Тот хмыкнул. Быть может, как раз очень хорошо понимал.
В ту ночь Олэн мгновенно уснул и видел во сне, будто его, заблошивевшего, выгнали из тюрьмы, а Бенедит с хохотом сыплет на него ДДТ.
На свободе люди живут благодаря той роли, которую они играют в обществе: столяр, аптекарь, цветочница, министр, ростовщик…
В тюрьме их различают по нарушениям или «делу такому-то» (если история нашумела): те, кто совершил преступление в состоянии аффекта (когда спутника жизни приканчивают от большой любви); покусившиеся на добродетель (извращенцы, насильники и т. д.); наемные убийцы (самураи среди бандитов); громилы; сутенеры; разнообразные воры (велосипедов, машин, карманники, домушники, магазинные и т. д.); мошенники… Медицину представляют торговцы наркотиками и аборт-мастера.
Итак, вместе с Олэном и Пралине в камере сидели карманник, аборт-мастер, насильник (он пытался подать это под пикантным соусом, но, поскольку это был болтун, никто не желал слушать), еще один вор (магазинный), мошенник (небольшая разница в специализации не вводила в заблуждение ни соратников, ни власти) и угонщик велосипедов.
Таким образом, приходится признать, что вор – самая распространенная разновидность преступления. На абортах специализировался не врач, а скромный медбрат. Короче, всех собравшихся в камере 12–25 можно было считать мелкотой, а отнюдь не акулами преступного мира.
Разумеется, Олэн и не подумал никого разубеждать. И чем больше он замечал, что его презирают за соседство с Пралине, тем больше сближался с бродягой.
Теперь в камере сидело не восемь узников, а шесть плюс два. Олэн втягивал голову в плечи и вел себя тише воды ниже травы. Так он готовился к допросам. Следователь его ни разу не видел, так пускай примет за полнейшее ничтожество.
Другие пыжились, из кожи вон лезли, чтобы позолотить пилюлю, грезили наяву и, пожирая баланду, мысленно рисовали воздушные замки.
Олэн не только ни с кем из них не разговаривал, но задумал обменяться с Пралине одеждой, то есть сменить отличный костюм на штаны с пузырями на коленках, кое-как запахнутые на животе, и лохмотья не то пиджака, не то короткого пальто. Нетвердая рука бродяги кое-как обкромсала ножницами истрепанные края.
У Олэна вошло в привычку по вечерам тихонько болтать с Пралине обо всех пустяках.
– Пралине – твое настоящее имя?…
– Скажешь тоже… – Первое время Олэну приходилось зажимать собеседнику рот, ибо тот не считал нужным разговаривать шепотом. – Просто в свое время я был кондитером… ну, и питал слабость к пралине, сечешь?
– И у кого ж ты работал? – поинтересовался Олэн просто, чтобы поддержать беседу.
Пралине лежал, опираясь на локоть и без выражения взирал на неясные в сумерках силуэты, на грязь и беспорядок, царившие в жалкой камере.
Он улегся, не ответив, и Олэн, не зная, как себя вести, молча ждал продолжения. Глазок на двери приоткрылся. Вечерний обход. Охрана прошлепала к соседней камере.
Потом был еще один обход. Пралине шевельнулся – он больше не спал.
– Ни у кого… у себя… – вдруг доверительно шепнул клошар. – Сам себе хозяин…
Это означало, что у него была жена, возможно, дети, машина, загородный дом… «Наверное, жена смылась с другим, – подумал Олэн, – а после этого опуститься проще-простого – дорожка под королевские арки парижских мостов как намылена… Да и друзья, словно радуясь, что им подобный летит вниз по наклонной плоскости, стараются помочь. Они пьют вместе с вами. Но, пока вы уговорите литр, сами выхлебнут не больше наперстка…»
Олэн пожалел, что стал расспрашивать Пралине. «Наверное, я причинил ему чертовскую боль», – сказал он себе.
Но клошар, как ни в чем не бывало, посреди ночи встал подкрепиться. Он, не чинясь, принимал все, что давал ему Олэн. И даже назвал свои любимые продукты: сырой лук, маргарин и сахар.
Олэн покупал все это в буфете и держал в картонке. Однако он старался не смотреть, как его новый приятель кусает луковицу, будто яблоко, следом кидает в рот кусочек сахара и шарик маргарина величиной с орех, а потом, вытаращив глаза, энергично двигает челюстями.
Такая еда комом ложилась на желудок, и, заваливаясь спать между Олэном и стеной, Пралине рыгал до бесконечности.
– Может, обменяемся барахлом? – предложил Олэн. – Мне в любое время пришлют из дома другой… костюм.
– Ежели тебе охота – давай, мне плевать… Лишь бы удружить приятелю…
Наутро, Олэн, стиснув зубы, натянул на себя убогие тряпки клошара.
Ткань с обеих сторон пропиталась грязью и стала скользкой. Глазурь – да и только… а уж вонь…
Никто из сокамерников не заметил начала метаморфозы.
Пралине благоухал в камере уже дней пятнадцать. Ни на какие оскорбления он не реагировал, а администрация тюрьмы не отзывалась на бесконечные жалобы шестерых тамошних обитателей.
Отчаявшись, те решили держать Олэна и Пралине на карантине.
Олэн сделал из картона шашки. И они с бродягой, сидя в своем уголке, день деньской играли. Размеренность и однообразие убаюкивали. Обычная рутина… все по расписанию: прогулки, раздача баланды, буфет… Олэн вспоминал о гигантской шахматной доске братьев Шварц.
Он перестал мыться и причесываться и теперь безмятежно ждал, когда его отвезут во Дворец правосудия знакомиться со следователем.
Как-то утром громкоговоритель из коридора рявкнул:
– Двенадцать-двадцать пять, Олэн… Двенадцать-двадцать пять, Олэн…
Арестант приготовился, ожидая, пока дежурный откроет дверь.
Он надел свой собственный пиджак, не забыв предварительно повозить его по полу.
Олэн думал, что его поведут через внутренний двор к перевозке, но конвоир, спустившись по лестнице, резко свернул в сторону и впустил Олэна в один из кабинетов с застекленной дверью – обычно там адвокаты встречались со своими подзащитными.
Двое мужчин в штатском спокойно курили. Тот, что постарше, сидел за столом с портативной пишущей машинкой. На углу стола лежало довольно пухлое досье.
Младшего Олэн сразу узнал. Это был Поль. Он указал арестанту на стул, внимательно разглядывая мельчайшие подробности его своеобразного туалета. И первые впечатления еще больше укрепились.
Олэн, натянуто улыбаясь, попробовал спасти положение.
– Свою одежду я берегу до освобождения… а пока приятель одолжил кое-какое барахлишко…
– А тут большего и не требуется, – в тон ему отозвался Поль. – Послушай, прежде чем передать дело в суд, я хочу спросить тебя кое о чем… Например, где ты был в понедельник десятого сентября с семи до полудня?
– В понедельник десятого сентября? – переспросил Олэн.
– Вот именно… в понедельник десятого сентября, – твердо сказал Поль.
Олэн сел, подперев подбородок рукой, и стал судорожно выдумывать менее вредное времяпрепровождение, чем налет на банк почтенного месье Финберга.
– Это не бог весть как давно… и месяца не прошло, – поторопил инспектор.
– И потом, понедельник – первый день недели, сразу после воскресенья, – добавил старший полицейский. – Может, так вам будет легче припомнить?
– Я был в Марселе! – заявил Олэн. – Уж в этом-то я абсолютно уверен.
– В добрый час! – воскликнул Поль. – Это уже кое-что.
Защелкали клавиши пишущей машинки. Полицейский печатал не очень быстро и от усердия высунул язык.
– «Я был в Марселе… – повторил он, – …уж в этом-то я абсолютно уверен…»
– Ты работал? – спросил Поль.
– Нет… только не в сентябре… в сентябре я не работал…
– Так чем же ты занимался? Дома сидел?
– Как всем людям, случалось и дома посидеть…
– Будь любезен, назови нам адрес!
– Ну… так вы ж его знаете!
– Это который на документах?
– Да.
– Нет, приятель. – Поль открыл досье и вытащил исписанный листок. – Исчез в неизвестном направлении пять лет назад… Мне очень жаль, но придется тебе найти адрес получше.
– И, желательно, настоящий, – добавил второй полицейский.
Олэну хотелось стукнуть его физиономией о машинку, так чтобы зубы посыпались на клавиатуру.
– Я жил в гостинице… – начал он и умолк.
– Давай-давай, мы послушаем, – подбодрил его Поль.
– Хозяин не требовал, чтобы все заполняли карточки, а я не хотел бы навлечь на него неприятности…
– Не понимаю, – сказал Поль. – Если совесть твоя чиста, зачем было прятаться в подозрительной гостинице?
– Мы с хозяином познакомились в Ницце… после моего… несчастного случая, ну, сами знаете… А потом столкнулись уже в Марселе. Я сидел без гроша. Парень предложил мне комнатушку в своей гостинице… Я и согласился. В таких случаях не до жиру.
Машинка снова затарахтела. Старик-полицейский бубнил себе под нос ключевые слова:
– …неприятности… познакомились в Ницце, в тюрьме… сидел без гроша…
– И долго ты у него жил?
– Год.
– Не платя?
Олэн кивнул.
– Черт! Твой приятель – воплощенное гостеприимство!
– Он знает, что я отдам долг.
– Тогда пусть запасется терпением, – проворчал старик, засовывая в каретку новый лист.
Поль неожиданно сунул Олэну под нос фотографию Франсуа Кантэ. Тот и глазом не моргнул.
– Это Франциск Первый. Ты его знаешь?
– Да, видел фото в газетах.
– А этого?
Поль показал ему фотографию толстощекого типа в очках. А потом – без очков. Это был предшественник Франсуа Кантэ – Жан Фонтенак. Когда-то Олэн возил и его, и всю банду. Акулы тихих вод.
– В жизни не встречал, – уверенно сказал Олэн.
Поль стоял за его спиной и держал снимки сантиметрах в пятидесяти от лица. Второй полицейский наблюдал за реакцией.
– Я его никогда не видел! – снова проговорил Олэн.
– Мне тебя жаль… Это бармен кафе «Золотая клетка» на улице Паради в Марселе… Именно там ты, говорят, проводил большую часть времени. – Он достал фото девицы в узком белом платье до полу. – А ее?
– Певица? – осторожно спросил Олэн. Некоторое время они жили вместе.
– Верно.
– Ну, должно быть, я ее где-нибудь слышал… Да… очень возможно… В конце концов я не всегда сидел на мели… А насчет бармена… наверное, я просто не обращал на него особого внимания – как и все прочие марсельцы, в «Золотую клетку» захаживал, не отпираюсь.
Поль дал ему почитать показания певицы и бармена. Оба, не вдаваясь в подробности, заявляли, что знакомы с Олэном, Франсуа Кантэ и Жаном Фонтенаком.
Столь же единодушно и бармен, и певичка утверждали, что несколько лет назад Фонтенак познакомил Олэна с Кантэ, после чего те вместе уехали из Марселя и Олэна больше никто не видел.
– Ну как, в твоих планах на первую половину дня понедельника, десятого сентября ничего не изменилось?
– Да что это за день такой? Носом чую, тут что-то серьезное… Объяснили бы хоть! Кого-нибудь прикончили? Так я не убийца, честно говорю!
Олэн прижал руку к сердцу.
– Кантэ мертв, а коли ты хочешь отдуваться за братьев Шварц – дело твое.
Поль достал и их фотографии.
– Сам ты не убийца, но убийц выгораживаешь, так что, по-моему, разница невелика…
Олэн схватился за голову.
– Чего вы еще напридумывали? Что все это значит? Вы же видите, я полный ноль… неудачник!.. Побирушка!.. – Он встал и развел руками. – С тех пор как у меня отобрали права, я перебиваюсь кое-как, ползаю на брюхе… Я даже ходил с протянутой рукой! – выкрикнул он. – Да-да, представьте себе, просил подаяния! – Олэн показал, как это делается. – Хуже того, мне помогали женщины… – Он всхлипнул. – А ведь у меня тоже была гордость! Вы, наверное, и не знаете, каково брать деньги у женщины! – Полицейские расхохотались. – Ага, вам смешно! Легко вам смеяться! – Олэн почувствовал, что на губах появилась спасительная пена, и еще наддал. – Вам не понять, что значит опускаться! Опускаться! Опуска-а-а-аться!
Он вдруг умолк и рухнул на стул, закрыв лицо руками. Оба полицейских воздели очи горе и принялись собирать бумаги и фото.
– Если это притворство, то разыграно превосходно, но, учитывая обстоятельства, по-моему, концертного номера маловато, – заметил Поль. – Мы умываем руки. Объясняйся теперь с судебным следователем. Но предупреждаю: он вызовет свидетелей из Марселя. А там наверняка найдется десяток людей, готовых присягнуть, что ты знал Кантэ и Шварцев. И тебе не отвертеться от знаменитого понедельника десятого сентября… – Он немного помолчал. – А вот если сам расскажешь правду, это зачтется.
Олэн как воды в рот набрал.
– Ты ведь был всего-навсего шофером, правильно? Но твое упорство может навести на мысль о гораздо более значительной роли в банде… да, гораздо более значительной…
Олэн не ответил. Лишь поглядел на них, как побитая собака, и с хорошо рассчитанной медлительностью покачал головой.
– С ума сойти… просто не верится, что все это происходит со мной… – пробормотал он.
Поль вызвал конвойного и велел отвести Олэна обратно в камеру.
Пралине, скорчившись в углу, лизал кубик маргарина. Поразительно, до чего у него широкий и толстый язык.
Остальные, усевшись тесным кружком, играли в «злодейку» (карты пронесли в камеру контрабандой, но надзиратели их пока терпели). Лишь мошенник, сидевший лицом к двери, вскинул глаза на Олэна, да и то без всякого любопытства.
Франсуа побрел в уголок к Пралине и лег, обдумывая положение. Сейчас он не замечал ни грязи, ни твердой поверхности пола, в голове вертелась лишь последняя фраза фараона-машинистка: «…может навести на мысль о куда более значительной роли в банде… да, гораздо более значительной…»
Даже то, что он просто крутил баранку, потянет, как минимум, на десять лет. Пустячок по сравнению с тем, что грозит братьям Шварц – уж они-то наверняка рискуют однажды утром чихнуть в корзинке гильотины. Нет, лучше сдохнуть на тротуаре, как Франциск Первый, чем десять лет гнить в тюрьме.
Олэн мысленно подсчитал: 10 лет – это 3650 дней и столько же ночей. При этом он прекрасно знал, что и час может тянуться до бесконечности, а их набегает за десять лет что-то около девяноста тысяч. Сущая чепуха…
Олэн с головой погрузился в мрачные вычисления, как вдруг его толкнул локтем Пралине.
– Эй, братишка, слыхал, о чем я мыслю?
Олэн нервно мотнул головой. Ему вдруг осторчертели и клошар, и вся эта бесполезная комедия.
– Так вот, я мыслю, что здорово дал маху… со сроком освобождения то есть… Ну, разве не прикол, а? Послушай, ты помоложе, может, глянешь?
Пралине сунул ему в руки календарь. Месяцы теснились, как сардины в банке – два ряда по шесть штук. А на оборотной стороне – изображение Богоматери. Какая-то ханжа бросила ему это на паперти вместо милостыни.
– Секи… – Пралине ткнул в календарь ногтем, окруженным траурной рамкой. – Они загребли меня ночью двадцать девятого сентября, в субботу… пихнули в тачку и отвалили ровняком сорок пять дён… Потом меня загонят в Нантер, прочухал?… Это вроде богадельни… Там придется торчать еще три месяца… Зимой там в кайф – днем малость пошуршал в саду, а ночью дрыхни себе в теплой постельке. Любо-дорого, не то что тут, в тюряге… Смахивает больше на дом отдыха… Ну, так я и хочу, чтоб ты мне растолковал, когда меня заберут отсюда.
Олэн уже не видел календаря. Глаза его блуждали где-то далеко-далеко. Он покосился на шестерых сокамерников. Они устроили дикий татарам, подзуживая проигравшего.
– Ты хочешь сказать, что через сорок пять дней тебя не выпустят, а просто переведут в другое место?
– Как так не выпустят? Да это самое настоящее освобождение! Исправдом-то – не кутузка!
– Ты не понял… Я спрашиваю, разве тебя не отпустят туда своим ходом?
– Что нет, то нет!
– Ага, короче, ты подмахнешь бумажку и двинешь туда с фараонами, в их чертовом фургоне?
– Точно. Ну, так и когда кончаются мои сорок пять дней?…
Клошар склонился над плечом Олэна.
Олэн знал, что окончательное освобождение – штука серьезная и все проверяют и перепроверяют до тошноты. Но, может, когда клошара просто переводят из камеры в исправдом, формальности соблюдаются не столь строго?
– Так вот, повторяю, меня подцепили двадцать девятого, около одиннадцати… вот тут…
– Во-первых, та ночь не считается, забудь о ней. А воскресенье, небось, проторчал в участке?
– Ага.
– Чего-нибудь подписывал?
– Не-а, ни единой бумажонки…
– Значит, и воскресенье тоже выпадает.
– Вот скоты!
– Значит, считай с ночи понедельника, первого октября, на вторник, второе. Видишь, как просто? То бишь перебирай себе число ночевок, как в гостинице.
И они вместе принялись считать, как школьники:
– Восемнадцать-девятнадцать… девятнадцать-двадцать… тридцать один-тридцать три… тридцать четыре… сорок пять!
– Ну вот, получается, что в четверг! Четверг, пятнадцатое ноября. Я тебе его обведу кружочком.
Олэн медленно обвел цифру шариковой ручкой и вернул календарик Пралине.
– Храни у сердца.
– Спасибо, приятель! – Клошар сунул календарь за пазуху. – Ах, стервецы!.. Как подумаю, что они слямзили у меня целый день!
– Воскресенье ведь. День Божий. Считай, что сделал Ему подарок.
– Ну, сам-то Он со мной не больно щедр на подачки!
Пралине зашарил в поисках луковиц. Он распихал их по всем карманам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18