— Сумасшедший! — председатель суда снял пенсне, руки у него дрожат.— Но кто же тогда вот этот, спрашиваю я вас? — и он показал на Розенкранца.— Разве у вас два сумасшедших?
— Это Розенкранц, замешан в афере страхового общества,— дал пояснение инспектор.
Из камеры вышел Рашула, подошел ближе, ощерился и начал:
— Уважаемый суд!..
Но продолжить не сумел, хотя все обернулись к нему — в этот момент всеобщим вниманием снова завладел Петкович.
Развернув подобранную во дворе бумагу и держа ее перед собой обеими руками, поднятой головой, легко и жизнерадостно, он зашагал, как на свадьбу, по коридору.
Шум, возня, отдельные возгласы доносились отсюда и до него в камеру. Все впечатления сконцентрировались у него в одно общее: это восстание. Восстание, которое поднял его народ за свою свободу и за своего короля Марко Первого. Здесь гибнут и воскресают: бессмертен каждый, кто борется за правду. Это последняя битва, ибо, как только он взойдет на престол, правда воссияет всем, бессмертная, вечная, бескровная, божественная. Это главный мотив его прокламации, которую он написал мелким почерком вдоль и поперек листа и которую сейчас он торжественно прочтет народу.
Восстание, разумеется, еще не завершено, потому что встречаются сердитые лица, слышатся возбужденные возгласы. Составляя манифест, он не помышлял вмешиваться в это восстание, потому что хотел, чтобы народ через свободные выборы свободно выразил свою волю, и пусть видят враги, как его народ без его вмешательства высказался за него. Но час уже пробил. Кто- то здесь поминает имя Петковича, пора открыть свое инкогнито, положить конец восстанию и дать всем мир.
Он остановился перед людьми, видит: огромные толпы народа колышутся перед ним в тронном зале, все с замиранием сердца смотрят на него. Кто-то произносит слово «суд», как раз ко времени — судья явился, но не судить он будет, а прощать.
Он поднял манифест к тусклому свету разбитой лампы, но не читает его, а сочиняет в уме и произносит без запинки:
— Мы, Марко Первый, благородный Петкович из Безни, незаконно преследуемый тираном принц Рудольф Гейне Габсбургский, объявленный умершим, но воскресший и живущий в ваших сердцах, и принцесса Регина- Елена, живущая в моем сердце, ха-ха-ха, волей справедливости и народной свободы возведены на престол всех хорватов, провозглашаем народу любовь и мир.
— Разве у вас нет ключей,— язвительно пропищал председатель суда Бурмуту,— чтобы запереть этих несчастных, пока их не определят, куда следует? Это не-слы-хан-но!
Пробормотав сам не зная что, Бурмут в два прыжка подскочил к Петковичу |и вырвал у него из рук бумагу.
— Принц! — прошипев он, сдерживая крик.— Вон там твой трон! — показана камеру и попытался его оттащить.— Будь благоразумен, не серди его превосходительство! — простодушно шепчет он, как будто имеет дело со здравомыслящим человеком.— Развел здесь тары-бары!
Изумленный Петкович вырвался. Это агент императора, он подослан, чтобы в торжественный момент провозглашения манифеста сбить с толку и отвлечь от него народ. Но народ сам скажет свое слово! А где же манифест? Он огляделся, задержав взгляд на лицах
окружающих. «Тары-бары» — это слово запало ему в душу. Неужели этот народ тары-бары?
Тихий, тревожный шепот прошел по толпе.
— Отпустите его, Бурмут! — громко говорит инспектор.
Инспектор! Даже в этом тусклом свете Петкович
узнает его и замирает с ужасом на лице. Он их всех узнал. Но это же несправедливый и кровавый суд! Кровавый! Он посмотрел на кровь рядом с трупом Мутавца и на самого Мутавца. Это тот, кого повели на казнь только за то, что посмел говорить со своим королем! А что они сделают с самим королем? Отправят его, говорят. Но куда, неужели опять в изгнание? Смерть, красная и кровавая, его собственная смерть на плахе видится ему в этом непрошеном помиловании, и кто его так страшно помиловал, если не его собственный народ? Неужели нет здесь никого, кто бы в него поверил.
— Господин Петкович! — подошел к нему начальник тюрьмы.
— Я не Петкович! — содрогнулся он, прижался к стене и вытянул руки, как для защиты. А из глаз у него покатились слезы, из горла вырвался хрип. Он зарыдал глухо и протяжно, как будто он проваливается с этим плачем в бездну.
Наступившую мертвую тишину нарушил Наполеон, появившийся в конце коридора. Убедившись в неспособности начальства по-хорошему удалить отсюда Петковича, он решился на обман, кинулся к нему в ноги, целует руки и повторяет:
— Ваше Величество! Пойдемте!
Петкович вздрогнул не столько от этих возгласов, сколько при виде приблизившегося лица с выпученными глазами, и этот человек прошептал, указав на него пальцем:
Розенкранц, это был он, только сейчас вышел из оцепенения. Он слышал, что здесь происходило, слышал и Рашулу, и только из-за Рашулы он сдвинулся с места. Тот подошел к нему и, пока вер остальные занимались Петковичем, подталкивал его и угрожал. Мутавца, мол, задушил, он заявит об этом! Как удав зажал его. Розенкранц счел необходимым защищаться. Голос Наполеона
он встретил как свое спасение и поспешно захромал к Петковичу и даже встал перед ним на колени. Рашула догнал и схватил его за пиджак.
— Симулянт!
— Палач! — вскрикнул Петкович, увидев перед собой еще и это лицо. Он перестал рыдать, но ощущение страха сделалось еще острее. Он был оскорблен: все его королевство — сплошная симуляция? — Это ложь! Долой опекунов! — крикнул он, отпрянул и попятился.— Мы все равны! Я лояльный анархист! — Он повернулся, продолжая кричать, рванулся прочь и скрылся в камере, двери которой перед ним настежь открыл Наполеон.
Бурмут кинулся за ним и поспешно запер дверь. Крики в камере не прекращались, они уже сопровождались стуком в дверь. А снаружи, пытаясь последовать за Петковичем, все еще безрезультатно вырывался из рук Рашулы Розенкранц. Председатель суда распорядился схватить Розенкранца, и тот оказался в клещах ревностно исполнявшего приказ Рашулы, который угодливо оглядывался на председателя и докладывал ему:
— У меня есть неопровержимые доказательства, что этот человек симулирует, неопровержимые доказательства!
Он вытягивает свободную руку в сторону трупа Мутавца.
— Симулянт! — встряхивает его Рашула, не давая говорить.— По уговору с доктором Пайзлом симулируешь!
А Розенкранц вырвался и, безутешно рыдая, бухнулся на колени перед судьей.
Председатель суда в растерянности отступил, а инспектор обратился к Юришичу. Тот стоял поблизости окаменевший, как в параличе. Вопрос он услышал, понял. Отвечать на него7 Обвинять? Этот председатель вел судебное заседание, которое вынесло ему приговор. И тем самым помочь Розенкранцу, который, можно сказать, всадил в Мутавца последнюю смертельную пулю. Чувство справедливости душит его, но он только пожал плечами.
— Спросите его! — показал он на Рашулу и замолчал.
— А я и отвечу! Вот этого здесь, Мутавца, убил Розенкранц. Притворившись сумасшедшим, он его душил и задушил. Все это видели, мне Мачек сказал!
Хрипло проговорил и вскочил на ноги Розенкранц, до крайности обескураженный и совсем позабывший, что притворяется сумасшедший он задохнулся.
— Это правда, все здесь свидетели! Вот, и Мачек тоже! — Заглядывавший в дверь Мачек хотел скрыться, но поздно. Он вынужден был подтвердить.— Ну, слышали! — продолжает Рашула.— А в том, что он симулирует, я обвиняю здесь перед представителями суда тайного агента правительства доктора Пайзла, который подбил на это Розенкранца, чтобы добиться освобождения, а сам в свою очередь упек в тюрьму и погубил собственного шурина!
— Сколько во всем этом истины, можно увидеть из письма, которое оставил Мутавац. Господин Бурмут, покажите письмо его превосходительству!
Бурмут вернулся, роется в карманах. Председатель суда нетерпеливо обращается к Юришичу.
— Юришич! — пропищал он.— Здесь уже дважды вас упоминали, говорите!
Все это время с улицы с небольшими интервалами слышалась танцевальная музыка. Слышно ее и сейчас, она звучит насмешливо и оскорбительно. О, как все глупо, отвратительно и бесполезно! О чем сейчас можно говорить! Тот же самый председатель суда с дрожащими руками и слезой в глазу, вспоминает Юришич, зачитал ему вчера подтверждение судебного приговора. Что можно сказать этому немощному человечку?
— Что я могу знать,— выдавил он из себя,— могу поручиться только за себя, а о других мне ничего не известно.
— Вы обязаны сказать суду все, что знаете! — затопал ногами председатель, размахивая письмом, которое ему передал Бурмут.
— Нет, не обязан! От суда, который освобождает Пайзла, а невиновного Петковича держит под стражей, я не жду никакой справедливости.
— Что? — истерически встрепенулся председатель.— Это оскорбление суда! Господин инспектор, об этом надлежит написать докладную записку! Здесь, возможно, совершено преступление, по закону каждый должен рассказать все, что знает.
—Закорчился Розенкранц от страха, что молчание Юришича даст повод обвинить его в смерти Мутавца. С трудом выговаривая слова, он принялся доказывать, что Рашула украл у Мутавца не только письмо, которое его превосходительство держит в руках, но и еще одно.
— Точно! — признается Рашула, довольный молчанием Юришича.— Но и то письмо в руках его превосходительства, потому что его тоже надо передать в суд.
— Негодяй! — крикнул Юришич, только сейчас почувствовав сильное, почти неодолимое желание высказать о Рашуле все свои подозрения, все, что он знает о нем. Но было уже слишком поздно, потому что Розенкранц снова встал на колени перед председателем суда, который совсем разбушевался, принялся звать охранников, даже запищал на начальника тюрьмы.
— В этом доме правды совершено преступление, всех завтра отдам под следствие! Надзиратель, немедленно всех по своим местам!
Начальник тюрьмы подошел к дверям и принялся скликать охранников. Двоих он определил быть неотступно при Петковиче. Ну где же они? Бурмут бросился разгонять заключенных по камерам.
И снова все разбрелись, но где же Розенкранц? А он, поднявшись было, снова оказался на коленях, теперь перед трупом Мутавца, принялся его целовать, весь измазался в крови, целуя в окровавленное лицо.
— Симулирует или не симулирует — это мы узнаем,— смотрит на него несчастный председатель суда.— А пока его немедленно в карцер, надзиратель!
—Простонал Розенкранц и, обезумев от страха, что этого недостаточно, попытался обнять и самого председателя суда.
Инспектор и Бурмут его удержали, а председатель отскочил и снова стал звать охранников. Вероятно, они уже бегут сюда, потому что начальник тюрьмы, тяжело вздохнув, перестал их звать. Но вбежал только один, остановился немного ошарашенный, но быстро пришел в себя, взял под козырек и выпалил:
— Рашула, Мачек — в суд!
Рашула моментально сообразил, а вот Мачеку пришлось дважды повторять. Как, его в суд? Но ведь завтра его выпускают на свободу!
— Наверное, судья хочет вас поздравить! — потащил его из комнаты смеющийся Рашула.
Оба они вышли. Мачек идет сгорбившись, он недоумевает. Дошли до дверей, постояли немного, пропуская вбегающих охранников, которые, получив необходимые разъяснения, подхватили Розенкранца и поволокли его в карцер.
Посмеиваясь, Рашула вышел, а Юришич стоял перед дверями своей камеры, его била лихорадка. Ждет, пока Бурмут отопрет дверь. Смотрит: в колеблющемся свете разбитой лампы все эти люди кажутся призраками, как и их огромные тени на стене. В своей камере бушует Петкович, через порог канцелярии высовываются ноги Мутавца, и тут же рядом смешную и жалкую роль играет мошенник, подражающий во всем Петковичу. Сколько раз этот заблудший рыцарь страстно мечтал найти последователя во всех своих добрых намерениях и вот, безумец, дождался — один глупец нашел в нем свой идеал.
Эта мысль легла на него тяжким грузом, вызвала болезненную саркастическую улыбку. На улице гремит музыка, Бурмут наконец прибежал к нему, толкает в камеру. Розенкранца скрутили, ведут. Обернувшись на секунду, Юришич заметил, как с маленьким чемоданчиком в коридор ворвался доктор Колар, спешивший, судя по всему, оперировать жену Ферковича! А тут другая беда!
Снова Бурмут толкнул его в камеру. Запер на ключ.
Его окружили заключенные, просят рассказать, что произошло.
— Да вы весь в крови! Это вы его убили?
В камере он оглядел себя. Да, весь в крови. Руки, шея. Он убил, конечно. Он снова саркастически улыбнулся. Сел на край койки. Он все сознает, но он как пьяный, и кажется, его больше ничего не интересует. О чем говорить? А если бы даже захотел — кому и как рассказать о том, что произошло?
А разочарованные заключенные с презрением отвернулись от него и сгрудились у дверей. Очевидно, они и раньше подслушивали, что происходит снаружи.
Камера представляется Юришичу глубоким омутом, куда едва доносятся голоса, кажущиеся призрачными, нереальными, но они заполняют все пространство, как вода.
Дико кричит Розенкранц.
— Ха, наконец и этого жидовского симулянта засадили в карцер!
— Слышишь, и полиция уже тут!
— Мертвый, доктор говорит! А и за сумасшедшим, говорит, скоро пришлют санитарную карету. Пора бы ей уже приехать.
— Слушай, идут к нему!
— Не идут, еще протокол, наверное, составляют.
— Ах, вот сейчас идут!
— Эй, Феркович, доктор велел охраннику отнести что-то твоей жене, оперировать, говорит, ее будет.
— Ага, а теперь они уже у него. Слушай, слушай! А, черт побери эту бабу, орет, ничего не слышно.
В самом деле, жена Ферковича так еще не кричала. Прежде она время от времени разражалась воплями, сейчас вопли превратились в непрерывный вой. Вероятно, наступили последние схватки. Один человек умер, другой сошел с ума, а вот здесь, внизу, появляется на свет новый человек. И все это бездна, в которой жизнь
и смерть встретились, переплелись, превратились в одно целое.
— Еще не у него. Ходят перед дверью.
— Слышите, слышите, карета пришла!
Во двор действительно с грохотом въехала карета «скорой помощи». Заключенные кинулись от дверей к окну, взобрались на подоконник, а Грош на койку, на которой лежит Феркович, ничем не интересуется и только время от времени скрипит зубами. Он мерзко обругал Гроша и снова затих, погрузившись в глубокую апатию. Инстинктивно, как глядят в могилу, приготовленную для кого-то другого, Юришич встал и тоже влез на подоконник.
Карета. Желтая, с окнами из матового стекла. Из нее неуклюже вылез человек в синем халате, вытащил что-то и перебросил через руку, как мешок. Свешиваются концы веревок. Юришич зажмурился. Смирительная рубашка. Скрутят его, скрутят!
— Где вы были так долго? Всю вторую половину дня вас ждем! — спросил подошедший охранник.
— Ждете нас? Ну, вам можно. А мы никогда не ждем, сразу забираем. Не вы первые,— прохрипел прибывший санитар.— Я даже не пообедал толком, столько вызовов было в городе, несчастный день.
— Вы живете за счет несчастий, ха-ха-ха!
— А вы за счет зла! Да, мы опоздали, мало того что работы навалом, еще чиновник все перепутал. Какого- то вора, думал, на осмотр надо, ну и послал карету не сюда, а в Стеневац. Мы как раз оттуда. Ну что, какая это конкуренция!
Старый Ивек уже наполовину затворил ворота и снова открыл их настежь. Появилась тележка на двух колесах, окрашенная черной краской, а на ней черный гроб с высокой округлой крышкой. Тележку толкает крупнотелый гробовщик. На красной фуражке поблескивает медная бляха.
— Где там ваш покойник?
— Никак, сумасшедший концы отдал? Нет? Жаль! Но где он?
Охранник вводит их во двор тюрьмы. Гробовщик толкает свою тележку. Через стены и окна проникает из парка музыка. Там не знают и не догадываются, что происходит здесь, совсем рядом. Вальс. Тра-ра-ра, тра-ра-ра... А если бы и знали? Тра-ра-ра, тра-ра-ра...
— Музыка! — взбешенно переворачивается Ферко-
вич, словно его обварили кипятком. И снова он цинично
спокоен, издевается над женой.— Под музыку, как принц, выскочит из ее брюха ребенок.
Все смеются. Опять соскакивают с подоконника и бегут к двери, Юришич безвольно следует за ними. Он как соломинка на волнах больших событий.
— Я могу его забрать? — слышится снова голос гробовщика.
— Подождите секунду, вначале того надо отвезти.
Тихий разговор в другом конце коридора. Звуки
шагов.
— Явились наконец! — это голос доктора. Кто-то оправдывается. Скрежет ключа в замке.
— Я король!
— Ваше Величество, как договорились, мы вас проводим на небольшую прогулку. На прогулку.
— В желтый дворец? На казнь? Хо-хо-хо! Нет, я не дам себя связывать, хочу умереть свободным!
— Но такой обычай в желтом дворце. Все короли туда так доставляются, все.
— Хо-хо-хо! На прогулку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44