Воодушевленный успехом, издатель решил провернуть еще одно дело. Он попросил своего мага, чтобы тот открыл одного американского писателя, автора детективов. Эберардо должен был выступить против обрушившейся на писателя несправедливости со стороны критики и читателей. Издатель умолчал о том, что это был, мягко говоря, посредственный писатель и что у него на складе хранились тонны его непроданных книг. «Ну что ж, – подумал Эберардо, – непонятый писатель?» Для него это было все равно, что говорить о себе самом. И он пустил в бой тяжелую артиллерию. Всего за несколько недель он превратил эту посредственность в образец трагической судьбы человека, служившего великой литературе и умершего в неизвестности от цирроза печени по вине мерзких читателей, живущих в этом мерзком мире. Он создал миф о страдальческой жизни этого писателя. В результате на складе издателя стало гораздо просторнее. С этого времени он стал заказывать Эберардо все, что усугубляло бы его странное помешательство. Эберардо сочинял вступительные статьи, организовывал кампании в прессе, не давал прохода журналистам из отдела культуры, с маниакальной одержимостью сотрудничал во всех литературных приложениях и журналах, которые не знали, как от него отделаться. Даже самые бездарные произведения превращались под его пером в литературные шедевры. Его вмешательство облагораживало их. Писатели, не получившие признания в своей собственной стране, приобрели известность в этих краях. Некоторые начинающие писатели были вознесены на такие высоты, о которых даже не могли и мечтать. Эберардо находил смысл в самых заурядных произведениях, и, охваченный священным гневом при виде равнодушия читателей, взывал к небу, прося защиты для вверенной его попечению книги, и громогласно требовал справедливости. Шли месяцы. Издатель приобрел известность своей способностью обеспечивать успех произведений, в действительности заслуживавших жалости. Он заработал большие деньги, эксплуатируя чужую страсть. А что же стало с книгой «Выбрасывание из окна»?
– Она по-прежнему никого не могла заинтересовать, – неожиданно ответил Умберто Арденио Росалес. – Эберардо умел только разжигать интерес, но сам не был способен создать ничего интересного.
– Именно так. Однажды они сидели в баре и выпили лишнего. После этого Эберардо стал очень назойливо приставать к издателю со своим романом. Очень назойливо. Издатель – in vino Veritas – похлопал его по спине. Он всегда так делал – как будто хотел немного успокоить Эберардо. Так вот, издатель похлопал его по спине и сказал, что романы имеют довольно относительную ценность. Они, подобно женщинам, приобретают значимость только тогда, когда такой энтузиаст, как Эберардо, теряет из-за них голову. Именно это необходимо всем романам и всем женщинам – чтобы кто-нибудь смотрел на них с восхищением, не видя их недостатков. «Выбрасывание из окна» было так же несовершенно, как и любая женщина, но это вовсе не означало, что это плохая книга. Когда-нибудь найдется издатель, способный увлечься этим романом. Но этим издателем не мог стать он сам – из-за соединявшей их дружбы и его принципа никогда не публиковать произведений своих ближайших сотрудников. Таков был уклончивый ответ хитрого издателя, после чего он снова похлопал Эберардо по спине. Сначала тот замигал глазами, как взбешенный вепрь, но лотом, выпив еще глоток, самодовольно захохотал.
Вокруг нас уже не было ни сосен, ни кустов, ни скал. Мы поднимались по неровному лугу: одни его участки были покрыты зеленой травой, а на других земля оставалась голой и сухой, несмотря на дожди. Здесь, в горах, вода долго не задерживалась, так же как в воздухе. Полин запрыгала от радости, увидев вершину. Антон пыхтел. Исабель, по-прежнему державшая трость за середину, казалась дряхлой участницей парада, возвращающейся домой.
– О чем думал тогда Эберардо, сидя за стойкой? – спросила Исабель, повернувшись к нам. – Почему он так рассмеялся? Все очень просто. Он подумал об Ампаро, своей бывшей жене. Понадобилось много времени, после того как она его оставила, чтобы Эберардо понял: она была всего лишь ворчливой толстухой, думавшей только об игре в бинго. Издатель был прав. То же самое и с книгами. По большому счету, они значили очень немного, совсем немного. А еще меньше значат писатели – ничтожные, одержимые пьяницы. Сборище гордецов, тщеславных графоманов или, что еще хуже, жалких отцов семейств. В действительности все, имеющее отношение к литературе, – просто хлам. Хорошо еще, что существовал такой человек, как он, способный придать хоть немного ценности этому мусору – так же как с этой дурой Ампаро. Кто был Стивенсон – кто? Чахоточный сын конструктора маяков, больной, находившийся в разладе с собственной душой и для развлечения писавший рассказики про пиратов, – в общем, неудачник. Лучшее из Стивенсона было эссе, написанное о нем Эберардо. А ведь он написал его всего за полчаса спустя рукава. Что уж и говорить о современных писателях, сидящих сложа руки и ожидающих с нетерпением, чтобы Эберардо, прочитав их книги, растолковал, чем же они столь замечательны. Да пускай они все катятся к черту! И Ампарито вместе с ними! Столько возиться с этой литературой, чтобы в конце концов понять, что литература – это он сам. Опершись на барную стойку, Эберардо надрывался от смеха. Литература свела с ума еще одного своего служителя. Мы все похожи на Эберардо – вам не кажется? В конце концов мы становимся профессионалами, шарлатанами. И забываем, как некогда, давным-давно, трепетали от волнения, стоя на носу «Эспаньолы», держащей курс на неизвестный остров, и чувствуя на щеках и губах соленые брызги воды из бездонного океана. Точка. Так заканчивается рассказ.
Пока «Эспаньола» вновь бороздила океан, подчиняясь фантазии Исабель Тогорес, мы достигли вершины горы. Оттуда был виден особняк на небольшом холме, расположенном на гладком склоне. Вдалеке смутно виднелась река среди теплиц, где крестьяне выращивали землянику. Мой городок находился ниже по течению, за излучиной реки, исчезавшей за холмами. На этой высоте был слышен очень отдаленный шум – гоготанье птиц, металлический звон, отрывистое рычание мотора – как будто звуки сохранялись в невидимых пузырьках, медленно поднимавшихся вверх и лопавшихся там, где мы находились. Пако воткнул палку в землю и созерцал пейзаж, опершись обеими руками на набалдашник из пуль.
– Не знаю, – сказала Полин, схватившись за поля шляпы, как будто дул сильный ветер, хотя воздух был неподвижен. – Мне жаль этого Эберардо. Он вызывает во мне жалость – со всей его энергией, которую он не знает, к чему приложить. Но он мне неинтересен. Это очень странно. Обычно меня все интересует.
– Мне бы хотелось жить так, как ты – витая в облаках, – ответила ей Долорес таким суровым голосом, что все мы замерли, не зная, что сказать.
В действительности меня тоже не заинтересовал Эберардо. Я подумал, что Пако и все остальные его гости знали, на что намекала Исабель своим рассказом. Но я был согласен с Полин. Это было мне неинтересно. Неизвестно почему, мне вдруг вспомнилось утро, когда издатель вошел в магазин моей матери. Пако имел здесь кредит, так же как и Эберардо в лавке на углу. Однако издатель всегда погашал свои счета, и кредит возобновлялся – постоянный и все время меняющийся, как те книги, которые я получал от Пако в подарок и где обнаруживал истории, рассказываемые им в казино. Благодаря Пако я воспринимал литературу не как страдание или борьбу с миром и уж вовсе не как шарлатанство, а как приятную прогулку. Я вспомнил то утро, когда издатель вошел в магазин в своем берете, держа в руке палку с набалдашником из пуль. Я боялся, что она упадет на пол и пули разлетятся в разные стороны, как салют. Моя мать резала ломтиками ветчину. Она подавала издателю еду и вздыхала, вспоминая прошлое. Ее мучила мысль, что в своей жизни она совершила какую-то непростительную ошибку. В то утро в магазине Пако положил мне руку на плечо. «Если когда-нибудь ты станешь писателем, – сказал он мне, – помни, что ты сам не представляешь никакого интереса. Никогда не говори о себе самом. Твоя мать, например, намного интереснее тебя. А ты – ничто. Всего лишь голос, который видит, – и ничего больше. Помни это». В тот момент я подумал, как всегда, что никогда не стану писателем. Я продолжал так думать и через некоторое время, стоя на той горе и восхищенно глядя на Полин; я так считаю и сейчас, когда пишу эти строки. Быть писателем означает зарабатывать этим на жизнь, что само по себе не может не сказываться отрицательно.
Пако по-прежнему стоял, глядя на долину. Его голос вывел меня из состояния задумчивости. Еще более хрипло, чем обычно, он сказал, не глядя на нас, как будто был один и мог позволить себе удовольствие говорить, ни к кому не обращаясь:
– Почему, когда я стою на вершине горы, у меня возникает неприятное чувство, будто кто-то издалека просит меня о помощи? Неужели правда, что крики о помощи навсегда остаются в воздухе?
Рыбный сукет достаточно быстр в приготовлении. Гораздо дольше готовится картофель, но тот, что выращивал в огороде Фарук, варился довольно быстро. Это был французский сорт, не распространенный в наших краях, несмотря на то что граница проходит совсем рядом. Этот картофель не был ни слишком жестким, ни мучнистым и не рассыпался при варке; кроме этого, он обладал необыкновенным горьковато-сладким ароматом, возбуждавшим аппетит. Это был отменный и вкуснейший сорт, и Пако часто мог ужинать блюдом из одного картофеля. Он готовил его в камине, положив внутрь каждой картофелины кусочек сливочного масла, чтобы они им пропитались.
Как я и предполагал, Лурдес хранила железный котелок в кладовке. Я поставил готовиться соус, добавив в него сладкий перец и несколько горошин черного перца, и стал резать картошку. Кроме Антона Аррьяги, прямиком направившегося к мини-бару, все гости уселись отдохнуть, едва вернувшись с прогулки. Долорес, избавившись наконец от сапог и трех пар носков, разглядывала свои ноги в полном отчаянии. «И что хорошего в этих горах? – сказала она уныло. – Они – все равно, что огромные кучи щебня, небоскребы, осевшие вниз и скрывшие под землей лифты. Честное слово, не понимаю, какое можно находить удовольствие в том, чтобы карабкаться по этим горам?»
Антон пришел на кухню за льдом для виски. Накладывая ему лед, я услышал голос Пако, предлагавшего приготовить на всех сухой мартини.
Я вспомнил одно утро. Некоторое время назад, когда я привез в особняк заказанные товары, Лурдес, бывшая в хорошем настроении, поведала мне секрет своей долгой службы в доме издателя. «Единственная хитрость, – сказала она мне, – не допустить того, чтобы он что-нибудь делал сам. Если тебе удастся добиться того, чтобы ему не пришлось пошевелить и пальцем, тогда можно работать спокойно». Услышав, как он своим оглушительным голосом предлагал гостям сухой мартини, я понял, что у меня будут неприятности. И действительно – вскоре Пако пришел ко мне, охваченный внезапным приступом раздражения: все необходимое для коктейля вдруг неизвестно куда подевалось. Я долил в соус рыбный бульон, положил нарезанную кружочками картошку и взялся помогать Пако. Я нашел шейкер, бутылку «Бомбея» и бокалы. Лурдес была права. Издатель был не в состоянии справляться с домашними делами без помощи кого-нибудь, кто решал бы возникающие трудности и указывал ему точное предназначение используемых предметов. Его представление о назначении вещей можно было бы с достаточной снисходительностью определить как приблизительное. Оставшись один, он вполне мог дойти до того, чтобы взбивать коктейль пестиком и процеживать его через дуршлаг для спагетти. Наблюдать все это было гораздо утомительнее, чем самому приготовить ингредиенты. Поэтому я поставил все необходимое на мини-бар, втайне надеясь, что случится чудо и Пако откажется от своего намерения. Он взял бутылку с джином. После долгих усилий ему наконец удалось вытащить пробку зубами. Затем он посмотрел, нахмурившись, на стакан для смешивания, по-видимому, спрашивая себя, почему он не наполнен льдом. Я хотел взять лопатку для льда, чтобы помочь ему, но он, нетерпеливо взглянув, остановил меня:
– Оставь это. – А затем: – Что ты здесь делаешь, щенок? Тебе больше нечем заняться?
Щенок. Пако называл меня так только тогда, когда действительно был раздражен, поэтому я поспешил убраться в свои владения. Я прибавил огня, положил в горшок репу и филе скорпены и посолил. В этот момент на кухне снова появился издатель. Как и все живущие уединенно люди (в особенности такие мизантропы, как Пако), он мог послать тебя куда подальше, а через несколько минут упрекнуть за то, что ты бросил его, как ненужную вещь.
– Педро, – сказал он крайне раздраженно, – Педро, что ты сделал с оливками? А где зубочистки? Они у нас есть или нет? Когда же ты наконец будешь порасторопнее?
Это едва не вывело меня из себя. Если в доме царила такая напряженная атмосфера, я вовсе не обязан был за это расплачиваться. Я рассерженно бросил ложку, которую держал в руке, и стал размышлять, где же Лурдес могла хранить эту чертову коробку с зубочистками.
– Какой хороший хозяин, – пробормотал я, роясь в шкафах.
На мой маленький бунт последовала незамедлительная реакция. Внезапно преобразившись, Пако расхохотался.
– Черт возьми, вовсе не обязательно становиться любезным, чтобы меня обругать. В следующий раз можешь назвать меня болваном. Мы же свои люди, парень.
После этого он вернулся в столовую. Эта черта в характере Пако больше всего меня поражала: его приступы раздражительности были такими неистовыми, что, казалось, ничто не сможет их успокоить; однако в то же время они были столь безосновательны, что внезапно исчезали без следа, как тающий во рту сахар.
Наконец я остался на кухне один. Через несколько минут до меня донесся несколько сдавленный голос Фабио, как будто он обжегся, пробуя слишком горячий суп:
– Пако, ты уверен, что это мартини?
Я подошел к котелку и ткнул картошку вилкой – она была уже готова. Можно было звонить в колокол, созывая всех на обед.
Полин сказала, что мой сукет был лучшим блюдом, которое она пробовала за всю свою жизнь: она произнесла эти слова не так, как в первый день, а глядя мне прямо в глаза с той выразительностью, с какой умела смотреть только она. Когда Полин смотрела кому-нибудь в глаза, она погружалась в бездну, забывая о себе самой. Когда она останавливала на мне свои бездонные глаза, мне казалось, что на меня наведена огромная лупа, с помощью которой Полин открывала вселенную, привлекавшую ее с непреодолимой силой. И этой вселенной был я. Самозабвенный взгляд Полин придавал очарование человеку, на которого был направлен. Сукет, по-видимому, действительно удался, потому что даже Антон Аррьяга съел немного в промежутках между возлияниями. Хотя Антон не отрывался от своего стакана виски, он все же старался пить меньше обычного. Долорес следила за ним ледяным взглядом. За обедом Пако несколько раз просил Фабио, чтобы он рассказал нам свою историю. Но король весны отмалчивался. «Попозже, – отговаривался он, – пока я еще не совсем ясно представляю себе финал».
По мнению Бьёя Касареса, поиск оригинальной концовки говорит лишь об убогости писателя. Но как бы то ни было, мне нравилось, чтобы концовки удивляли меня, открывали мне глаза. Мне нравилось, когда они были ключом, придающим смысл всему произведению. За несколько дней до этого я прочитал, уже лежа в постели, рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» при свете настольной лампы. Когда я дошел до последней строчки, у меня сильнее забилось сердце: я понял все произведение. Моя мать спала в соседней комнате. Я закрыл книгу и, ошеломленный, смотрел в потолок: моему воображению представлялись слова, скользившие по белой поверхности, как маленькие вспышки. Не стоит думать, что у меня было желание писать, по крайней мере поначалу. Это продолжало мне казаться в высшей степени утомительным и намного менее приятным, чем, например, приготовление бобов с копченой колбасой. Однако в ту ночь мне действительно хотелось походить на Сэлинджера – излагать свои мысли по крайней мере самому себе, с той ясностью, с какой это делал он. Дело в том, что мне были неинтересны состояния собственной души – они утомляли меня своим однообразием и ясностью. Во мне не находило никакого отклика то, что я уже в который раз чувствовал грусть или радость, апатию или смущение. Мне было скучно. Собака виляет хвостом, когда она рада, и скулит, если ей сделали больно. Ей не надоедает повторять одно и то же бесчисленное множество раз. Но в ту ночь я обнаружил, что все может быть очень разным, если мне удастся понять оттенки каждого душевного состояния, идентифицировать их, превратив каждое состояние в уникальное и неповторимое ощущение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Она по-прежнему никого не могла заинтересовать, – неожиданно ответил Умберто Арденио Росалес. – Эберардо умел только разжигать интерес, но сам не был способен создать ничего интересного.
– Именно так. Однажды они сидели в баре и выпили лишнего. После этого Эберардо стал очень назойливо приставать к издателю со своим романом. Очень назойливо. Издатель – in vino Veritas – похлопал его по спине. Он всегда так делал – как будто хотел немного успокоить Эберардо. Так вот, издатель похлопал его по спине и сказал, что романы имеют довольно относительную ценность. Они, подобно женщинам, приобретают значимость только тогда, когда такой энтузиаст, как Эберардо, теряет из-за них голову. Именно это необходимо всем романам и всем женщинам – чтобы кто-нибудь смотрел на них с восхищением, не видя их недостатков. «Выбрасывание из окна» было так же несовершенно, как и любая женщина, но это вовсе не означало, что это плохая книга. Когда-нибудь найдется издатель, способный увлечься этим романом. Но этим издателем не мог стать он сам – из-за соединявшей их дружбы и его принципа никогда не публиковать произведений своих ближайших сотрудников. Таков был уклончивый ответ хитрого издателя, после чего он снова похлопал Эберардо по спине. Сначала тот замигал глазами, как взбешенный вепрь, но лотом, выпив еще глоток, самодовольно захохотал.
Вокруг нас уже не было ни сосен, ни кустов, ни скал. Мы поднимались по неровному лугу: одни его участки были покрыты зеленой травой, а на других земля оставалась голой и сухой, несмотря на дожди. Здесь, в горах, вода долго не задерживалась, так же как в воздухе. Полин запрыгала от радости, увидев вершину. Антон пыхтел. Исабель, по-прежнему державшая трость за середину, казалась дряхлой участницей парада, возвращающейся домой.
– О чем думал тогда Эберардо, сидя за стойкой? – спросила Исабель, повернувшись к нам. – Почему он так рассмеялся? Все очень просто. Он подумал об Ампаро, своей бывшей жене. Понадобилось много времени, после того как она его оставила, чтобы Эберардо понял: она была всего лишь ворчливой толстухой, думавшей только об игре в бинго. Издатель был прав. То же самое и с книгами. По большому счету, они значили очень немного, совсем немного. А еще меньше значат писатели – ничтожные, одержимые пьяницы. Сборище гордецов, тщеславных графоманов или, что еще хуже, жалких отцов семейств. В действительности все, имеющее отношение к литературе, – просто хлам. Хорошо еще, что существовал такой человек, как он, способный придать хоть немного ценности этому мусору – так же как с этой дурой Ампаро. Кто был Стивенсон – кто? Чахоточный сын конструктора маяков, больной, находившийся в разладе с собственной душой и для развлечения писавший рассказики про пиратов, – в общем, неудачник. Лучшее из Стивенсона было эссе, написанное о нем Эберардо. А ведь он написал его всего за полчаса спустя рукава. Что уж и говорить о современных писателях, сидящих сложа руки и ожидающих с нетерпением, чтобы Эберардо, прочитав их книги, растолковал, чем же они столь замечательны. Да пускай они все катятся к черту! И Ампарито вместе с ними! Столько возиться с этой литературой, чтобы в конце концов понять, что литература – это он сам. Опершись на барную стойку, Эберардо надрывался от смеха. Литература свела с ума еще одного своего служителя. Мы все похожи на Эберардо – вам не кажется? В конце концов мы становимся профессионалами, шарлатанами. И забываем, как некогда, давным-давно, трепетали от волнения, стоя на носу «Эспаньолы», держащей курс на неизвестный остров, и чувствуя на щеках и губах соленые брызги воды из бездонного океана. Точка. Так заканчивается рассказ.
Пока «Эспаньола» вновь бороздила океан, подчиняясь фантазии Исабель Тогорес, мы достигли вершины горы. Оттуда был виден особняк на небольшом холме, расположенном на гладком склоне. Вдалеке смутно виднелась река среди теплиц, где крестьяне выращивали землянику. Мой городок находился ниже по течению, за излучиной реки, исчезавшей за холмами. На этой высоте был слышен очень отдаленный шум – гоготанье птиц, металлический звон, отрывистое рычание мотора – как будто звуки сохранялись в невидимых пузырьках, медленно поднимавшихся вверх и лопавшихся там, где мы находились. Пако воткнул палку в землю и созерцал пейзаж, опершись обеими руками на набалдашник из пуль.
– Не знаю, – сказала Полин, схватившись за поля шляпы, как будто дул сильный ветер, хотя воздух был неподвижен. – Мне жаль этого Эберардо. Он вызывает во мне жалость – со всей его энергией, которую он не знает, к чему приложить. Но он мне неинтересен. Это очень странно. Обычно меня все интересует.
– Мне бы хотелось жить так, как ты – витая в облаках, – ответила ей Долорес таким суровым голосом, что все мы замерли, не зная, что сказать.
В действительности меня тоже не заинтересовал Эберардо. Я подумал, что Пако и все остальные его гости знали, на что намекала Исабель своим рассказом. Но я был согласен с Полин. Это было мне неинтересно. Неизвестно почему, мне вдруг вспомнилось утро, когда издатель вошел в магазин моей матери. Пако имел здесь кредит, так же как и Эберардо в лавке на углу. Однако издатель всегда погашал свои счета, и кредит возобновлялся – постоянный и все время меняющийся, как те книги, которые я получал от Пако в подарок и где обнаруживал истории, рассказываемые им в казино. Благодаря Пако я воспринимал литературу не как страдание или борьбу с миром и уж вовсе не как шарлатанство, а как приятную прогулку. Я вспомнил то утро, когда издатель вошел в магазин в своем берете, держа в руке палку с набалдашником из пуль. Я боялся, что она упадет на пол и пули разлетятся в разные стороны, как салют. Моя мать резала ломтиками ветчину. Она подавала издателю еду и вздыхала, вспоминая прошлое. Ее мучила мысль, что в своей жизни она совершила какую-то непростительную ошибку. В то утро в магазине Пако положил мне руку на плечо. «Если когда-нибудь ты станешь писателем, – сказал он мне, – помни, что ты сам не представляешь никакого интереса. Никогда не говори о себе самом. Твоя мать, например, намного интереснее тебя. А ты – ничто. Всего лишь голос, который видит, – и ничего больше. Помни это». В тот момент я подумал, как всегда, что никогда не стану писателем. Я продолжал так думать и через некоторое время, стоя на той горе и восхищенно глядя на Полин; я так считаю и сейчас, когда пишу эти строки. Быть писателем означает зарабатывать этим на жизнь, что само по себе не может не сказываться отрицательно.
Пако по-прежнему стоял, глядя на долину. Его голос вывел меня из состояния задумчивости. Еще более хрипло, чем обычно, он сказал, не глядя на нас, как будто был один и мог позволить себе удовольствие говорить, ни к кому не обращаясь:
– Почему, когда я стою на вершине горы, у меня возникает неприятное чувство, будто кто-то издалека просит меня о помощи? Неужели правда, что крики о помощи навсегда остаются в воздухе?
Рыбный сукет достаточно быстр в приготовлении. Гораздо дольше готовится картофель, но тот, что выращивал в огороде Фарук, варился довольно быстро. Это был французский сорт, не распространенный в наших краях, несмотря на то что граница проходит совсем рядом. Этот картофель не был ни слишком жестким, ни мучнистым и не рассыпался при варке; кроме этого, он обладал необыкновенным горьковато-сладким ароматом, возбуждавшим аппетит. Это был отменный и вкуснейший сорт, и Пако часто мог ужинать блюдом из одного картофеля. Он готовил его в камине, положив внутрь каждой картофелины кусочек сливочного масла, чтобы они им пропитались.
Как я и предполагал, Лурдес хранила железный котелок в кладовке. Я поставил готовиться соус, добавив в него сладкий перец и несколько горошин черного перца, и стал резать картошку. Кроме Антона Аррьяги, прямиком направившегося к мини-бару, все гости уселись отдохнуть, едва вернувшись с прогулки. Долорес, избавившись наконец от сапог и трех пар носков, разглядывала свои ноги в полном отчаянии. «И что хорошего в этих горах? – сказала она уныло. – Они – все равно, что огромные кучи щебня, небоскребы, осевшие вниз и скрывшие под землей лифты. Честное слово, не понимаю, какое можно находить удовольствие в том, чтобы карабкаться по этим горам?»
Антон пришел на кухню за льдом для виски. Накладывая ему лед, я услышал голос Пако, предлагавшего приготовить на всех сухой мартини.
Я вспомнил одно утро. Некоторое время назад, когда я привез в особняк заказанные товары, Лурдес, бывшая в хорошем настроении, поведала мне секрет своей долгой службы в доме издателя. «Единственная хитрость, – сказала она мне, – не допустить того, чтобы он что-нибудь делал сам. Если тебе удастся добиться того, чтобы ему не пришлось пошевелить и пальцем, тогда можно работать спокойно». Услышав, как он своим оглушительным голосом предлагал гостям сухой мартини, я понял, что у меня будут неприятности. И действительно – вскоре Пако пришел ко мне, охваченный внезапным приступом раздражения: все необходимое для коктейля вдруг неизвестно куда подевалось. Я долил в соус рыбный бульон, положил нарезанную кружочками картошку и взялся помогать Пако. Я нашел шейкер, бутылку «Бомбея» и бокалы. Лурдес была права. Издатель был не в состоянии справляться с домашними делами без помощи кого-нибудь, кто решал бы возникающие трудности и указывал ему точное предназначение используемых предметов. Его представление о назначении вещей можно было бы с достаточной снисходительностью определить как приблизительное. Оставшись один, он вполне мог дойти до того, чтобы взбивать коктейль пестиком и процеживать его через дуршлаг для спагетти. Наблюдать все это было гораздо утомительнее, чем самому приготовить ингредиенты. Поэтому я поставил все необходимое на мини-бар, втайне надеясь, что случится чудо и Пако откажется от своего намерения. Он взял бутылку с джином. После долгих усилий ему наконец удалось вытащить пробку зубами. Затем он посмотрел, нахмурившись, на стакан для смешивания, по-видимому, спрашивая себя, почему он не наполнен льдом. Я хотел взять лопатку для льда, чтобы помочь ему, но он, нетерпеливо взглянув, остановил меня:
– Оставь это. – А затем: – Что ты здесь делаешь, щенок? Тебе больше нечем заняться?
Щенок. Пако называл меня так только тогда, когда действительно был раздражен, поэтому я поспешил убраться в свои владения. Я прибавил огня, положил в горшок репу и филе скорпены и посолил. В этот момент на кухне снова появился издатель. Как и все живущие уединенно люди (в особенности такие мизантропы, как Пако), он мог послать тебя куда подальше, а через несколько минут упрекнуть за то, что ты бросил его, как ненужную вещь.
– Педро, – сказал он крайне раздраженно, – Педро, что ты сделал с оливками? А где зубочистки? Они у нас есть или нет? Когда же ты наконец будешь порасторопнее?
Это едва не вывело меня из себя. Если в доме царила такая напряженная атмосфера, я вовсе не обязан был за это расплачиваться. Я рассерженно бросил ложку, которую держал в руке, и стал размышлять, где же Лурдес могла хранить эту чертову коробку с зубочистками.
– Какой хороший хозяин, – пробормотал я, роясь в шкафах.
На мой маленький бунт последовала незамедлительная реакция. Внезапно преобразившись, Пако расхохотался.
– Черт возьми, вовсе не обязательно становиться любезным, чтобы меня обругать. В следующий раз можешь назвать меня болваном. Мы же свои люди, парень.
После этого он вернулся в столовую. Эта черта в характере Пако больше всего меня поражала: его приступы раздражительности были такими неистовыми, что, казалось, ничто не сможет их успокоить; однако в то же время они были столь безосновательны, что внезапно исчезали без следа, как тающий во рту сахар.
Наконец я остался на кухне один. Через несколько минут до меня донесся несколько сдавленный голос Фабио, как будто он обжегся, пробуя слишком горячий суп:
– Пако, ты уверен, что это мартини?
Я подошел к котелку и ткнул картошку вилкой – она была уже готова. Можно было звонить в колокол, созывая всех на обед.
Полин сказала, что мой сукет был лучшим блюдом, которое она пробовала за всю свою жизнь: она произнесла эти слова не так, как в первый день, а глядя мне прямо в глаза с той выразительностью, с какой умела смотреть только она. Когда Полин смотрела кому-нибудь в глаза, она погружалась в бездну, забывая о себе самой. Когда она останавливала на мне свои бездонные глаза, мне казалось, что на меня наведена огромная лупа, с помощью которой Полин открывала вселенную, привлекавшую ее с непреодолимой силой. И этой вселенной был я. Самозабвенный взгляд Полин придавал очарование человеку, на которого был направлен. Сукет, по-видимому, действительно удался, потому что даже Антон Аррьяга съел немного в промежутках между возлияниями. Хотя Антон не отрывался от своего стакана виски, он все же старался пить меньше обычного. Долорес следила за ним ледяным взглядом. За обедом Пако несколько раз просил Фабио, чтобы он рассказал нам свою историю. Но король весны отмалчивался. «Попозже, – отговаривался он, – пока я еще не совсем ясно представляю себе финал».
По мнению Бьёя Касареса, поиск оригинальной концовки говорит лишь об убогости писателя. Но как бы то ни было, мне нравилось, чтобы концовки удивляли меня, открывали мне глаза. Мне нравилось, когда они были ключом, придающим смысл всему произведению. За несколько дней до этого я прочитал, уже лежа в постели, рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» при свете настольной лампы. Когда я дошел до последней строчки, у меня сильнее забилось сердце: я понял все произведение. Моя мать спала в соседней комнате. Я закрыл книгу и, ошеломленный, смотрел в потолок: моему воображению представлялись слова, скользившие по белой поверхности, как маленькие вспышки. Не стоит думать, что у меня было желание писать, по крайней мере поначалу. Это продолжало мне казаться в высшей степени утомительным и намного менее приятным, чем, например, приготовление бобов с копченой колбасой. Однако в ту ночь мне действительно хотелось походить на Сэлинджера – излагать свои мысли по крайней мере самому себе, с той ясностью, с какой это делал он. Дело в том, что мне были неинтересны состояния собственной души – они утомляли меня своим однообразием и ясностью. Во мне не находило никакого отклика то, что я уже в который раз чувствовал грусть или радость, апатию или смущение. Мне было скучно. Собака виляет хвостом, когда она рада, и скулит, если ей сделали больно. Ей не надоедает повторять одно и то же бесчисленное множество раз. Но в ту ночь я обнаружил, что все может быть очень разным, если мне удастся понять оттенки каждого душевного состояния, идентифицировать их, превратив каждое состояние в уникальное и неповторимое ощущение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21