Вот только разрешения на это не дают. На всех дорогах выставлены охранники. Поймает тебя лесничий с двумя хворостинами на осле — отберет и хворост и осла.
— Надо с Джевдетом посоветоваться. Он что-нибудь придумает,— заговорили крестьяне.
От Джевдета многое зависит. Он служит чиновником, заправляет в Кесикбеле всеми делами по защите лесов. Ума у него хоть отбавляй. И пошутить любит. Шутит, правда, по-своему. Больного в гору заставит бежать — лишь бы позабавиться. Разъезжая по своим делам, он иногда заглядывал в Караахмет-ли — отдохнуть, выпить чаю.
Во вторник он появился у Мусы в кофейне. Крестьяне сразу окружили его, с надеждой и подобострастием глядя ему в лицо.
— Здравствуй, Джевдет-бей!
— Здравствуйте!
— Муса! Чаю для Джевдет-бея.
У Джевдет-бея глаз наметанный. Раз крестьяне его чуть ли не на руках готовы носить — значит, есть причина.
— Х-е-е! Выкладывайте, что у вас случилось.
— Да так...
— Ну-ну! Выкладывайте все! Нечего прятать бобы под языком!
— Большое у нас горе. Узнаешь — заплачешь. Жареная курица меньше горя видела...
— Что ж такое?
— Пшеницы нашей даже на семена не хватило. Посеяли все, что было...
— Это хорошо.
— Теперь голодаем, друг ты мой.
— Это плохо.
— Ясно, плохо. Хотим у тебя совета просить.
— Спрашивайте, коли могу помочь.
— Достань нам разрешение на дрова, а там уж мы выкрутимся.
— Никак нельзя. Прошли те денечки. Сейчас за каждую палочку, за каждую веточку в лесу — смертная казнь.
— Послушай, дорогой. Нет такого дела, которое тебе не по плечу. Стоит тебе только захотеть...
— Прошли те денечки...
— У нас еды и на день не хватит... Войди в наше положение...
— Будь моя воля, всем бы вам разрешение дал. Я постараюсь для вас, клянусь аллахом, но что получится — сказать не могу. И надо мной начальство есть. Это раньше легко было.
Крестьяне молча переглянулись — неужели и тут ничего не выйдет?
— Ну одну-две бумажки достанешь? Мы бы по очереди...
Джевдет отрицательно качал головой. И вдруг встрепенулся, словно его осенило.
— Да вы бы попробовали, как в Ириме! — А что там делают?
— Черепах ловят, дармовые денежки гребут. — Кому нужны эти черепахи?
— О-хо! Ну и невежи вы! Да итальянцы за пару дают две с половиной лиры, ничего-то вы не знаете!
— Да ну?
— Сколько наловите — все заберут. Надо только ловить, не лениться. Спите вы тут, я смотрю.
— А что итальянцы делают с черепахами?
— Едят, что ж еще.
— Ну и ну!..
— Они и улиток едят, не только черепах.
— Я тоже слышал про это,— сказал кто-то из крестьян.— Правда это, значит.
Люди зашевелились, загалдели.
— Эх, велик аллах! Одну дверь закроет — другую отопрет. Аллах не пройдет мимо голодного.
— Ну ладно! Мы тоже будем ловить черепах.
— Чего проще!
— Благослови, аллах, кошельки гяуров-итальянцев!
— Как начнут брать у нас черепах, так эти кошельки живо опустеют, хоть просо в них сыпь!
— Люди добрые, разве стоит пара черепах две с половиной лиры?
— Кругом этих черепах полно!
— В день придется не меньше десятка на брата!..
— Считайте, что вы разбогатели,— улыбался Джевдет.
— Да благословит тебя аллах, Джевдет-эфенди!
— Клянемся, не забудем твою помощь.
— То-то! Помните, кто вас надоумил,— сказал Джевдет, уходя.
— Да сопутствует тебе удача во всех делах!
В деревне началась оживленная подготовка к новому промыслу. Все воспрянули духом. Даже если каждый будет ловить в день по две черепахи, и то можно жить припеваючи. В тот вечер только о черепахах и говорили; каждый старался вспомнить, где видел их в последний раз.
— На горе Карынджа'лы их много.
— А на речке Кесен? Там они кишмя кишат.
— Будь спокоен, и на Кесен сходим, и на Карынджалы.
— Да их везде столько, что и за десять лет не соберешь.
— Ты только посмотри, что в мире делается! А я-то голову ломал: на что, думаю, годится эта толстокожая мразь?
— Эти гяуры даже сушеных мышей едят.
— Тьфу ты! Скажешь тоже!
— Клянусь аллахом; Мне один инженер рассказывал. Он в Германии учился, все знает.
— А может, и мышей им продавать будем?
— Такая уж религия у них, сынок. Никаких порядков не признают, не то что мусульмане. Заниматься нечестивыми делами им ничего не стоит.
— Наше дело им черепах продавать. А там пусть хоть скорпионов едят, нам-то что за печаль?
— Зимой трудно будет черепах ловить. Это летняя работа.
— Для черепахи все одно, что зима, что лето. У этой твари дом на спине...
На другой день деревня опустела. На ловлю отправились все от мала до велика, кто с мешком, кто с торбой. Большинство отдало предпочтение речке Кесен. Все берега обшарили, каждый камень перевернули. Черепах оказалось много—по нескольку штук на брата.
— Интересно попробовать, каковы на вкус эти твари — ишь, какие дорогие! — говорил Сердер Осман, укладывая добычу в мешок.
— Вот откажутся у нас их покупать,— отозвался кто-то рядом,— тогда вдоволь наедимся.
Все рассмеялись.
К вечеру черепах принесли в деревню. Стали ломать голову, куда их деть на ночь: в доме держать нельзя — еще в постель заползут, в хлеву — скотину испугают. Наконец Сердер Осман придумал: он раздобудет тетрадь, перепишет, кто сколько поймал, и всех пойманных черепах свалят в кучу посреди деревни.
— Далеко не убегут,—успокаивал он соседей,— а убегут, мы их поймаем и обратно принесем.
— А если их будут воровать?
— Крестьянин у крестьянина никогда не украдет. А чужих здесь нет.
— А если кто-нибудь хитрить начнет и себе чужих черепах приписывать?
— Черепахи, пойманные около деревни, добычей не считаются,— безапелляционным тоном изрек Сердер Осман.
Прошло еще несколько дней. Стадо черепах, ползающих по деревенским улицам, росло. Их было уже штук пятьсот-шестьсот. А вместе с ними рос и охотничий азарт. Люди по улицам ходили осторожно, особенно по ночам, боясь раздавить какую-нибудь черепаху. Дети были довольны больше всех. Целые дни играли с этими диковинными живыми игрушками.
Время шло, а Джевдет не показывался.
— Раз он к нам не едет, пошлем к нему человека,— решили крестьяне.— Дело надо до конца довести.
Выбор пал на Сейдали. На другой день он отправился в касабу, разыскал Джевдета.
— Джевдет-бей! Черепах мы наловили тьму-тьмущую! У нас теперь не деревня, а прямо черепаший питомник. Поискать бы этих итальянцев.
— Наловили? Ну и слава аллаху!
— Наловить-то наловили. Теперь продать бы.
— Итальянцы в Измир уехали. Много товару у них накопилось. Они повезли его на пароходе. Через несколько дней вернутся.
— Спасибо. Будь здоров...
Охота продолжалась. Черепашье стадо увеличивалось. Обжившиеся в деревне черепахи уже привыкли к людям и не прятались в панцирь, а храбро ковыляли в разных направлениях.
Итальянцы, обещанные Джевдетом, так и не приехали за товаром. Весь Кесикбель потешался над простодушными караахметлийцами. Только иримцы понимали их. Они несколько недель тоже бродили по горам, собирая сосновые шишки по совету Джевдета, который обещал продать их по двадцати пяти куру-шей за пару.
Забытые беды опять глянули в лицо крестьянам. Опять люди затаились, помрачнели. Ползающие по деревне черепахи живо напоминали им об их непростительной наивности. Иные от злости швыряли в них камнями.
Наступило двадцатое ноября — срок, назначенный Мастаном. Теперь о семенах и речи быть не могло, все думали только о том, как бы не умереть с голоду. Брали у Мастана понемногу, чтобы суметь расквитаться после урожая и не попасть в лапы конфи-скаторов. Слабая надежда на урожай была в этом году — посеяли поздно, семена могли совсем не
взойти.
— Смотри, брат,— предупреждал каждого Ма-стан, давая деньги,— после урожая сразу!..
— И так знаем...
— Заранее предупреждаю, чтобы греха на душу не брать. Потом меня не вините.
Хасан засеял свое поле. У Ибрагима-аги тоже хватило семян, поэтому Хасан чувствовал себя независимым. Однако тоска грызла его, он не мог спокойно смотреть людям в глаза: сердце его обливалось кровью, когда он читал в них откровенное отчаяние. Остановись с любым, скажи ему «здравствуй», а у того в ответ уже рвутся слова жалобы, мольбы о поддержке и сочувствии. Конечно, у крестьян не принято плакаться. Погибай, кровью харкай, а молчи.
Только по тону голоса, по случайно брошенным словам, по шуткам можно догадаться, что у крестьянина на душе. Но скажи ему одно только слово: «семена» — он сразу в лице изменится.
В другое время Хасан и раздумывать бы не стал, поделился бы с друзьями последним. Хоть самому трудно, а Сердеру Осману, Сейдали обязательно помог бы. Теперь нельзя. Он не хозяин, всего лишь пайщик Ибрагима-аги. Да главное не в том, главное— Алие... Теперь от урожая зависит все его будущее. Сразу после уборки он отвезет мать в город, устроит ее там на время. Потом вернется в Караах-метли спокойный, сильный, огромный, как гора с окутанной облаками вершиной, и заберет с собой свою любовь, свою ненаглядную Алие. Они отправятся далеко-далеко, так далеко, что Мастан нипочем не дознается, где они.
Только об этом мечтал Хасан, только этим и жил. Был он раньше обыкновенным крестьянским парнем: любил землю и от людей не бегал. А теперь словно подменили человека. Даже земля теперь не интересовала его. Ему все равно было, влажная она или сухая, песчаная или глинистая, кроты по ней ползают или скорпионы. Только бы уродила в этом году! Урожай, урожай — вот что было для него сейчас важнее всего на свете! Он все время следил за погодой, подсчитывал, прикидывал, как бы собрать побольше. Конец ноября, а первый снег уже выпал, укрыл землю легкой тонкой простыней. Выпади его побольше — будет урожай обильным и ранним. Голова раскалывалась от всех этих дум!.. Иногда, усталый, он разрешал себе мечты о новой жизни с Алие и был почти счастлив. Но стоило ему очнуться от грез и вернуться в реальный мир, как тоска с неослабевающей силой подступала к нему, и он тысячу раз проклинал свое поле, свою деревню и свою судьбу.
Даже во время свиданий с любимой он иногда замолкал и устремлял вдаль неподвижный взор.
— Что с тобой, Хасан? — спрашивала она.— Уж не заболел ли?
С дрожью в голосе он начинал рассказывать ей о крестьянской судьбе; и чем больше рассказывал, тем острее чувствовал людское горе. Он говорил о семенах, о несбывшихся надеждах, о незасеянных землях, об отчаявшихся людях, о черепахах... Говорил, говорил...
Когда Алие в первый раз услышала о черепахах, она, несмотря на весь трагизм повествования, не выдержала и залилась звонким смехом, живо представив себе, как эти чудные создания неуклюже ползают по всей деревне. То, что рассказывал Хасан, казалось ей сказкой, немного странной, но забавной, веселой.
А потом Алие и в самом деле увидела в деревне черепах. С тех пор она перестала смеяться. Черепахи показались ей семиголовыми чудовищами, сказочными злыми духами. До какой же крайности должны дойти люди, чтобы лазить по горам и собирать там этих никому не нужных тварей! Постепенно у нее начали раскрываться глаза на подлинную жизнь крестьян.
Все разговоры Хасана с Алие кончались тем, что, забыв о земле, семенах и черепахах, они упоенно мечтали о своей будущей жизни, мечтая о том дне, когда они вместе покинут деревню.
— Ты наденешь красное платье...— говорил Хасан.
«Красное платье» — эти слова вливались в сердце девушки струей горячей радости.
Для Хасана они тоже были полны значения. Когда Алие сбросит прежнюю одежду и оденется в красный бархат, она перестанет быть дочерью Мастана. Она будет его, Хасана, женой. Платье на ее плечах, купленное отцом, было для него олицетворением прошлого, а платье из красного бархата, которое она себе сошьет,— символом их будущих счастливых дней, всего светлого и прекрасного, что ожидает их.
Алие спрятала бархат на дно сундука, где с самого ее рождения копилось для нее приданое. Иногда она закрывалась в своей комнате на ключ, с бьющимся сердцем доставала заветный сверток и долго смотрела на него. Ах, когда она его наденет? Какой счастливый это будет день! В платье из этой яркой
переливающейся материи она будет такой красивой! Все беды останутся позади. Она мысленно уносилась в это безоблачное будущее, далеко-далеко, туда, где начинается море... Рядом с ней ее Хасан, нежно поглаживает ее волосы. Он найдет себе хорошее место, поступит работать, а она будет готовить ему обед, штопать носки, с нетерпением ждать его по вечерам. Неожиданные шаги за дверью, голос отца или матери обрывали сладкие мечты Алие, и она торопливо засовывала сверток в самый дальний угол сундука. Ах, придет ли тот день, когда она, ничего не боясь, наденет свое красное платье и не будет больше никогда снимать?..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда ячмень я сеял, Не видел ни ночи, ни дня.
Ты по ветру все развеял, Все отобрал у меня.
(Из народной песни)
Неспокойно было у Хасана на душе. Тяжелые предчувствия неотступно терзали его.
Как затравленный зверь, он каждую минуту ожидал от судьбы нового удара.
Ко всему еще и мать слегла. Пережитые волнения доконали ее. Хасан не знал, что и делать — то ли в поле идти, то ли за ней смотреть. У него голова кругом шла, когда он вспоминал о созревавших хлебах. В этом поле заключалось не только его будущее, но и будущее его матери и его Алие. Но он не мог бросить больную мать одну и уйти работать.
Пришло время жатвы, колосья стояли желтые-желтые. А матери становилось все хуже. Она совсем не поднимала голову от подушки.
Работая по полдня, Хасан с грехом пополам сжал и убрал в копны свою пшеницу. Приближалась пора молотьбы, требующей напряженного круглосуточного
труда.Соседи Хасана давно уже убрали свой скудный урожай — три — пять мешков, долго ли управиться?— и теперь собирались поденничать.
Хасан сидел у изголовья матери, глубоко задумавшись. Усталый, глаза красные, воспаленные... У матери сердце сжималось от жалости к нему.
— Ты поди,— тихо говорила она,— поди в поле,сынок.
— Время еще есть.
— Иди, иди,— шептала она чуть слышно,— мне лучше.
— Успею еще.
Хасан опять впадал в оцепенение. Знакомое чувство страха и ужаса перед грядущей бедой, как змея, заползало в его сердце. Соседские кумушки, от которых раньше отбоя не было, теперь редко беспокоили их.
— Как заболел человек, так словно умерли все,— вздохнул Хасан.
Но поле ждать не могло. И, выбрав часок-другой, он стал снова уходить на него. Работал яростно, напряженно. Все кипело у него в руках. Не чувствуя усталости, быстрее птицы летел домой. Хоть и просил соседок заглядывать к матери, а кто их знает... У каждой своих дел полно.
С Алие они виделись теперь очень редко. Самой страшной из терзавших Хасана забот была тревога о том, как бы не пронюхал чего Мастан. Тогда дело плохо, он ведь способен на любую подлость. Алие тоже боялась этого, но молчала.
— Как бы нас не увидели...— обронил однажды Хасан.
— Давай встречаться пореже,— ответила девушка, глядя на него понимающими глазами. Она знала, что ради тех счастливых дней, которые их ждут, стоит поступиться настоящим, взять себя в руки.
Мастан после событий в Алашехире ходил мрачный. По всему было видно, что не в себе он после убийства несчастного виноградаря. Ранним утром он уходил в горы на охоту и пропадал там целыми днями. А по пятницам, как и прежде, уезжал в касабу.
Крестьянам было не до него. Даже когда пронесся слух, будто Мастан палил в небо на излучине реки, судачить об этом не стали.
В другое время за каждым кустом на пути Маста-на засел бы человек, каждый шаг его был бы известен. Теперь же следить за Мастаном было некому. Деревня опустела, все ушли в долину Сарайкей на поденщину.
Такая беда не часто заглядывает в дом. Даже старики не помнили таких страшных дней. Убрав свои. три-четыре мешка пшеницы да по стольку же хара-
ров соломы, отправились караахметлийцы в долину Сарайкей — на поденщину. Много горемык повидала долина Сарайкей в то лето.
Постепенно сюда стянулся весь Кесикбель. Владельцы бескрайних пшеничных полей поначалу радовались, но армия безработных росла и росла... Дошло до того, что чуть не на каждый колос приходилось по человеку. Такое нашествие обездоленных людей испугало прижимистых хозяев.
В прошлом году поденщики просили по четыре меджита в день. В этом году сразу соглашались на три, а потом цены пошли падать, словно с крутой горы катиться. Тот, кто успел захватить работу, со страхом и злобой смотрел на каждого нового пришельца, такого же голодного и измотанного, как он сам.
Люди брели и брели без конца под палящим солнцем, спеша к каждому новому полю с новой надеждой и уходя прочь с поникшей головой. Усталые, измученные, они все не хотели сдаваться, стремились сохранить в себе веру и упорство.
Сейдали был в числе этих несчастных. Он уже начал отчаиваться. Хозяева больше и слушать их не желали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17