Под ее крышей работали, обогащаясь в процессе равноправного обмена знаниями, три известных врача-гомеопата, два индейских знахаря, называвших себя традиционными врачами, и акушерка, достающая младенцев с большей ловкостью, чем знаменитый нью-йоркский гинеколог. Кроме того, Хоган посылал к ним каждый семестр одного своего врача, более других открытого для этого удивительного обмена навыками и умениями.
Словно эхо донесло до нее зов, маленькая Теодора появилась однажды в полдень в аптеке Саури. Когда Эмилия и Савальса пришли в дом Ла Эстрелья, умирая с голоду, около четырех часов дня, они увидели, что Хосефа лежит на полу, а Теодора, сидя у нее на спине, нажимает ей на те места, которые со дня ее падения с лестницы не давали ей покоя. От Эмилии Савальса знал об этой старушке и ее виртуозных руках, поэтому он не удивился, что жена встретила ее с неизменным восторгом ученицы и обрадовалась, а вовсе не удивилась ее приезду.
В завершение всего, для того чтобы эта больница окончательно стала похожа на цирк с тремя манежами, однажды оранжевым вечером появился Рефухио с полной кучей загадок под мышкой. Когда Эмилия увидела, как он входит в ее кабинет в сопровождении Диего Саури, у нее снова екнуло все внутри, и она, обнимая его, подумала: что там с ее мужем, с которым у нее, по предсказанию Рефухио, кс могло быть никакого будущего? Она уже почти четыре года не видела его, и, хотя она была спокойна и ее сердце как никогда было окружено заботой, Эмилия знала, как человек, знающий, что у него есть глаза, но не думающий о них постоянно, что ее тело неизменно хранит любовь к другому мужчине ее жизни. Она не думала об этом слишком много, она хранила эту уверенность, как хранят секреты в самой глубине души, улыбаясь при этом, и иногда даже позволяла себе ее подпитывать. И хотя она не задавала вопросов, когда Милагрос кратко пересказывала содержание его писем в отсутствие Савальсы, она знала о нем все, что ей было нужно. Что он жив, что у него все хорошо, что он продолжает писать для нескольких газет и все еще продолжает ее любить, хотя люто ее ненавидел весь первый год, последовавший за расставанием, которое он однозначно расценил: она меня бросила.
У Милагрос был особый талант забывать письма Даниэля в том же ящике туалетного столика, где Эмилия хранила свои вещи, – в ее спальне в доме Ла Эстрелья. Там Эмилия находила их каждые два или три месяца и туда же их возвращала, как следует прочитав на следующий день во время сиесты. Это снова были очень длинные письма, начинавшиеся с краткого «Дорогая тетя» и далее всегда на «вы»: Как у Вас дела? Вам бы понравилось, я Вам посылаю, я по Вам скучаю, я Вам напомнил… В них никогда не говорилось о возвращении, мало – о политике, много – о других странах, ничего – о других женщинах. Иногда ему удавалось сделать так, чтобы Эмилия почувствовала себя виноватой, хотя ее имя даже не упоминалось, а иногда она бежала в кресло-качалку, чтобы вспомнить очарование былых времен. Потом время, любознательность и любовь, которая была рядом, снова вставали, как фильтр, между реальной жизнью и воспоминаниями о мужчине ее многочисленных войн.
Рефухио поступил на работу в больницу в должности основного разговорщика. Сначала только Эмилия верила в лечебную силу его языка, но со временем все стали считать, что он приносит несравнимую практическую пользу. Рефухио мог разговаривать с роженицами сразу после родов, с умирающими, с получившими травму детьми и с мужчинами, никак не хотевшими ничего говорить, кроме своего имени. А поскольку у него было больше времени слушать, чем у остальных, он превосходно составлял истории болезни.
В последние годы Эмилия особенно интересовалась всем, что было связано с работой головного и спинного мозга – этими двумя мизантропами, которые, запертые внутри своих костяных коробок, сами контролируют все, но никому не хотят давать отчет о своей деятельности, разве только иногда в виде редкого проблеска, с которым непонятно, что делать. К ней попадали все больные с резкими сменами настроения, нарушениями памяти или речи, параличом, судорогами, нарушениями зрения, координации движений или любыми необычными заболеваниями. Она занималась тем, что классифицировала симптомы и сигналы, которые могли идти от того, что уже начали называть центральной нервной системой и что тогда уже было не намного менее изученным и таинственным, чем восемьдесят лет спустя. Рефухио ей помогал, выслушивая и терпеливо фиксируя каждое ощущение, образ, импульс или просто вздор, который нес пациент, когда ее не было рядом.
Беспокойный 1920 год стал свидетелем антиправительственного восстания большинства генералов, недовольных реставрационным штилем каррансизма. Во главе стоял Альваро Обрегон и его военная звезда, наличие которой у ее любимого земледельца всегда признавала Хосефа. Этот год Эмилия прожила как никогда заинтригованная угнетенным внутренним состоянием одной женщины, без причины впавшей в тоску; необычными снами одного мужчины, просто так пришедшим в лихорадочное состояние; едва слышимой ангельской музыкой, доносившейся до одной девушки перед тем, как она начинала биться в конвульсиях, которые ее священник считал признаком одержимости дьяволом; затрудненной речью умнейшего мальчика, прекрасно при этом пишущего; категоричностью, с какой один взрослый человек утверждал, что его жена – зонтик; ясными воспоминаниями о прошлых событиях и полным забвением настоящего у некоторых стариков; теплым фиолетовым светом, исходящим от всех предметов, как их видел один юноша за несколько минут до обморока, из которого он выходил пять минут спустя обессиленный, словно совершил восхождение на гору. Ничто не делало такой полной се профессиональную жизнь, как общение с безутешностью, наслаждением и упоением, заключенными в родстве между чувствами, мыслями и фантазиями человека и тем, что находится в его теле и называется «мозг». Одержимая этой страстью, она решила поехать в Соединенные Штаты, чтобы участвовать в конгрессе, на который ее внезапно пригласил доктор Хоган ласковым, но требовательным тонем, каким учителя всегда разговаривают со своими лучшими учениками. Савальса не мог поехать с ней, потому что больница не сумела бы обойтись без них обоих такое длительное время. Поэтому Эмилия пригласила с собой Милагрос, всегда готовую отправиться в путешествие, ведь в ее возрасте, по ее словам, это был единственный разумный способ рисковать и чувствовать себя снова влюбленной.
Это было в октябре, и накануне палата депутатов провозгласила законным президентом республики генерала Альваро Обрегона. Савальса посадил их на корабль, отправлявшийся из Веракруса курсом на Галвестон и Нью-Йорк. Эмилия заметила взгляд брошенной собаки, который Антонио старательно прятал, глядя прямо перед собой, словно он что-то потерял за горизонтом. Это был великодушный и рассудительный человек, он бы скорее дал отрезать себе руку, чем оспаривать у Эмилии ее право на эту поездку, но, несмотря на усилия, прилагаемые им, чтобы скрыть от нее свою тревогу, все внутри него оборвалось, потеряло покой, так ему необходимый. Ему отказывала логика, с которой он пытался объяснить сам себе, что он теряет ее не навсегда, что разлуки укрепляют любовь, что раньше он мог жить один, что он не умрет, хотя и находится в состоянии агонии.
– Если хочешь, я не поеду, – сказала Эмилия, очень тронутая, но с известной долей лукавства.
Савальса улыбнулся, благодаря ее за этот жест и выпуская из своих объятий. Потом попросил не изгонять его из ее мозга и сошел с корабля, объявлявшего о своем отправлении хриплым гудком.
– Звучит многообещающе, – сказала Милагрос после очередного рева сирены и помахала своей постаревшей рукой так же лихорадочно, как и Эмилия, отдавая честь и благословляя Антонио Савальсу, чье сердце бешено билось на берегу.
XXVIII
Хосефа Вейтиа всегда говорила, что не нужно гоняться за судьбой, потому что нет ничего настолько непредсказуемого и настолько поражающего нас своей врожденной способностью к предсказаниям, как слепой случай. Зная, как случайно встретились ее родители, все поговорки о его величестве случае Эмилия считала простым подтверждением ее собственного опыта, который, как мы знаем, никогда не годится для других. Однако, когда она, войдя в холл отеля в Нью-Йорке, увидела, словно мираж, восторженное лицо Даниэля, все речи Хосефы тут же завертелись в ее голове, как вихрь бессмыслиц, чей глубокий смысл мы вынуждены признать.
Даниэль сидел там, разговаривая с блондином, белым, как альбинос, и негром скорее фиолетового оттенка. Первое, что сделала Эмилия, – это обрушилась на Милагрос, которая шла сзади, разговаривая с носильщиком. Она подумала, что никто, кроме нее, не мог подстроить подобную встречу. Но на ее лице, не способном врать, появилось выражение такого удивления, что этого было достаточно, чтобы снять с нее вину.
Эмилия знала, что Даниэль обычно с головой уходит в разговор и что ей нужна небольшая передышка, чтобы привести в порядок свои чувства. Поэтому она пошла прямиком к консьержу, мужчине с мешками под глазами, привыкшему находить общий язык с людьми, чье обыкновение спешить и полное отсутствие душевной теплоты его уже не удивляли. Не спрашивая, почему эта женщина так бледна и ведет себя как будто за ней гонится слон, он в двух словах поприветствовал ее и вручил ключ от номера на шестом этаже этого ярко освещенного дворца. Эмилия проскользнула к лифту, где ее ждала Милагрос, чей разговор с носильщиком, казалось, не имел конца, и исчезла.
Как только они закрыли дверь своего номера, она упала ничком на одну из кроватей, проклиная свою любознательность, выманившую ее из того убежища, где ей так хорошо жилось, и тот недобрый час, когда она согласилась, чтобы поэт Риваденейра оплатил ее проживание в отеле, который он сам вызвался забронировать. Все это время у нее усиливалась головная боль, и она не знала, что является тому причиной – произвол ее мозга или сердца. И она прониклась сочувствием ко всем, загнанным в ловушку.
Несколько часов спустя, когда в темноте слышалось ровное дыхание молчащей, но не спящей Милагрос, Эмилия смогла забыться глубоким сном, и ей приснилось, что она спит с Антонио Савальсой. А Даниэль входит в их номер, весь увешанный медалями, будит ее и отдает их ей, словно она маленькая девочка, которая очень хочет их получить. Он, голый, ложится спать вместе с ними. Потом он потихоньку выходит из комнаты, оставив ботинки в ногах кровати. Оттуда они взлетают, и приземляются ей на грудь, и начинают давить на нее как свинцовые. Не в силах освободиться от этой тяжести, она вспомнила надпись на задней стенке старой тележки, груженной гречихой, на которой однажды вечером они ехали в деревню Сан-Анхель в поисках тишины и покоя, которых недоставало в столице в то время: «Подними свои кожки – ты наступаешь мне прямо на душу».
Ее разбудил стук в дверь. Она встала, еще ощущая аромат его смеха, взлетавшего в небо над деревенским рынком, и открыла дверь. На пороге, держа одной рукой в перчатке шляпу, такой же, как в воспоминаниях, мучивших ее всю ночь, появился Даниэль, зовя ее по имени, как эхо, которое она раньше не хотела слышать.
– Разве ты не знаешь, что воздух меняет свой цвет, когда ты поворачиваешься к нему спиной? Ты пойдешь со мной или мне раздеться прямо в дверях? – спросил он, развязывая галстук и снимая пиджак.
Эмилия пошла с ним. Она знала, что пошла бы и без его детской угрозы. Она шла в ночной рубашке, с распущенными волосами и босыми ногами по коридору отеля, дрожа, как неопытный воришка, собирающийся украсть у жизни еще кусочек этого мужчины, из чьей судьбы она поклялась уйти раз и навсегда, более чем уверенная, что все ее клятвы лживы.
Они вошли в номер, едва освещенный низкой люстрой. Эмилия приблизилась к голой спине Даниэля и потрогала указательным пальцем левой руки одну за другой все косточки:
– Всегда, когда мы встречаемся, ты похож на голодного пса, – сказала она и, наклонившись, лизнула его, кончиком языка ощутив соленую роскошь его кожи.
Они два дня не выходили из номера, проклиная и благословляя друг друга без устали и передышки, пока между ними не осталось никаких недомолвок. Когда они наконец пришли поужинать с Милагрос Вейтиа в один из ресторанов на берегу, славящихся дарами моря, они показались ей счастливыми и несносными, как в детстве. Даниэль подхватывал на вилку прядь волос Эмилии и подносил ко рту, вызывая у той улыбку только что разбуженного дикого зверя, которому было наплевать на медицину и на все треволнения в этой жизни.
– Я не поеду на конгресс, – решила она.
– Как же везет очаровательным мужчинам! – заметила Милагрос, пытаясь вынуть моллюска из раковины.
– Так же, как не везет женщинам, встречающим их на своем пути, – ответила Эмилия.
В течение следующих недель они гуляли по городу, как по ярмарке, словно это разом была большая карусель из движущихся автомобилей и чертово колесо из огромных зданий. Они заходили в театры, как в шкатулки с сюрпризом, смотрели, как на дар, на корабли, приходящие со всего света, ели разные экзотические кушанья, пока у них из ушей не пошел аромат дальних морских странствий.
Однажды вечером, в ранние сумерки – первый признак зимы, на испанском корабле приплыл Риваденейра. Прошел почти месяц с тех пор, как Милагрос и Эмилия покинули Веракрус, и неделя со дня окончания конгресса, где Эмилия появилась, только чтобы умолять о молчании своего друга, доктора Хогана, и получить в ответ упрек и обещание быть ей сообщником.
– Ты пропускаешь массу новых открытий, – сказал Хоган.
– Ко делаю массу других, – ответила Эмилия с ангельской улыбкой.
– Он тебе что-нибудь обещал? – спросил Хоган, ослепленный сиянием ее лица.
– Он сам обещание, – ответила Эмилия.
– Чего же? – спросил Хоган.
– Сегодняшнего дня, – сказала Эмилия, целуя его на прощание.
Через три дня Даниэль пустил в ход все свое обаяние во время ужина, на котором Хоган, из солидарности с Савальсой, решил быть с ним негостеприимным и сдержанным. Ему это удавалось, пока не было покончено с супом, но с этого момента и вплоть до десерта он вынужден был сдаться под натиском ума и обаяния этого мужчины, на чей союз с приключениями он всегда смотрел неодобрительно. Хоган повторил Эмилии свое приглашение провести некоторое время в его доме в Чикаго, где они с Савальсой так и не побывали в прошлый их приезд в Соединенные Штаты. Даниэль пришел в восторг от этого предложения и пообещал, что очень скоро они с Эмилией приедут на одну из воскресных встреч и даже могут остаться у них на недельку. Он подкрепил свое обещание таким пылким прощанием, что окончательно сразил Хогана.
Как только они остались одни и побрели по холодным и хмурым ноябрьским улицам, Эмилия Саури поинтересовалась, откуда у Даниэля такая уверенность, что она сможет поехать в Чикаго.
– От того, что я смогу, – ответил ей он, уверенный в правоте своих слов.
– Даниэль, что мне с тобой делать? – спросила Эмилия скорее у себя, чем у него, думая о своем призвании и о человеке, разделявшем его, как о нечаянной и глубокой ране, от которой у Даниэля не было лекарства просто потому, что он ее даже не замечал.
– Выходи за меня замуж, – попросил Даниэль, нагнувшись и пытаясь укусить ее за кончик уха.
Эмилия покачала головой, уворачиваясь от его заигрываний.
– Я уже вышла за тебя замуж, – сказала она.
– Но ты изменяешь мне с доктором, – упрекнул ее Даниэль.
– Ты ничего не понимаешь, – ответила Эмилия.
– Я понимаю достаточно.
– Именно ты всегда уходишь, – сказала Эмилия.
– Уходит мое тело. В мыслях я всегда остаюсь с тобой, – сказал Даниэль незнакомым ей тоном.
– А зачем мне это нужно? Как мне это поможет в жизни? Из какой передряги меня это вытащит? Какого сына мне даст? – спросила Эмилия.
Даниэль, не зная, что ответить, чтобы защитить себя, обратился к тем желаниям, что были у нее под одеждой. Поэтому они поспешили в его номер в отеле, где превыше всего была правота их тел.
На следующий день для них снова была ярмарка, чтобы праздновать счастье обладания друг другом. Они снова бродили по этому беспорядочному и гостеприимному городу, всегда готовому приютить чьи-то непростительные страсти. У Даниэля была работа в газете и маленькая квартирка, где Эмилия даже не пыталась навести порядок. Там они спали и целовались, пока все остальные работали. Они не стали выяснять отношения. Оба до смерти боялись всяческих упреков и объяснений. У каждого была на то своя причина, но каждый не хотел ничего знать, кроме своего сиюминутного каприза. Они были вместе, и в будущем у них был только этот вечер. Жизнь была смелой и щедрой, бесповоротной и многообещающей.
Они поехали в Чикаго и не одну, а две недели провели у Хогана, превратив его воскресенья в праздники, а их вечера – в дружеские посиделки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Словно эхо донесло до нее зов, маленькая Теодора появилась однажды в полдень в аптеке Саури. Когда Эмилия и Савальса пришли в дом Ла Эстрелья, умирая с голоду, около четырех часов дня, они увидели, что Хосефа лежит на полу, а Теодора, сидя у нее на спине, нажимает ей на те места, которые со дня ее падения с лестницы не давали ей покоя. От Эмилии Савальса знал об этой старушке и ее виртуозных руках, поэтому он не удивился, что жена встретила ее с неизменным восторгом ученицы и обрадовалась, а вовсе не удивилась ее приезду.
В завершение всего, для того чтобы эта больница окончательно стала похожа на цирк с тремя манежами, однажды оранжевым вечером появился Рефухио с полной кучей загадок под мышкой. Когда Эмилия увидела, как он входит в ее кабинет в сопровождении Диего Саури, у нее снова екнуло все внутри, и она, обнимая его, подумала: что там с ее мужем, с которым у нее, по предсказанию Рефухио, кс могло быть никакого будущего? Она уже почти четыре года не видела его, и, хотя она была спокойна и ее сердце как никогда было окружено заботой, Эмилия знала, как человек, знающий, что у него есть глаза, но не думающий о них постоянно, что ее тело неизменно хранит любовь к другому мужчине ее жизни. Она не думала об этом слишком много, она хранила эту уверенность, как хранят секреты в самой глубине души, улыбаясь при этом, и иногда даже позволяла себе ее подпитывать. И хотя она не задавала вопросов, когда Милагрос кратко пересказывала содержание его писем в отсутствие Савальсы, она знала о нем все, что ей было нужно. Что он жив, что у него все хорошо, что он продолжает писать для нескольких газет и все еще продолжает ее любить, хотя люто ее ненавидел весь первый год, последовавший за расставанием, которое он однозначно расценил: она меня бросила.
У Милагрос был особый талант забывать письма Даниэля в том же ящике туалетного столика, где Эмилия хранила свои вещи, – в ее спальне в доме Ла Эстрелья. Там Эмилия находила их каждые два или три месяца и туда же их возвращала, как следует прочитав на следующий день во время сиесты. Это снова были очень длинные письма, начинавшиеся с краткого «Дорогая тетя» и далее всегда на «вы»: Как у Вас дела? Вам бы понравилось, я Вам посылаю, я по Вам скучаю, я Вам напомнил… В них никогда не говорилось о возвращении, мало – о политике, много – о других странах, ничего – о других женщинах. Иногда ему удавалось сделать так, чтобы Эмилия почувствовала себя виноватой, хотя ее имя даже не упоминалось, а иногда она бежала в кресло-качалку, чтобы вспомнить очарование былых времен. Потом время, любознательность и любовь, которая была рядом, снова вставали, как фильтр, между реальной жизнью и воспоминаниями о мужчине ее многочисленных войн.
Рефухио поступил на работу в больницу в должности основного разговорщика. Сначала только Эмилия верила в лечебную силу его языка, но со временем все стали считать, что он приносит несравнимую практическую пользу. Рефухио мог разговаривать с роженицами сразу после родов, с умирающими, с получившими травму детьми и с мужчинами, никак не хотевшими ничего говорить, кроме своего имени. А поскольку у него было больше времени слушать, чем у остальных, он превосходно составлял истории болезни.
В последние годы Эмилия особенно интересовалась всем, что было связано с работой головного и спинного мозга – этими двумя мизантропами, которые, запертые внутри своих костяных коробок, сами контролируют все, но никому не хотят давать отчет о своей деятельности, разве только иногда в виде редкого проблеска, с которым непонятно, что делать. К ней попадали все больные с резкими сменами настроения, нарушениями памяти или речи, параличом, судорогами, нарушениями зрения, координации движений или любыми необычными заболеваниями. Она занималась тем, что классифицировала симптомы и сигналы, которые могли идти от того, что уже начали называть центральной нервной системой и что тогда уже было не намного менее изученным и таинственным, чем восемьдесят лет спустя. Рефухио ей помогал, выслушивая и терпеливо фиксируя каждое ощущение, образ, импульс или просто вздор, который нес пациент, когда ее не было рядом.
Беспокойный 1920 год стал свидетелем антиправительственного восстания большинства генералов, недовольных реставрационным штилем каррансизма. Во главе стоял Альваро Обрегон и его военная звезда, наличие которой у ее любимого земледельца всегда признавала Хосефа. Этот год Эмилия прожила как никогда заинтригованная угнетенным внутренним состоянием одной женщины, без причины впавшей в тоску; необычными снами одного мужчины, просто так пришедшим в лихорадочное состояние; едва слышимой ангельской музыкой, доносившейся до одной девушки перед тем, как она начинала биться в конвульсиях, которые ее священник считал признаком одержимости дьяволом; затрудненной речью умнейшего мальчика, прекрасно при этом пишущего; категоричностью, с какой один взрослый человек утверждал, что его жена – зонтик; ясными воспоминаниями о прошлых событиях и полным забвением настоящего у некоторых стариков; теплым фиолетовым светом, исходящим от всех предметов, как их видел один юноша за несколько минут до обморока, из которого он выходил пять минут спустя обессиленный, словно совершил восхождение на гору. Ничто не делало такой полной се профессиональную жизнь, как общение с безутешностью, наслаждением и упоением, заключенными в родстве между чувствами, мыслями и фантазиями человека и тем, что находится в его теле и называется «мозг». Одержимая этой страстью, она решила поехать в Соединенные Штаты, чтобы участвовать в конгрессе, на который ее внезапно пригласил доктор Хоган ласковым, но требовательным тонем, каким учителя всегда разговаривают со своими лучшими учениками. Савальса не мог поехать с ней, потому что больница не сумела бы обойтись без них обоих такое длительное время. Поэтому Эмилия пригласила с собой Милагрос, всегда готовую отправиться в путешествие, ведь в ее возрасте, по ее словам, это был единственный разумный способ рисковать и чувствовать себя снова влюбленной.
Это было в октябре, и накануне палата депутатов провозгласила законным президентом республики генерала Альваро Обрегона. Савальса посадил их на корабль, отправлявшийся из Веракруса курсом на Галвестон и Нью-Йорк. Эмилия заметила взгляд брошенной собаки, который Антонио старательно прятал, глядя прямо перед собой, словно он что-то потерял за горизонтом. Это был великодушный и рассудительный человек, он бы скорее дал отрезать себе руку, чем оспаривать у Эмилии ее право на эту поездку, но, несмотря на усилия, прилагаемые им, чтобы скрыть от нее свою тревогу, все внутри него оборвалось, потеряло покой, так ему необходимый. Ему отказывала логика, с которой он пытался объяснить сам себе, что он теряет ее не навсегда, что разлуки укрепляют любовь, что раньше он мог жить один, что он не умрет, хотя и находится в состоянии агонии.
– Если хочешь, я не поеду, – сказала Эмилия, очень тронутая, но с известной долей лукавства.
Савальса улыбнулся, благодаря ее за этот жест и выпуская из своих объятий. Потом попросил не изгонять его из ее мозга и сошел с корабля, объявлявшего о своем отправлении хриплым гудком.
– Звучит многообещающе, – сказала Милагрос после очередного рева сирены и помахала своей постаревшей рукой так же лихорадочно, как и Эмилия, отдавая честь и благословляя Антонио Савальсу, чье сердце бешено билось на берегу.
XXVIII
Хосефа Вейтиа всегда говорила, что не нужно гоняться за судьбой, потому что нет ничего настолько непредсказуемого и настолько поражающего нас своей врожденной способностью к предсказаниям, как слепой случай. Зная, как случайно встретились ее родители, все поговорки о его величестве случае Эмилия считала простым подтверждением ее собственного опыта, который, как мы знаем, никогда не годится для других. Однако, когда она, войдя в холл отеля в Нью-Йорке, увидела, словно мираж, восторженное лицо Даниэля, все речи Хосефы тут же завертелись в ее голове, как вихрь бессмыслиц, чей глубокий смысл мы вынуждены признать.
Даниэль сидел там, разговаривая с блондином, белым, как альбинос, и негром скорее фиолетового оттенка. Первое, что сделала Эмилия, – это обрушилась на Милагрос, которая шла сзади, разговаривая с носильщиком. Она подумала, что никто, кроме нее, не мог подстроить подобную встречу. Но на ее лице, не способном врать, появилось выражение такого удивления, что этого было достаточно, чтобы снять с нее вину.
Эмилия знала, что Даниэль обычно с головой уходит в разговор и что ей нужна небольшая передышка, чтобы привести в порядок свои чувства. Поэтому она пошла прямиком к консьержу, мужчине с мешками под глазами, привыкшему находить общий язык с людьми, чье обыкновение спешить и полное отсутствие душевной теплоты его уже не удивляли. Не спрашивая, почему эта женщина так бледна и ведет себя как будто за ней гонится слон, он в двух словах поприветствовал ее и вручил ключ от номера на шестом этаже этого ярко освещенного дворца. Эмилия проскользнула к лифту, где ее ждала Милагрос, чей разговор с носильщиком, казалось, не имел конца, и исчезла.
Как только они закрыли дверь своего номера, она упала ничком на одну из кроватей, проклиная свою любознательность, выманившую ее из того убежища, где ей так хорошо жилось, и тот недобрый час, когда она согласилась, чтобы поэт Риваденейра оплатил ее проживание в отеле, который он сам вызвался забронировать. Все это время у нее усиливалась головная боль, и она не знала, что является тому причиной – произвол ее мозга или сердца. И она прониклась сочувствием ко всем, загнанным в ловушку.
Несколько часов спустя, когда в темноте слышалось ровное дыхание молчащей, но не спящей Милагрос, Эмилия смогла забыться глубоким сном, и ей приснилось, что она спит с Антонио Савальсой. А Даниэль входит в их номер, весь увешанный медалями, будит ее и отдает их ей, словно она маленькая девочка, которая очень хочет их получить. Он, голый, ложится спать вместе с ними. Потом он потихоньку выходит из комнаты, оставив ботинки в ногах кровати. Оттуда они взлетают, и приземляются ей на грудь, и начинают давить на нее как свинцовые. Не в силах освободиться от этой тяжести, она вспомнила надпись на задней стенке старой тележки, груженной гречихой, на которой однажды вечером они ехали в деревню Сан-Анхель в поисках тишины и покоя, которых недоставало в столице в то время: «Подними свои кожки – ты наступаешь мне прямо на душу».
Ее разбудил стук в дверь. Она встала, еще ощущая аромат его смеха, взлетавшего в небо над деревенским рынком, и открыла дверь. На пороге, держа одной рукой в перчатке шляпу, такой же, как в воспоминаниях, мучивших ее всю ночь, появился Даниэль, зовя ее по имени, как эхо, которое она раньше не хотела слышать.
– Разве ты не знаешь, что воздух меняет свой цвет, когда ты поворачиваешься к нему спиной? Ты пойдешь со мной или мне раздеться прямо в дверях? – спросил он, развязывая галстук и снимая пиджак.
Эмилия пошла с ним. Она знала, что пошла бы и без его детской угрозы. Она шла в ночной рубашке, с распущенными волосами и босыми ногами по коридору отеля, дрожа, как неопытный воришка, собирающийся украсть у жизни еще кусочек этого мужчины, из чьей судьбы она поклялась уйти раз и навсегда, более чем уверенная, что все ее клятвы лживы.
Они вошли в номер, едва освещенный низкой люстрой. Эмилия приблизилась к голой спине Даниэля и потрогала указательным пальцем левой руки одну за другой все косточки:
– Всегда, когда мы встречаемся, ты похож на голодного пса, – сказала она и, наклонившись, лизнула его, кончиком языка ощутив соленую роскошь его кожи.
Они два дня не выходили из номера, проклиная и благословляя друг друга без устали и передышки, пока между ними не осталось никаких недомолвок. Когда они наконец пришли поужинать с Милагрос Вейтиа в один из ресторанов на берегу, славящихся дарами моря, они показались ей счастливыми и несносными, как в детстве. Даниэль подхватывал на вилку прядь волос Эмилии и подносил ко рту, вызывая у той улыбку только что разбуженного дикого зверя, которому было наплевать на медицину и на все треволнения в этой жизни.
– Я не поеду на конгресс, – решила она.
– Как же везет очаровательным мужчинам! – заметила Милагрос, пытаясь вынуть моллюска из раковины.
– Так же, как не везет женщинам, встречающим их на своем пути, – ответила Эмилия.
В течение следующих недель они гуляли по городу, как по ярмарке, словно это разом была большая карусель из движущихся автомобилей и чертово колесо из огромных зданий. Они заходили в театры, как в шкатулки с сюрпризом, смотрели, как на дар, на корабли, приходящие со всего света, ели разные экзотические кушанья, пока у них из ушей не пошел аромат дальних морских странствий.
Однажды вечером, в ранние сумерки – первый признак зимы, на испанском корабле приплыл Риваденейра. Прошел почти месяц с тех пор, как Милагрос и Эмилия покинули Веракрус, и неделя со дня окончания конгресса, где Эмилия появилась, только чтобы умолять о молчании своего друга, доктора Хогана, и получить в ответ упрек и обещание быть ей сообщником.
– Ты пропускаешь массу новых открытий, – сказал Хоган.
– Ко делаю массу других, – ответила Эмилия с ангельской улыбкой.
– Он тебе что-нибудь обещал? – спросил Хоган, ослепленный сиянием ее лица.
– Он сам обещание, – ответила Эмилия.
– Чего же? – спросил Хоган.
– Сегодняшнего дня, – сказала Эмилия, целуя его на прощание.
Через три дня Даниэль пустил в ход все свое обаяние во время ужина, на котором Хоган, из солидарности с Савальсой, решил быть с ним негостеприимным и сдержанным. Ему это удавалось, пока не было покончено с супом, но с этого момента и вплоть до десерта он вынужден был сдаться под натиском ума и обаяния этого мужчины, на чей союз с приключениями он всегда смотрел неодобрительно. Хоган повторил Эмилии свое приглашение провести некоторое время в его доме в Чикаго, где они с Савальсой так и не побывали в прошлый их приезд в Соединенные Штаты. Даниэль пришел в восторг от этого предложения и пообещал, что очень скоро они с Эмилией приедут на одну из воскресных встреч и даже могут остаться у них на недельку. Он подкрепил свое обещание таким пылким прощанием, что окончательно сразил Хогана.
Как только они остались одни и побрели по холодным и хмурым ноябрьским улицам, Эмилия Саури поинтересовалась, откуда у Даниэля такая уверенность, что она сможет поехать в Чикаго.
– От того, что я смогу, – ответил ей он, уверенный в правоте своих слов.
– Даниэль, что мне с тобой делать? – спросила Эмилия скорее у себя, чем у него, думая о своем призвании и о человеке, разделявшем его, как о нечаянной и глубокой ране, от которой у Даниэля не было лекарства просто потому, что он ее даже не замечал.
– Выходи за меня замуж, – попросил Даниэль, нагнувшись и пытаясь укусить ее за кончик уха.
Эмилия покачала головой, уворачиваясь от его заигрываний.
– Я уже вышла за тебя замуж, – сказала она.
– Но ты изменяешь мне с доктором, – упрекнул ее Даниэль.
– Ты ничего не понимаешь, – ответила Эмилия.
– Я понимаю достаточно.
– Именно ты всегда уходишь, – сказала Эмилия.
– Уходит мое тело. В мыслях я всегда остаюсь с тобой, – сказал Даниэль незнакомым ей тоном.
– А зачем мне это нужно? Как мне это поможет в жизни? Из какой передряги меня это вытащит? Какого сына мне даст? – спросила Эмилия.
Даниэль, не зная, что ответить, чтобы защитить себя, обратился к тем желаниям, что были у нее под одеждой. Поэтому они поспешили в его номер в отеле, где превыше всего была правота их тел.
На следующий день для них снова была ярмарка, чтобы праздновать счастье обладания друг другом. Они снова бродили по этому беспорядочному и гостеприимному городу, всегда готовому приютить чьи-то непростительные страсти. У Даниэля была работа в газете и маленькая квартирка, где Эмилия даже не пыталась навести порядок. Там они спали и целовались, пока все остальные работали. Они не стали выяснять отношения. Оба до смерти боялись всяческих упреков и объяснений. У каждого была на то своя причина, но каждый не хотел ничего знать, кроме своего сиюминутного каприза. Они были вместе, и в будущем у них был только этот вечер. Жизнь была смелой и щедрой, бесповоротной и многообещающей.
Они поехали в Чикаго и не одну, а две недели провели у Хогана, превратив его воскресенья в праздники, а их вечера – в дружеские посиделки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34