Теофил ощущал к нему почти ненависть. Но прервать этот поток слов было не так-то просто. Все равно что ведром пытаться удержать водопад. И все же самое страшное, что ему грозит, – это вымокнуть до нитки.
– Минуту, минуту, все не так просто. Должно быть защитное пространство, поле для эксперимента, право на опыты… – Теофил сыпал словами с удивительной легкостью.
– Защитное пространство – это подвалы, но не эфир! Не правда ли, прелестная Штефани? Что вы на это скажете?
Это нечестно, Себастьян. Теперь из супружеской солидарности придется быть лояльной, хотя и я считаю все это кружевное искусство неудобоваримым.
– Дорогой Себастьян, спокойно, спокойно. Давайте наслаждаться разнообразием программ! Free jazz, женская поэзия и утренняя зарядка под Шёнберга – почему бы и нет?
Теофил мрачно посмотрел на Штефани. Спасибо, помогла. «Разнообразие» это еще гаже, чем «культура для всех».
– Вообще-то, – Герман откинулся назад и принялся вертеть в руках стакан с виски, – проблема совершенно очевидно состоит в другом. Искусство в наше время приняло суицидальный характер, в литературном цехе дела обстоят не намного лучше, и эти, гм, институты занимаются самовосхвалением в слезливых некрологах, особенно с тех пор, как до власти дорвались секретарши-феминистки.
– Герман, это уже вздор! – вскричала Регина.
– Нет, – возразил Грюнберг. – Надо срочно что-то делать. Я лично, например, уже начал односторонние военные действия.
– Ах, и каким же образом? – спросила Штефани.
– Всего один пример: Випперман-Гильденберге, очень, очень беспокойная коллега господина Круга, с некоторых пор начала изводить благосклонных радиослушателей женской поэзией. Нечистая, слава Богу, уже сгинула. И произошло это следующим образом: я позвонил ей и сказал: «Дорогая госпожа Випперман-Гильденберге, те произведения, которые вы пропагандируете, невыносимо банальны, такого добра я вам наваляю дюжину за одну ночь».
– И это заставило ее сдаться? – недоверчиво спросил Теофил.
– Не совсем, – ответил Герман. – Я сообщил ей, что пришлю ей парочку своих поделок… под женским псевдонимом, разумеется.
– И она на это купилась? – спросила Штефани.
– И да и нет, – ответил Герман и с удовольствием сделал глоток виски. – Честно говоря, я всю эту историю тут же забыл.
– So what? – спросила Регина нетерпеливо.
– И через пару недель мне звонит бедная Випперман-Гильденберге. Голос визгливый. Говорит, что это вам взбрело в голову посылать нам всякую дрянь? Это жалкое ёрничанье, грубое, пошлое подражание женской эстетике, я на вашу удочку не попадусь! Драгоценная госпожа, говорю я, никогда ничего вам не писал и не посылал ни строчки. В ответ я услышал крик ужаса, а затем она положила трубку. Однако достойная передача «Женщина и форма. Женский взгляд на литературу», к сожалению, вскоре скончалась.
Теофил кисло улыбнулся среди всеобщего смеха.
– Прекрасно, премилая история. Но давайте вернемся к музыке. Я имею в виду настоящую, истинную музыку. – Сейчас его голос звучал строго. – Проклятие рынка объявляет вне закона все, что мы сегодня можем назвать аутентичной музыкой. Музыка стала синонимом синтетического продукта, назойливо лезущего вперед, примитивного изделия массового производства!
– Я думал, что музыка – это божественный дух, – сухо сказал Герман.
– Ну разумеется, божественный дух, – не выдержала Регина. – Вы бы слышали, когда раньше к нам приезжала петь Орлова, о-о-о, это были эмоции без конца, моя мать аккомпанировала ей на рояле… душа-а-а, ру-у-усская ду-ша-а-а. Мы все рыдали.
Ну вот, еще одна из этих историй.
Регина фон Крессвиц никогда не упускала случая туманно намекнуть на свое происхождение, которое являло собой какую-то оригинальную смесь из ученых евреев, выходцев из Восточной Европы, и русских дворян. Более точными сведениями не располагал никто, да никто всерьез и не пытался выяснить подробнее.
Себастьян как раз хотел задать вопрос, но Теофил его перебил. Музыка – его тема, и этому Тину тут делать нечего.
– Кстати, о сентиментальности, – резко произнес он, – на прошлой неделе мы были на концерте одного такого «хора участия». Вот это, господин Тин, это – пробирочное искусство. Было просто невыносимо. Барышни из добропорядочных семейств, распевающие еврейские песни в платьях для коктейлей, с овечьими глазами и жесткими складками у рта.
Герману его речь понравилась, поскольку он знал дирижера этого хора.
– Это те самые, – проговорил он с нарочитой мягкостью, – которые в прошлом году исполняли песню о солдатах болот со струнным оркестром. Таких я называю, тысяча извинений, экошлюхами. Даже представить себе невозможно, что находятся мужчины, которые увиваются за такими особами. Правда, есть и женщины, которые содержат молодых любовников.
За столом стало тихо.
– С молодыми любовниками часто происходят недоразумения, – продолжил Герман без тени смущения. – Женщины, которые на них западают, кое-чего не принимают в расчет. То, что есть «до» и есть «после». – Он сделал паузу. – И есть еще «вместо».
Себастьяна снова прорвало. Он хохотал с видимым облегчением, радуясь, что нашелся повод для нового приступа, смеялся до изнеможения, прерываясь лишь для коротких вдохов с подвываниями, так что можно было всерьез опасаться, что он задохнется. Вытаращенные глаза, устремленные в воображаемые бездны комического, – он ушел в смех целиком.
Другие его поддержали, отчасти из вежливости, отчасти за компанию. Себастьян все веселился, время от времени отыскивая глазами другого смеющегося, чтобы снова взорваться смехом.
– Вы мне очень нравитесь, – шепнула ему тихо Сибилла Идштайн, поддавшись нервной чувственности этого невероятного спектакля.
– Эберхард Шёнер, magic, это недавно было, – попыталась вновь пробиться сквозь смех Крессвиц. – Вот кто трогает, в нем есть нечто, think big, не то что эти жалобные интравертные истории, о, нет, synergeia! Я всегда говорю, это показывали по спутниковому телевидению – от Японии до Европы, кроме того, он всегда приглашает молодых музыкантов, это просто гениально…
Теофил поморщился.
– Регина, ради всего святого, этот человек – полный нуль, дутый мыльный пузырь. – Он подыскивал подходящее сравнение. – А эти молодые типы ему нужны, чтобы прикрыть блестками собственное бессилие!
Этот рискованный образ вызвал удивление. Лишь Себастьян Тин смотрел на хозяина дома почти с жалостью.
Теофил вовсе не был пуристом, и все же ему не нравилось, когда ушлые коммерсанты проникали в храм искусства, когда блестящими побрякушками оскорбляли алтарь серьезной музыки, когда гул голосов торгующих заглушал пение первосвященников. Он постоянно протестовал против этого в тщательно сформулированных планах передач, сочиняя памфлеты и обращаясь к публике в прямом эфире, что сплотило вокруг него небольшую, но верную группу поддержки.
– А чем вы сами занимаетесь сейчас? – спросила Сибилла, повернувшись к нему.
Теофилу стоило усилий, чтобы не просиять от радости, как ребенку на первом причастии. Ему редко задавали вопросы о его работе, так как критическая деятельность Штефани давно ее затмила.
– Сейчас я пишу материал для передачи о рождественской песне «Тихая ночь», – с благодарностью ответил он.
– Что, сейчас, летом? – спросил Себастьян Тин.
– Ах, – закудахтала Крессвиц, – слыша музыку, согреваешься изнутри, а мысли о снеге остужают снаружи.
Себастьян вновь разразился смехом. Регина запрокинула голову, принимая его смех как принимают поток неистовых поцелуев. О да, она остроумна, она очаровательна, она приковывает к себе внимание. Себастьян компенсировал ей то разочарование, которое она поначалу испытывала от этого приглашения. На ее визитных карточках цвета лаванды, которые она по собственному почину раздала всем присутствующим, значилось: Art-Consulting, Fund-Raising и Culture-Promotion . Она была одержима налаживанием связей. Люди были ее капиталом, и стоило ей войти в помещение, как она с молниеносной быстротой определяла важных для нее персон. Сегодня улов был невелик, по крайней мере на первый взгляд. Штефани – нужный человек, это ясно, у нее большое влияние, и она сама пишет об искусстве, пусть и не слишком талантливо, по мнению Регины. Теофил – милый, но бесполезный, всего лишь редактор на радио, сидящий при закрытых дверях. Эта театральная мышь Сибилла – просто d?class?e. Герман – модный журналист, но его власть ограниченна. Только Себастьян Тин пробудил в ней интерес, поскольку ходили слухи, что он собирается заняться изданием каталогов. Каталог для Андре! Вот оно. Вот цель и смысл этого вечера. Смех Регины фон Крессвиц приобрел глубину и гортанность.
Сибилла смотрела на ее груди, которые беспрерывно двигались под несколькими слоями блестящих тканей, перемещаясь из стороны в сторону, словно у нее под платьем была запрятана пара щенков. Неужели у нее и вправду молодой любовник? Эта мысль захватила Сибиллу.
Подали рыбу. Семгу, лежавшую на подушке из лука, залитую сметаной и маслом, в сопровождении ароматного рыбного бульона.
Штефани грациозно орудовала прибором для рыбы. Она уже начинала получать удовольствие от той программы, которую составила на сегодняшний вечер. Регина и Герман, бесценная парочка, относятся друг к другу с взаимным недоверием, что придает им очень ясные, почти карикатурные черты. Себастьян и Сибилла, напротив, взаимно весьма деликатны. Сваха в Штефани была довольна – они нашли общий язык. Теофилу не следует претендовать на Сибиллу, что он, ничего не замечает?
– Такой вкусной мне эту рыбу, – заговорила с полным ртом Регина, – редко удается поесть, это really nineties, в чистейшем виде, семга ведь, по сути, sorry, Штефани, почти вульгарна, дорогая, ты же понимаешь, что я имею в виду, не в обиду, все очень, очень вкусно, но семга в наше время стала тем, чем раньше был салат с макаронами: немного по-пролетарски и вместе с тем культово, ты понимаешь, Штефани, в ней есть нечто.
Штефани почувствовала в горле что-то вроде острой рыбьей кости. Секундой позже она поняла, что это была не кость. Хозяйка с усилием глотнула.
– Ну разумеется, Регина, именно хорошие вещи и обесцениваются, и семгу сейчас хранят в морозильной камере, наряду с готовыми продуктами для холостяков, которыми ты забиваешь морозилку и которые, наверное, не так уж плохи. Там, в Америке, это называют TV-dinner, ты это знаешь, да? И в этой холостяцкой печали, завернутой в алюминиевую фольгу, тоже есть нечто, ты это тоже ешь одна, перед телевизором? Вместе с супом из пакетика?
Регина посмотрела на нее бессмысленным взглядом, затем засмеялась деланным смехом, так что каждое «ха» из ее «ха-ха» резко, по отдельности покидало объемистое тело, притворяющееся, что изнемогает от смеха.
Она похожа на старую жирную пингвиниху, шлепающую вверх по лестнице, подумала Штефани с глубоким удовлетворением.
Герман Грюнберг ощутил успокаивающую наполненность сигаретных пачек в карманах пиджака.
– Вино неплохое, – произнес он небрежно и сделал большой глоток.
– «Антр-де-мер» к семге – это не бесспорно, – прошептал Себастьян Тин Сибилле Идштайн, достаточно громко, чтобы Штефани могла слышать.
Ей стало холодно. Ситуация выходит из-под контроля, и виновата Регина, эта разряженная надутая кукла. Какой непростительной ошибкой было пригласить ее на чинный светский ужин. То, что Себастьян ей поддакивает, – катастрофа. Штефани непроизвольно выпрямилась на стуле. Ничто не должно было унизить ее авторитет, так как ей казалось, что женщина, чья репутация безупречной хозяйки подверглась сомнению, рискует и репутацией интеллектуалки.
– О, дорогой Себастьян, видимо мимо вас прошло то, что лучшие сомелье уже давно одобрили это сочетание. Разумеется, мы не должны рабски покоряться авторитетам, но в этом случае я проконсультировалась у своего коллеги, эксперта по кулинарии, вы знаете его, мэтр Хафербек, и он мне клялся… Правда, это было так трогательно, он так боялся, что я совершу страшный грех и выберу к блюду неподходящее вино, так вот, он мне клялся, что я не пожалею, остановив свой выбор на этом вине, тем более… – в своем вранье Штефани пошла вразнос, увенчав рассказ жирной точкой, – тем более, что это вино достал мне именно он. – Она улыбнулась Теофилу, смотревшему на нее с изумлением. Идиот, ну помоги же мне. – Этот Хафербек – большая шельма, у него есть какие-то тайные каналы, и говорят, что в вине он понимает чуть ли не больше, чем в еде!
– Но, милейшая Штефани, это была просто шутка, я просто подтрунивал над вами, – вскричал Себастьян Тин, казалось, напуганный такой многословной тирадой.
И вот снова эта кость. Штефани в поисках поддержки посмотрела на Теофила, но тот пялился в свою тарелку.
Регина тем временем передохнула и воспользовалась неловкой паузой, возникшей за столом.
– А вы знаете, что скоро в городе будет Шульт? Он противный, но в чем-то забавный, я устраиваю вечер, что-то вроде round-table-talk с едой, вы все не-пре-мен-но должны прийти, будет очень забавно, Пао приготовит стол, и Хаусманн уже дал согласие!
Сибилла с отвращением взяла свой бокал.
– Этот Шульт омерзителен. Вы не видели недавно, как он вешался на шею одному журналисту? Беззастенчивый конъюнктурщик, панегирист!
– Слишком красивое слово для такого человека, – сказал Себастьян Тин.
– Хаусманн, н-да… – протянул Герман Грюнберг, делая выпад в сторону восторженной Крессвиц. – Милый человек, без сомнения, но когда же ему наконец подарят собаку? Как же слепому без проводника?
– Вы не преувеличиваете? – спросил Теофил дипломатично.
– Нет, ни капельки. – Тон Германа приобрел коварную мягкость. – Судите сами, человек пишет целую книгу о том, кем был человек в цилиндре на картине Мане «Нана» – женихом, исчезающим сразу после акта, или честным семьянином, терпеливо ожидающим, пока его жена закончит туалет для совместного выхода в свет. Но ведь всякий разумный человек понимает, что цилиндр только потому появился на картине, что Мане именно в этом месте нужно было черное пятно.
Регина фон Крессвиц привыкла к возражениям, особенно со стороны Германа, поэтому нисколько не смутилась.
– Ну да, и тем не менее я состряпала объявление в прессе о Шульте, в которое, – она сделала небольшую паузу, чтобы подчеркнуть изысканность того, что собиралась сказать, – предусмотрительно запекла и возможную критику.
Среди всеобщего негодования Герман со злорадством успел шепнуть Штефани:
– Разве она не великолепна? Всегда сама себя разоблачает этими кухонными метафорами: стряпает, печет, варит…
Штефани кивнула ему с облегчением. По крайней мере один на ее стороне.
– Удивительно, что она все еще на плаву. Честно говоря, ее уровень серьезно снизился, не правда ли… или я несправедлива, Герман?
– Нет, нет. – Герман загасил сигарету. – И даже если так, то это ваше право, Штефани.
– Кстати, а вы знаете, что спасет находящееся в коме книгоиздательство? – выступила Регина в свой крестовый поход. Нужно хитро обтяпать это дельце с каталогом, именно этим она и решила заняться. – Каталоги! – выложила она с видом триумфатора. – О да! Людям нужны картины, картины, картины, они больше не читают, им нужны толстые-претолстые большие книги с цветными картинками, ну, может быть, с коротеньким текстом, где бы им разъясняли, как к этим картинкам следует относиться! Ну, вы же знаете, ренессанс coffee-table-book, но на этот раз с классными, молодыми художниками, выгодное дело, сказал мне позавчера в Нью-Йорке Лео, он сейчас печатает каталог, совершенно неизвестный молодняк, и audience, – она подняла руки, словно дирижируя толпой воображаемых покупателей, указывая им путь в такую же воображаемую кассу, – валом валит и сметает все, просто crazy, они хотят, они требуют!
Она ободряюще кивнула Себастьяну. Ну, давай же, заглатывай приманку, рыба вареная.
– Вот как? – Себастьян, казалось, и в самом деле заинтересовался. – Любезнейшая, это в высшей степени любопытно, скажите, пожалуйста, а что это, э-э-э, за молодняк?
– Ну, собственно, это беззащитные и одаренные street boys, дорогой Себастьян! И представьте себе, что-то подобное начинается и у нас. Я как раз подмахнула договор на консалтинг с одним юношей, вскоре о нем заговорит tout le monde, его зовут Андре, он делает такие вещи, просто безумие!
– И что же конкретно он делает, я имею в виду, пишет маслом, или работает со спреем, или заливает гипсом? Или относится к тем подозрительным типам, которые считают, что писать картины можно и видеокамерой? – Себастьяну, оказывается, было не так уж и любопытно.
Осторожнее, подумала Регина. Step by step, легко этот орешек не расколоть.
– Ну, так просто описать это нельзя, молодой человек должен сам объяснить. Знаете что? Может быть, он и заглянет сюда попозже!
– Ara. Что ж, чудесно. – В голосе Себастьяна не было особого восторга. Он боялся всех этих ужасно креативных молодых людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15