Моей главной задачей стало придание себе блеска в ее глазах, а уж если она начнет испытывать вожделение, у меня не было оснований сомневаться в том, что она достаточно любит самое себя, чтобы не отказать себе в удовольствии. Она же не дурочка.
План действий моментально созрел у меня в голове. В ходе этого первого визита я не стал предпринимать прямых атак на ее добродетель. Наш разговор касался общих вопросов; зато, когда в нем были упомянуты некоторые общепризнанные светские красавицы, я не преминул вспомнить о некрасивых зубах мисс Берилл, о грубых и неуклюжих руках мисс Пауэрс, о жестких волосах леди Лаваль, то есть косвенным образом наговорил леди Трэверс кучу комплиментов, ибо именно здесь ей было чем гордиться: трудно было сыскать более ровные и белоснежные зубы, более ухоженные руки или шелковистые волосы.
Я возвышал ее, умаляя других, и, разумеется, все эти косвенные комплименты достигли цели.
Кроме всего прочего, леди Трэверс обладала кое-какими признаками человека остроумного и почти что слыла острословом. Поэты воспевали ее в своих поэмах, писатели читали ей свои произведения. Благодаря этому она создала себе репутацию замечательно умной женщины. Она побывала в лучших дворах Европы и нахваталась политических анекдотов, достаточных для экипировки десятка нынешних министров. При всем своем знании света она по-настоящему интересовалась одной лишь собственной особой, руководствовалась своей выгодой и избегала слишком явно подчеркивать свой ум, так как знала, что он почти так же не к лицу женщине, как бакенбарды и сапоги с ботфортами.
Слишком уверенная в своем превосходстве, чтобы бояться дать мне чрезмерно большую власть над собой, леди Трэверс продолжала обращаться со мной, как с молокососом, и даже не пыталась этого скрывать. Я же в свою очередь решил не разубеждать ее и продолжал тешить ее тщеславие неустанным ухаживанием, притворяясь, будто учусь у нее, до тех пор, пока ей не пришло в голову, что не мешало бы завершить мое образование. Что может быть приятнее возложенной на себя миссии – формировать характер молодого человека и развивать его ум, потакая чувствам.
Мне не потребовалось много времени, чтобы убедиться, что, несмотря на склонность к фатовству, я стал играть заметную роль в жизни леди Трэверс. Я часто ловил на себе ее внимательный взгляд, исполненный обещания, – нужно было быть глупцом, чтобы не догадаться о его значении. Временами она позволяла себе наводящие вопросы о состоянии моего сердца, а это никогда не делается из чистого любопытства. Мои ответы, кажется, вполне удовлетворяли ее, и я с каждым днем находил все меньше поводов для отчаяния.
Женщине, которая хорошо знала цену времени и, в силу своего положения в обществе, стояла выше обычных условностей и не была склонна к пафосу, не потребовалось много времени, чтобы, осознав собственный интерес, подогретый удовлетворенным тщеславием, перейти к решительным действиям. Я видел, что она уже готова отплатить мне любезностью за любезность, и, в свою очередь, готовился занять достойное место в ее коллекции.
Как будто специально для того, чтобы гордость моя могла в полной мере насладиться зрелищем поверженных соперников, судьба послала нескольких претендентов на ее милости; она оказала им весьма нелюбезный прием, попросту прогнала; в то же время знаки ее расположения и всевозможные привилегии сыпались на меня, как из рога изобилия, и выставлялись напоказ. Я был допущен к ней в любое время, в том числе тогда, когда двери ее дома были закрыты для всех остальных: однако я имел глупость не пользоваться этим и частенько разыгрывал перед ней комедию скромности и застенчивости. Я знал, что леди Трэверс не привыкла к переизбытку уважения к себе, да и не имела к нему вкуса, однако не мог не чувствовать ее превосходства; преклонение, при отсутствии других помех, несколько сдерживало мой боевой пыл.
Однажды я обедал с ней в ее загородной резиденции на берегу Темзы, близ Чизика. Мы устроили небольшой "тет-а-тет", перейдя в чайную комнату, скорее представлявшую из себя веранду с видом на реку. На всем белом свете не было ничего приятнее этого пейзажа, удобнее этой мебели – кресел и оттоманки. Впрочем, во всем этом не было новизны, и я не принял данное обстоятельство за благоприятный случай.
Но что могло возбуждать сильнее, чем прелестное дезабилье, в котором она встретила меня в тот вечер? На леди Трэверс был армянский балахон, свободными складками ниспадавший с плеч; косынка, искусно приоткрывающая шею, алебастровую шею; волосы разметались по плечам в художественном беспорядке. Все это, вместе взятое, создавало атмосферу элегантной небрежности, в какой только истинные аристократки чувствуют себя в своей стихии, а их жалкие подражательницы лишь выставляют себя на посмешище.
Я никогда еще не видел ее такой обворожительной и такой опасной и не владел собой до такой степени, чтобы придать восхищению оттенок почтительности. В то же время я был не настолько уверен в себе, чтобы дать волю обуревавшим меня чувствам, однако решил во что бы то ни стало воспользоваться чаепитием в качестве предлога и, придвинув свое кресло, отважился завладеть ее рукой, едва ли не дрожа и беспрестанно вздыхая. Леди Трэверс позволила мне это с такой небрежностью, как будто не придала моему жесту особого значения. Я осторожно пожал ее руку – без отрицательных последствий. Воодушевленный такой пассивностью, я стал пожимать ее руку более энергично, с каждой минутой становясь все требовательнее, что не очень-то вязалось с заявлениями о глубочайшем уважении. Впрочем, сей термин допускает широкие толкования.
Наконец леди Трэверс проявила чуточку больший интерес и осознала смысл моих вольностей, явившихся для нее неожиданностью. Я был готов в любую минуту принести свои извинения, однако в ее голосе не было суровых либо недовольных ноток, напротив, она выказала приятное удивление, и мне не составило труда угадать ее чувства – как вдруг, ни с того ни с сего, она напустила на себя строгий вид.
Я осмелился спросить причину такой перемены в ее настроении.
– Дело не в том, – начала она, – что я смущена или рассержена вашими намерениями. Я считаю ниже своего достоинства прибегать к притворству. Лучше стерпеть унижения, нередко сопутствующие искреннему признанию в своих чувствах, нежели покривить душой, делая вид, будто мне неприятно ваше внимание. В то же время, – тут она вздохнула, – я ставлю выше соблазна возможность отказать вам и тем самым сохранить ваше уважение. Вы молоды и обладаете всеми преимуществами и недостатками вашего возраста. Возможно ли, чтобы вы желали сделать меня жертвой вашего легкомыслия? И разве могу я полагаться на столь хрупкое основание, как заверения в вашем постоянстве? Говоря о постоянстве, я имею в виду не вечную страсть, которую вы не задумаетесь обещать мне, но которая не в вашей власти, а дружеские чувства и уважение, с коими фатально несовместима подобная слабость. Если любовь, могущая проснуться (и, возможно, уже проснувшаяся) в моем сердце, и могла бы смириться с вашей неверностью, ведь я не настолько глупа, чтобы не прозревать ее в будущем, все-таки гордость моя ни за что не простила бы мне ошибки, допущенной благодаря недооценке разницы в возрасте. Возможно, в силу доброты и сострадания, вы постараетесь воздержаться от упреков в такой недооценке, но что толку, если я сама не устану повторять их в свой адрес? Когда свет откроет вам глаза либо вы сами отдадите себе отчет в несообразности сего каприза с вашей стороны, вы поймете жестокую несправедливость, допущенную по отношению к самому себе, и покинете поле боя, оставив мне одной нести тяжкий груз раскаяния, а может быть, и возненавидите меня, – тем больше, чем меньше я буду этого заслуживать.
Я никак не ожидал услышать такой театральный монолог и поначалу растерялся, не в силах дать достойный ответ. Трудно было не признать, что в ее словах очень много правды, и это едва не поколебало мою решимость. Я был так ошеломлен, что даже не сразу осознал, насколько подобные проповеди неуместны в это время и в этой обстановке, в самый разгар нашего флирта. Теперь-то я понимаю, что смысл подобных речей всегда один и тот же – капитуляция.
Легко поддавшись обману, я пустился разубеждать ее (что свидетельствовало о моей крайней неопытности), но вскоре обнаружил, что она внимает моим доводам довольно отрешенно и не без раздражения. Трудно было не догадаться, что она меньше всего нуждалась в словах. Тем не менее, к стыду своему, признаюсь, что прошло немало времени, прежде чем я сумел оправиться от удара, нанесенного в самый разгар моих усилий. Сама того не желая, леди Трэверс воздвигла передо мной такую прочную стену из уважения, что я только и мог, что без конца оправдываться. Благоприятный момент, казалось, был упущен навсегда, но леди Трэверс сделала над собой усилие и снизошла, наконец, до недвусмысленного поощрения.
Я попытался прочесть свою судьбу в ее глазах, но взгляд ее – сей надежнейший оракул – ловко уклонялся в сторону, как бывает, когда женщина хочет скрыть свою нежность. Изрядно осмелев, я снова завладел ее рукой и даже прижал к своей груди, измяв при этом пеньюар. Не встретив сопротивления, я пошел еще дальше и вскоре убедился, что каждая ее жилочка пульсирует в знак капитуляции. Она еще защищалась, и это побудило меня умножать усилия до тех пор, пока я не почувствовал себя наконец ее почетным властелином.
Однако обладание не убило моей страсти. Гордость победы над такой блестящей женщиной прибавила пикантности восторгам плоти, которые превзошли самые смелые мои ожидания; я находился в экзальтации. Я позабыл длинный список моих предшественников, а если и вспоминал о них, то лишь как о неудачливых соперниках, принесенных мне в жертву, благодаря моим высоким личным достоинствам – как будто, меняя любовников, женщины когда-либо руководствовались этим соображением. Но такова власть тщеславия, доводящая нас до слепоты; такова власть чувственного наслаждения, из-за которой мы становимся жертвами самообмана. Что касается леди Трэверс, то она также казалась захваченной страстью и, хотя любовные битвы были ей не в диковинку, выказала столько неподдельного волнения, так тактично пользовалась своим превосходством, что я не уставал осыпать ее нежнейшими заверениями в своей признательности и глубочайшем уважении. Она также была слишком опытна и умна, чтобы испортить следующие за наслаждением минуты несвоевременными проявлениями нежности, из-за чего утоление голода столь часто переходит в пресыщение. В каждом взгляде ее и жесте сквозило чувство меры, благодаря чему страсть моя постоянно возрождалась, имея источником мое влечение, а не уступку ее собственному. Так умный подчиненный не упускает случая дать понять, что его предложения на самом деле принадлежат начальнику. И позвольте еще раз подчеркнуть, что главное достоинство женщины – умение достойно вести себя "после".
Я ни о чем не думал, как только о том, чтобы вновь и вновь заслуживать ее милости. Она же, в свою очередь, отдавалась мне с поразительной щедростью, безо всяких ограничений. Мы стали неразлучны. Пройдя к этому времени через мыслимые скандалы, леди Трэверс не дала коварному свету возможности обвинить ее в чем-то новом и всячески подчеркивала, что не придает его мнению ни малейшего значения, таким образом компенсируя себе потерю репутации полной свободой и всевозможными удовольствиями.
Она представила меня в своем салоне, ежевечерне собиравшем лучших людей столицы. И хотя леди Трэверс не делала тайны из наших отношений, я не замечал, чтобы ее за это меньше уважали. Она шла по жизни с высоко поднятой головой; с ее мнением считались те, кто задавали тон общественной жизни и смотрели сквозь пальцы на ее романы, благодаря чему она могла позволить себе пренебречь неодобрением остальных. И в самом деле, свет, кажется, научился по достоинству ценить таких блестящих дам, отвоевавших себе большие права, нежели те, что были доступны их полу, и снисходительно относиться к их слабостям, в то же время не оставляя мокрого места от тех, чьей главной гордостью было одно лишь целомудрие, если они забывали о нем. Да и много ли стоит непорочность большинства, свидетельствующая лишь об отсутствии темперамента либо соблазна?
На таких примерах я вел себя непринужденно, как хозяин дома, хотя и не позволял себе ни малейшей фамильярности по отношению к леди Трэверс, которая, со своей стороны, обращалась со мной с вежливым равнодушием, как будто я был ее мужем.
На этих вечерах я не без презрительного сочувствия наблюдал за некоторыми архисерьезными государственными мужьями, которых, судя по их рангу и должности, трудно было заподозрить в наличии свободного времени, чтобы бездумно тратить его, однако они низводили себя до уровня заурядных личностей тем, что часами высиживали – с озабоченным видом – за карточным столом, просаживая не деньги, а века (если измерять время по его ценности), ради удовлетворения одной из ничтожнейших человеческих страстишек.
Встречал я здесь и дам, и без того несимпатичных, однако усугублявших это впечатление откровенной мелочностью, зловещей страстью к наживе, а также яростью, поднимавшейся из глубины их естества в случае неблагоприятного поворота колеса фортуны. Даже те из них, что прошли строгую школу воспитания, совершенно не владели собой: их искаженные лица убивали в мужчинах последние остатки уважения и интереса. Здесь уместно заметить, что во время азартных игр женщины особенно склонны к саморазоблачению, особенно когда они играют между собой и пышут злобой, безвозвратно теряя достоинство.
Остальные посетители салона обычно вели светскую беседу и смотрели сверху вниз на игроков, чей нелепый вид получал, рядом с ними, неожиданное оправдание. Даже карты начинают казаться чем-то, имеющим смысл, по сравнению с поверхностными суждениями, смертной скукой, судами и пересудами, касающимися игры, юбилеев, моды, скандалов и прочей дребедени, с претензией на остроумие. Повторяю, речь идет отнюдь не о рядовых членах общества.
Страсти к леди Трэверс я в какой-то мере обязан тем, что мне удалось ускользнуть и не захлебнуться в этих мутных словесных потоках. Не обошлось, правда, без небольших осложнений. Мервилл и некоторые из моих друзей, видя мое увлечение, не ограничивались сожалениями, а предпринимали, хотя и не слишком активные, попытки отвлечь мое внимание, пуская в ход намеки и добродушное подкалывание. Но если я остался глух к доводам самой Любви, стоит ли удивляться, что на меня не подействовали и доводы дружбы? Даже чувство к Лидии если и не было вырвано с корнем из моего сердца, то, во всяком случае, подчинилось силе страстного влечения, которое начало потихоньку наносить ущерб моему здоровью.
Леди Трэверс, добавившая ко всем прочим очарованиям знание тайн и обольщений плоти, так искусно разнообразила свои ласки, что всякий раз представала передо мной как бы совсем другой женщиной. Уж не знаю, приобрела ли она этот опыт во время своих путешествий, но она соединила в себе огненный темперамент испанки, чувствительность француженки и элегантность англичанки. Она одна могла заменить своей особой целый сераль.
Власть ее чар была так велика, что мимолетные Измены, в силу сравнения, которое всегда оказывалось в ее пользу, только сильнее приковывали меня к этой женщине. Я возвращался к ней воспламенным и сгорающим от желания.
Как же можно было противостоять тирании страсти, если в основе ее лежали жгучие и разнообразные наслаждения? Леди Трэверс сама, отчасти действуя в своих интересах, рекомендовала мне умеренность, но само ее присутствие делало это невозможным.
Утверждают, будто излишества несут в себе саморазрушительное начало; слишком бурная страсть рождает отвращение к себе самой. Моя, однако, устояла перед невоздержанностью, не в пример здоровью, которое с каждым днем ухудшалось. Куда только делись энергия, свежесть и молодой задор, неизменные спутники юности? Я сгорал на неугасимом огне страсти даже в отсутствие леди Трэверс, живя ею в воображении. Бедная тетушка, не подозревая о причинах, стала бояться, как бы я не заболел чахоткой. Мервилл, понимавший меня гораздо лучше леди Беллинджер, после того как убедился в бесполезности дружеских советов, оставил меня в покое, руководствуясь тем правилом, что "зло само себя губит". Воистину, спасти меня от леди Трэверс суждено было самой леди Трэверс.
Вот уже два месяца я пылал страстью. В один прекрасный день пополудни я отправился к ней и, найдя парадную дверь отпертой, проскользнул незамеченным, а так как я досконально знал расположение комнат, то направился прямо в будуар. Там тоже никого не оказалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21