена, что я навсегда останусь холостяком. Сегодня двенадцатый день нашего пребывания в доме отдыха, через восемь дней мы отсюда уедем и расстанемся с Лелей. И если я лопух — а бабуля именно таковым меня и считает, — то это будет разлука навеки, как поется в эстрадных песнях. Леля из Бургаса и приехала сюда только из-за прекрасного, по мнению каких-то ее знакомых, горного воздуха. Нет ли у нее в роду греческой крови? Греки — люди веселые и беззаботные и, как мне кажется, немного безответственные. Подвиги героев древнегреческой мифологии не что иное, как безрассудные авантюры; завершаются они счастливо только благодаря благоволению богов. Не знаю, как вы, дорогие читатели, но лично я, бывая в
Бургасе, невольно вглядываюсь в лица местных жителей, надеясь увидеть какого-нибудь праправнука аргонавтов. Мы уже приближались к березовой роще, и я было замедлил шаг, как вдруг Леля резко остановилась, почти упав на колени.
— Леля! — испуганно вскрикнул я, но она, не оборачиваясь, с возгласом ужаса, показала куда-то рукой. Подбежав, я поднял ее, ом судорожно вцепилась в меня.
— В чем дело, Леля?
— Посмотри ... Вон там ...
Метрах в десяти от березовой рощи рос высокий дуб. Он стоял как солдат на посту, оберегая березки. Обычно мы под ним отдыхали десять-пятнадцать минут прежде чем повернуть обратно. Сейчас под одной из его ветвей в странной позе стоял человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Мне вдруг припомнилась со всеми подробностями история, произошедшая у Боевой запруды, невольным .свидетелем которой я оказался. Перед моими глазами встали трупы надзирателя и парнишки, сожженные в пещере. Вспомнился и капитан Андонов. Когда я поступил в университет, мы изредка переписывались, два раза виделись — один раз в Софии, другой — во время каникул 'у моей бабули, но в последние пару лет потеряли друг друга из виду. Наверное, по моей вине.
Мы молча допили вино. Разговор сельчан опять завертелся вокруг загадочной смерти человека, которого все называли странным прозвищем — „Царский". Леля была права. В корчме с полным знанием дела обсудили работу милиции, районного совета, органов здравоохранения. В какой-то момент заговорили даже о комете Гал-. лея, но затем вновь вернулись к злободневной теме — смерти Царского. Мы узнали, что ему было семьдесят шесть лет, родственников у него не было, а характер был тяжелый, что Царским его прозвали потому, что раньше он был лесником, а, как известно, бытует такая поговорка: Пусть ты царь, но здесь лесник господарь! Это сказал царю Борису некий ретивый лесной сторож, не пустив его охотиться в запретной зоне.
В половине десятого мы вышли. Я хорошо это помню, потому что специально посмотрел на часы, прикинув, что без пяти десять будем в доме отдыха. Директор был неумолим и всегда ровно в десять запирал входную дверь.
Холод заставил нас поежиться. Ветра не было, но моросил мелкий неприятный дсждь. Леля опять взяла меня под руку и, глубоко вздохнув, сказала:
— Уф, наслушалась я всяких ужасов!
На площади горел одинокий фонарь; наш путь лежал через неосвещенные улицы, и Леля предложила спуститься вниз по главной улице, а потом выйти на центральную аллею, ведущую прямиком к дому отдыха. Она явно забыла, что ее сопровождает мужчина; я сказал ей, что не надо бояться, что я вижу в темноте, как кошка, у меня крепкие нервы и вообще наплевать на всякие россказни, плюс ко всему у меня есть электрический фонарик.
— Хорошо, — промолвила она. — С тобой я ничего не боюсь. Хочешь, пойдем на кладбище? Или ты боишься?
— Нет, — возразил я, - я не боюсь, но зачем?
— А ты не боишься, — она прижалась ко мне, — что мы очутимся в таком месте, где звучит Свадебный марш Мендельсона?
Она, конечно, шутила, но я не мог сдержаться, потянул ее под козырек огромных старинных ворот, где было потемнее, и мы, словно гимназисты-старшеклассники, прильнули друг к другу в долгом и — как выразился бы поэт старой школы — упоительном поцелуе. Я уж было подумал, а не пасть ли мне и впрямь к ее ногам и не произнести ли слова, которых она от меня ждет, — и, наверное, так бы и сделал, — как вдруг из двора донесся пронзительный женский крик. Это было настолько неожиданно, что в первый момент у меня буквально замерло сердце, спустя секунду крик повторился — на этот раз он был тише, но протяжнее. Остальное произошло так быстро, что я вообще не вспомнил бы никаких подробностей, если бы не Леля, которая впоследствии, к моему величайшему изумлению (вот уж, действительно, женщина всегда остается женщиной), воспроизвела их с абсолютной точностью. Сначала, по ее словам, я попытался открыть калитку, но она была заперта, тогда я бросился на нее, как танк (интересно, где это она видела, как бросаются вперед танки?!), и калитка с треском распахнулась. В глубине двора светилось окно, оно было приоткрыто, и я одним прыжком, как настоящий спортсмен, преодолел подоконник.
Дальше я уже помню. Я очутился в комнате с кроватью, на которой полулежала, прижимаясь к стене, женщина в ночной рубашке с расширенными от ужаса глазами и растрепанными седеющими волосами. Она стонала сдавленным голосом:
— Пет, нет, нет ...
Больше никого в комнате не было. Телевизор — ясно помню — работал, и в тот самый момент на экране кланялась с улыбкой гимнастка Диляна Георгиева. Судьи поднимали табличку с десяткой. Я заглянул иод кровать, за телевизор — никого. Попробовал открыть дверь, но она была заперта, причем изнутри, по-старомодному — железной задвижкой. Я выключил телевизор, уселся на стул и, пожалуй, немного грубовато, спросил:
— В чем дело? Почему вы кричали?
Она умолкла, глаза ее постепенно приняли осмысленное выражение, по в тот же миг она разразилась безудержными рыданиями. В окошке показалась голова Лели. Оглядевшись вокруг, Леля спросила:
— А где же труп?
Это прозвучало настолько глупо, что женщина перестала всхлипывать, а я истерически захохотал. Успокоившись, я протянул Леле руку и втащил ее в комнату.
— Пожалуйста, успокой ее!
Мы пробыли у женщины целый час, в течение которого она окончательно пришла в себя и рассказала, что сидела в постели, как вдруг окно распахнулось и в нем показался Царский. Ошибки быть не могло: сперва появилась голова, а, как известно, Царский всегда был с бородой, на голове у него красовалась выцветшая форменная фуражка, так что она сразу его узнала, хоть и не могла поверить своим глазам: ведь каких-нибудь двадцать дней назад она была на его похоронах! Оглядев комнату, он подтянулся на руках и спрыгнул на пол. В первое мгновение женщина от страха потеряла голос — горло перехватило, будто она наткнулась на волка или увидела его во сне и хочется крикнуть, но не можешь и просыпаешься весь в холодном поту. Однако сейчас это не было сном. Царский приблизился к кровати, вытащил из-под ее спины подушку, бросил ей на голову и стал душить ...
Потребовались неимоверные усилия, чтобы убедить ее, что это невозможно, что это просто галлюцинация, порождение возбужденного всевозможными слухами мозга. Галлюцинации способствовал, по всей вероятности, и ветер, распахнувший окно, или, как выразилась Леля, телевизионное излучение: чрезмерное увлечение телевиде-
нием иногда вызывает нарушения психики, об этом недавно писали в одном из журналов.
— А Царский уже на том свете, — шутливо под конец. — Всему селу и назад он умер, как и поло потом, ну сами подумайте, ний старик мог забраться
— Он очень проворный, щина.
А Леля спросила:
— Вы случайно не работаете у нас в доме отдыха? Ваше лицо мне знакомо.
— Да, — ответила женщина. — Я помощница Я тоже тебя знаю. Ты самая красивая девушка,
сказал я веетно, что двадцать дней жено любому смертному. И как это семидесятишестилет к вам через окно? - смущенно возразила жена повара. которая
в последнее время отдыхала здесь. Извините, что я создала вам столько неприятностей!
Нам вроде удалось убедить ее в том, что все было плодом воображения, ничего страшного в этом нет, а теперь надо все позабыть, принять что-нибудь успокаивающее и лечь спать. Женщина поблагодарила нас, но остаться у себя дома не захотела и попросила проводить ее к сестре, которая живет на той же улице: она переночует у нее, а завтра встанет пораньше, потому что дежурит на кухне и должна вовремя приготовить нам завтрак. Мы выполнили ее желание. Когда она запирала калитку, я заметил на воротах некролог и спросил:
— А где жил Царский?
Женщина молча указала на темную громаду дома напротив. Он выглядел необитаемым. Дождь монотонно стучал но крыше. Теперь я абсолютно не сомневался, что женщине все просто померещилось.
Пока мы шли к дому отдыха, Леля взволнованно рассказывала, как я бросился на калитку, как перепрыгнул через подоконник и так далее. Сейчас это выглядело весьма комичным.
— И все же ты вел себя, как герой, — сказала она. — Я тобой горжусь!
К нашему удивлению, входная дверь оказалась незапертой, хотя было уже почти одиннадцать часов. Отдыхающие в полном составе — в чем было нетрудно убедиться — сидели перед телевизором. Шли гимнастические выступления с лентой. Диляна опять получила десятку. Директор строго посмотрел на нас, но ничего не сказал. Не успев войти, Леля защебетала:
— Если б вы только знали, что с нами произошло. Но ту; я сильно сжал ее локоть, и она замолчала. Фифи рассеянно поинтересовалась:
— Что именно, дорогая?
— В корчме нам подали бастурму, — заявила сообразительная Леля. — У них прекрасная бастурма, а вино еще лучше!
Браво, моя радость:
Не знаю почему, но мне не хотелось рассказывать о том, что с нами случилось в тот вечер.
В одиннадцать директор выключил телевизор и пожелал всем спокойной ночи. Отдыхающие разошлись по комнатам. Раздевшись, я лег, намереваясь почитать в постели часок-другой. Минут через пятнадцать я услышал могучий храп доктора Эйве: он был моим соседом через стену. Так бывало почти каждый вечер, но храпел доктор Эйве примерно полчаса, и, когда утром начинал передо мной извиняться, я успокаивал его:
— Но ваш храп, милый Доктор, мне не мешает, наоборот — он меня мобилизует, ведь я приехал сюда не спать, а заниматься.
Но в этот вечер в голову ничего не шло.
В ушах у меня все еще звенел пронзительный нечеловеческий крик женщины. Я рассуждал: „Хорошо, но когда мы вышли из корчмы, ветра уже как будто не было, Кроме того, как во всех старых домах, окно ведь открывается не внутрь, а наружу. А на полу, действительно, валялась подушка — я же сам ее поднял и положил на кровать".
Но если это не было галлюцинацией, то зачем ей болтать глупости — будто бы в комнату влез Царский, тогда как — царство ему небесное! — он уже давно отпра-вился в иной мир. Как убийца, если он все же есть, смог открыть окно снаружи или же. сперва проникнуть в комнату, а потом открыть окно, если изнутри дверь была заперта на задвижку? И как это он словно растворился в воздухе, так что мы с Лелей не заметили его? Самое важное — зачем ему понадобилось убивать женщину, которая, как она сама говорит, всего-навсего помощница
повара в доме отдыха? Вопросы роились в голове, как пчелы, хотя я всячески старался их прогнать. В свое время Андонов, бывало, говаривал: „Читать детективы приятно, но нельзя перебарщивать!" Но я и не перебарщивал: наоборот, очень давно старался не смотреть на томики из известных серий „Героика и приключения" и „Луч", зная по собственному опыту, что подобное чтиво — своего рода наркотик, стоит разок попробовать, как сразу начинает к нему тянуть Исключение составляет телевизионная рубрика „Студия Икс", в которой иногда попадаются хорошие фильмы. Но, как говорил капитан Андонов, литература — это одно, а реальная жизнь —• совсем другое. Хотя сериал с инспектором Коломбо пытался внушить мне обратное, а выдумки авторов были нелепы, сам Коломбо был мне симпатичен, свое дело он делал самоотверженно и скромно.
Вероятно, заснул я поздно; вспоминаю, что долго не мог отделаться от навязчивого вопроса: а как бы повел себя инспектор Коломбо в данной ситуации, как бы поступил мой друг капитан Андонов? Громкие рулады доносились из комнаты доктора Эйве, как обычно, примерно полчаса, затем весь дом погрузился в тишину, снаружи тоже царило спокойствие, изредка нарушаемое далеким собачьим лаем, который перенес меня в деревню к моей бабуле, о которой я всегда думаю с удовольствием. Не сделал ли я ошибки, поехав сюда, а не к ней, она так бы мне обрадовалась, носила б меня на руках, ко именно этого я и не хотел — создавать ей дополнительные заботы, к тому же она все еще сердилась на меня из-за дочери геолога.
Проснулся я ровно в шесть — привычка эта осталась у меня после службы в армии и, судя по всему, - на всю жизнь, и хотя спал я мало, чувствовал себя бодро. Обычно, проснувшись, я лежу в постели минут пять, чтобы обдумать, что мне предстоит сегодня делать. Потом встаю, принимаю холодный душ, надеваю тренировочный костюм и тихо выхожу. Бесшумно приближаюсь к двери в другом конце коридора, легонько — двумя пальцами — стучусь. Дверь приоткрывается, показывается свежая, только что умытая мордашка Лели, „Доброе утро", — говорю я, „Доброе утро", — отвечает она и выходит тоже в тренировочном костюме — французском, голубого цвета, — который делает ее еще более очаровательной. Мы отпираем входную дверь: „Скобка" — так Леля на-
зывает директора — еще спит и видит себя начальником Балкантуриста, спят и остальные отдыхающие, только снизу, из кухни, доносится тихий перезвон посуды: завтрак будет готов к половине восьмого.
Мы бежим по дорожке, ведущей к селу, — два километра туда, два обратно. Время от времени делаем передышку. Возле самого села растет березовая роща. Для этих гор береза — нетипичное дерево, поэтому роща таит в себе особое очарование: она кажется такой нежной и беззащитной.
Леля гладит тонкие белые стволы и шепчет:
— Милые вы мои!
Этим утром я лежал в постели не больше двух-трех минут. В момент пробуждения включился компьютер у меня в мозгу. Программа не допускала никаких отклонений. Нужно встать, натянуть на себя тренировочный костюм, побежать в село и сделать то, что сделали бы на моем месте и Коломбо, и капитан Андонов. Если КТО-ТО пробрался к женщине с намерением ее убить и если этот КТО-ТО и влез и вылез через окно, он не мог не оставить следов. Шел дождь, земля была мокрой, и если на нее прыгнуть, как- должен был сделать тот человек, это все равно что поставить свою подпись.
Да, да, именно так! Проще простого установить, воспользовался ли кто-нибудь окном, чтобы пробраться в комнату к женщине. Мы с Лелей уже им воспользовались.
И душ, и бритье я решил оставить на потом. Сделаю несколько приседаний и глубоких вдохов перед открытым окном — такая же польза. Я вскочил, отдернул занавеску. Глазам моим открылась мягкая, ровная белизна. Это было настолько неожиданно, что показалось мне неправдоподобным. Двор, деревья и все остальное словно было посыпано сахарной пудрой. Сегодня двадцатое ноября, — вспомнил я. Снег выпал раньше обычного, но, как и всякий первый снег, был он чист и красив, к я не мог не ощутить радости, оставшейся у нас с детства от первой встречи с этим белым чудом. Я засуетился, заспешил: надо побыстрее сказать Леле! Но уже надевая костюм, чертыхнулся: какие теперь следы?! Сейчас и в селе, и во дворе под окном, как и повсюду, — белым-бело, девственно чисто и красиво!
Я отбросил костюм и, не торопясь, пошел в ванную. Открыл кран с холодной водой, повернул его до упора:
пусть, нечего себя жалеть, ты приехал сюда, мой милый Иван, заниматься; сейчас не летние каникулы, когда ты бил баклуши, а бабуля не знала, как тебе угодить (в ту историю ты влип случайно и выкарабкался благополучно благодаря капитану), сейчас ты здесь не для того, чтобы развлекаться и набирать вес, а для того, чтобы готовиться к защите диплома — через два месяца конец учебе, хватит тебе сидеть у государства на шее, пора начать трудиться, как все люди. Только спустя четверть часа я был перед лелиной дверью. Она сразу же мне открыла.
— Ты видел?
Ее голос дрожал от восторга.
— Видел, — ответил я кисло. Она уставилась на меня:
— Тебе не нравится снег?
— Напротив, но я расстроен тем, что не взял с собой лыж.
И все же первый снег невозможно встретить с плохим настроением. Мы бежали по дорожке в обычном ритме. Раз-два, раз-два. Вдох-выдох. Толщина снежного покрова была семь-восемь сантиметров, сверху еще падали снежинки, но все реже и реже; в полдень, наверное, покажется солнце, снег растает, и следы будут на месте.
- Эй! — обернулась ко мне Леля, бежавшая, как всегда, впереди. — Не отставай!
Выглядела она замечательно. У нее была фигура немецкой спортсменки, голова итальянки и улыбка рекламной манекенщицы. Было бы неплохо познакомить ее с бабулей — та все еще не может пережить моего разрыва с дочерью геолога и убеждена, что я навсегда останусь холостяком. Сегодня двенадцатый день нашего пребывания в доме отдыха, через восемь дней мы отсюда уедем и расстанемся с Лелей. И если я лопух — а бабуля именно таковым меня и считает, — то это будет разлука навеки, как поется в эстрадных песнях. Леля из Бургаса и приехала сюда только из-за прекрасного, по мнению каких-то ее знакомых, горного воздуха. Нет ли у нее в роду греческой крови? Греки — люди веселые и беззаботные и, как мне кажется, немного безответственные. Подвиги героев древнегреческой мифологии не что иное, как безрассудные авантюры; завершаются они счастливо только благодаря благоволению богов. Не знаю, как вы, дорогие читатели, но лично я, бывая в
Бургасе, невольно вглядываюсь в лица местных жителей, надеясь увидеть какого-нибудь праправнука аргонавтов. Мы уже приближались к березовой роще, и я было замедлил шаг, как вдруг Леля резко остановилась, почти упав на колени.
— Леля! — испуганно вскрикнул я, но она, не оборачиваясь, с возгласом ужаса, показала куда-то рукой. Подбежав, я поднял ее, ом судорожно вцепилась в меня.
— В чем дело, Леля?
— Посмотри ... Вон там ...
Метрах в десяти от березовой рощи рос высокий дуб. Он стоял как солдат на посту, оберегая березки. Обычно мы под ним отдыхали десять-пятнадцать минут прежде чем повернуть обратно. Сейчас под одной из его ветвей в странной позе стоял человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17