из этого вырастает некое перекрученное растение с большим цветком, длинными надломленными листьями и коротким стеблем – такое же, как то, что мерещится, когда смотришь на крапинки обоев. Растение продолжает закручиваться, и ты уже понимаешь, что это, возможно, и не растение вовсе, а малыш – кудрявый крепкий мальчуган с разинутым в крике ртом.– Я сейчас встану, – говорю я. – Нам нужно раньше ложиться. – Вчера вечером мы были в гостях у старого друга Барбары, Энрико Фридриха. Барбара хотела, чтобы я устроил Энрико на место референта, составляющего тексты политических выступлений, и таким образом предоставил ему шанс снова встать на ноги. Но об этом нечего и думать. Он – пьяница и пустомеля, который воображает себя писателем и оставляет свою мазню даже на стенах и обоях, чтобы ни одна из его драгоценных идей не была забыта.– Откуда ты знаешь его жену, эту Лидию? – спрашиваю я.– Она ему не жена, – отвечает Барбара после некоторой заминки.– Но она живет у него.– Нет, – говорит Барбара. – Раньше я с ней встречалась только однажды, случайно, в музее природы.– А почему же тогда вы с ней вчера поругались?– С чего ты взял, что мы поругались?– Этого трудно было не заметить. Пока я сидел в туалете, вы чуть не вцепились друг другу в волосы.– Тогда ты, наверное, и сам знаешь, в чем дело, – раз уж подслушивал из туалета…– Не понимаю, – говорю я, – как эта женщина может выдерживать Энрико. То, как он себя ведет и как выглядит, граничит с ненормальностью.– Бывает хуже, – говорит Барбара.Она всегда защищает Энрико. Послушать ее, так во всем виновато наше общество. Мы с ней уже дважды были у него в гостях. Дважды мне приходилось рассматривать фотографии, запечатлевшие Энрико и Барбару на каком-то прибалтийском пирсе. Я ненавижу подобное позерство. Поэтому фотографий, которые изображали бы Барбару и меня, нет – если не считать парочки наших свадебных и немногих официальных снимков. От последних все равно не отвертишься.Я также вовсе не желаю знать, было ли раньше что-нибудь между моей женой и Энрико, и если да, то что именно. Но я же не могу – только ради того, чтобы доставить удовольствие Барбаре – принять пьяницу на должность штатного референта. Поступив так, я бы только обеспечил ему новый негативный опыт, а себя совершенно опозорил.– Знаешь, в чем состоит проблема Энрико? – говорю я. – В том, что он больше не находит никаких проблем, о которых мог бы писать свои романы или стихотворения, – я имею в виду, никаких настоящих проблем. Во всем мире нам завидуют, завидуют из-за проблем, с которыми мы каждодневно сталкиваемся. Все хотели бы поменяться с нами местами. Но до таких, как Энрико, это не доходит. Они предпочитают упиваться своими страданиями.Раньше каждый раз, возвращаясь домой из гостей, я и Барбара, как только оставались одни, в буквальном смысле бросались друг другу на шею. Раньше мы часто повторяли друг другу, что нам повезло, мы даже сами не представляем, насколько, что мы, слава богу, здоровы и очень счастливы. Если я просыпался среди ночи и не слышал дыхания Барбары, то сразу же начинал на ощупь искать ее – или зажигал свет. Когда-то я даже ревновал ее к Энрико, а вот вчера ревнивицей показала себя Барбара. Может, поэтому ей сегодня потребовалось утешение.Я бы охотно рассказал ей что-нибудь такое, что настроило бы ее на другой лад. Но только мне не приходит в голову ничего, подходящего к нашей ситуации. Я смотрю на потолок, где малыш опять преобразился в стальную пружину. И пытаюсь распознать в штукатурке, в ее шероховатостях, очертания, знакомые мне по карте мира. Индия оказывается расположенной напротив Флориды – масштабы, конечно, искажены, но силуэты вполне четкие; ниже угадываются Скандинавия и омываемая Балтийским морем Австралия.– Помнишь Канделарию? Курорт на острове Тенерифе (Канарские острова)
– спрашиваю я. – Эхо пароходной сирены, которое многократно отражалось от уступов гор? И как я каждое утро думал, что новый день наверняка будет дождливым? А на самом деле это просто гора временно заслоняла собой солнце. Помнишь, как по вечерам мы не могли определить, где кончается море и начинается небо – оба были серебристо-серыми, без всяких различий?– То место называлось не Канделария, – говорит Барбара.– Как же тогда? – спрашиваю я. И, поскольку она не реагирует, прибегаю к повтору. – А вот я уверен, что место, где мы жили, называлось Канделарией.Мы с ней теперь спорим по самым пустячным поводам. На прошлой неделе, например, я разбирал свой ящик с носками. Барбара подумала, что я в ходе этой уборки выбросил один из ее специальных «релаксационных носков». Я сказал, что вообще не выкидывал никаких отдельных носков, а только пары – те, которыми я уже годами не пользуюсь, потому что они изношенные, уродливые или застиранные. Но прелесть «релаксационных носков» именно в том, перебила она меня, что они выглядят как старые, хотя на самом деле – новые. Пятнадцать марок стоит одна пара. Я спросил, что это вообще такое – «релаксационные носки». А она в ответ: мол, как я могу утверждать, что не выкидывал ее носок, если даже не представляю, о чем идет речь. Я повторил, что выбрасывал носки только парами, а кроме того, уже по одному размеру мог бы догадаться, что носок не мой. Потом в ванной на полочке я обнаружил фирменную наклейку: «Релаксационные носки – БЕЗ (дальше мельче) РЕЗИНОВЫХ НИТЕЙ, ПРИЯТНЫ В НОСКЕ, из высококачественной пряжи, лишенной вредных примесей, экотехнический стандарт – 100». На следующий день я уже хотел было сказать ей, что, раз она не может найти свой носок, то скорее всего его действительно выбросил я, хотя и не представляю себе, как это могло произойти, если только она не положила свои носки к моим. Ведь, между прочим, вещи в шкафу всегда разбирает она. Однако Барбара опередила меня: носок, мол, нашелся. Когда я спросил, почему она мне об этом не сказала, она взглянула на меня с удивлением, будто не понимала, как мне пришло в голову задать такой вопрос, хотя выражение ее лица могло означать и другое: «Я тебе говорила, но ты, как всегда, пропустил это мимо ушей». Как минимум половина возникающих между нами недоразумений объясняется ее обидой на то, что я якобы пропустил что-то мимо ушей, тогда как я мог бы поклясться, что ни о чем таком мы не говорили. Ведь я же не глухой!Звонит будильник. Я выключаю его. Теперь единственный звук – гул пролетающего где-то над нами вертолета. Наконец я решаюсь.– Бабс, нам пора вставать.– Франк, – говорит она. Ее правый локоть нацелен в мою сторону. – Если когда-нибудь вдруг окажется, что это никакой не сон; если человек уже не сможет проснуться; если он за считанные часы состарится и почувствует, что прожил на свете достаточно, что ждал в конце концов тоже более чем достаточно и больше ждать не желает; если он подойдет к окну, выглянет наружу, и ему уже будет все равно, увидит ли кто-нибудь что-нибудь или нет, день ли сейчас или ночь, и он будет знать, что для него уже нет никакой разницы между тем и другим, никакой, – то ведь тогда останется только одно чудо, на которое он еще сможет уповать. Тогда он должен будет прыгнуть вниз.– Уже семь, – говорю я. – Нам скоро выходить, Бабс, слышишь? – Я приподнимаюсь в постели, сдвигаюсь к ногам кровати, сую ноги в шлепанцы и подхожу к окну. Канал замерз. Во льду торчат голубые, желтые и светло-зеленые пластиковые бутылки, низко свисают ветки ив. Улица на противоположном берегу перегорожена. Поэтому никаких машин не видно. Маклерша нам говорила, что человек въезжает не только в новую квартиру, но и в другую жизнь, где будут другие соседи, другое транспортное сообщение, другой вид из окна.Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы увидеть часть улицы перед нашим домом. Улица пуста. Только две сороки напротив меня, на каштановом дереве, перепрыгивают с ветки на ветку. Я пытаюсь сосредоточиться на том, что нам предстоит в ближайшие дни. В субботу театральный бал, в воскресенье к нам на чашечку кофе придет отец Барбары со своей новой подругой.– Или ты сейчас же звонишь на работу и предупреждаешь своих, что заболела, или немедленно встаешь, – говорю я. – Я оставлю для тебя воду, да? – Барбара не отвечает. Возможно, она меня не услышала.– Ты останешься со мной? – спрашивает.– Мне нужно ехать в Эрфурт, – говорю я.– Я не о том, – говорит она. – Ты останешься со мной в любом случае, какая бы беда ни стряслась?– Бабс, – говорю я. – А как же иначе?– И кто тогда будет за тебя голосовать, зная, что у тебя такая жена?– Боже, – кричу я, – да что ж это? Ты ведь уже проснулась, проснулась!– Не кричи, – просит Барбара. Она раскидывает руки. Левая теперь свисает с края кровати, и кончики пальцев этой свисающей руки касаются ковра. Наконец я могу заглянуть в глаза Барбары. Она поднимает голову, смотрит на меня и опять откидывается на подушку. Я не знаю, что мне ей сказать, чтобы она встала и пошла в ванную. Не знаю даже, что сейчас должен делать я сам. Сороки улетают. Сперва одна, потом другая. Пару минут еще покачиваются ветки, на которых они только что сидели. А потом уже ничто не шевелится, как на фотографии. Глава 19 – Чудо Как Энрико Фридрих получил в подарок бутылку мартини. Он рассказывает Патрику о внезапном появлении и столь же внезапном исчезновении Лидии. И попутно втихую напивается. Патрик молчит, но под конец задает ему кардинальной важности вопрос. – Эти две женщины, очевидно, раньше где-то встречались, – сказал Энрико, развернул мартини, разгладил подарочную бумагу, как попало сложил ее и выдвинул нижний ящик стола, в котором хранились целлофановые пакеты. – Да ты сто раз фотографировал Франка. Не можешь ты его не знать. – Бумага высовывалась наружу. Энрико затолкал ее поглубже и задвинул ящик. – Помнишь, перед последними выборами в ландтаг он гулял по рынку и всем раздаривал розы. Даже бросил курить, хотя от пристрастия к жвачке так и не отказался. – Рука Энрико соскользнула с завинчивающейся пробки. Он взял кухонное полотенце. Чпок! – и открыл бутылку. – Восхитительный звук. Тебе со льдом?– Нет, – сказал Патрик. Он читал надписи, накарябанные на обоях, и, чтобы увеличить поле обзора, отодвинул свой стул к самому холодильнику. Энрико наполнил до половины оба стакана.– Лидия прочитала о каких-то птицах, что им требуется всего пятьдесят часов, чтобы долететь от Аляски до Гавайев. Я б тоже не отказался слетать туда разочек… – Энрико жестом показал, что хочет открыть холодильник. – Я было подумал, что Барбара – член какого-то элитного клуба вроде тех, что раньше назывались «Культурбундом», или «Уранией», или уж не знаю как. Они еще собирали землероек, дохлых землероек. Кроме коршунов никто не смог бы врубиться, что они этим хотели доказать. – Патрик опять придвинулся к холодильнику.– А я привык так… – сказал Энрико. Он постучал лоточком со льдом о внутреннюю стенку раковины и опрокинул его содержимое себе на ладонь. – Больше двух, конечно, никогда не употребляю. – Почти все кубики упали на груду грязной посуды. Энрико собрал их, высыпал горкой на тарелку и придерживал сверху, пока не поставил на середину деревянного стола. – Вся посуда, которую ты видишь здесь, досталась мне от бабушки.Патрик долил в свой стакан минералки.– Ну, будем, – сказал он.– Будем, – отозвался Энрико и взял с тарелки кубик льда.– А это что? – спросил Патрик.– Две пары черных колготок, зубная щетка улучшенной конструкции, маникюрные ножницы, пилочка для ногтей, четыре бумажных платка фирмы «Темпо», использованный проездной билет, две марки и пять пфеннигов. – Энрико щелкнул ногтем по стоявшему между ними стакану. – Это все, что она забыла у меня. – Энрико смотрел мимо Патрика на дом напротив, где в двух окнах уже зажегся свет.– Франк хотел перейти на «ты» и потому представился как Франк. Думал, наверное, что если он заседает в эрфуртском парламенте, Лидия будет его стесняться. Ну, еще раз твое здоровье, старик. Чокнемся!Патрик потянулся ему навстречу.– Представляешь, он постоянно заглядывал ей в рукав. Каждый раз, как она передавала ему какое-то блюдо, норовил туда зыркнуть. На ней было черное платье, с такими широкими… – Он описал дугу примерно в четверть окружности под своей подмышкой. – А потом, направляясь в туалет, выдал: «Вот у кого ноги от шеи растут», – но шепотом. – Энрико повернулся к двери. – Заходи, киска, что там у тебя? Уселся опять здесь, на нас ему посмотреть охота… Я его называю… ну давай! запрыгивай! Я его называю киской! Он во сне храпит. Зато никогда не мурлычет. – Энрико почесал пепельно-рыжему коту под подбородком. – Ты, кстати, заметил, что дни становятся длиннее?Патрик отрицательно качнул головой. И, не разжимая губ, провел кончиком языка вдоль зубов. Он опять рассматривал обои с нацарапанными на них надписями. Энрико налил себе вторично и хотел было налить Патрику, но тот показал свой еще наполовину полный стакан.– Ну так вот, – сказал Патрик. – Ты только вообрази. Сперва появляется Лидия и переворачивает тут все верх дном, потом звонит Франк и предлагает мне это вшивое место… Я, мол, буду писать только то, что думаю, что думаю лично я. Речь идет именно об этом – так он сказал. Ну, киска!Энрико помотал носом перед кошачьей физиономией.– Мы с ним разучили эскимосское приветствие… – Кот неприязненно принюхался и отпрянул.– Я тогда спрашиваю его, мол, что я с этого буду иметь, спрашиваю в присутствии Лидии и Бабс, чтобы уж прояснить все до конца. Он мне объясняет. И тогда я говорю: видишь ли, я пока еще нормальный мужик и могу зарабатывать нормальные бабки… Тут Лидия наградила меня поцелуем…Котяра, как только его переставали гладить, терся о ладонь Энрико, лежавшую на его кошачьем затылке, или требовательно дотрагивался до нее лапой.– А Лидия, значит, как появилась внезапно, так же внезапно и исчезла. Потопталась тут на прощанье со своим чемоданом, с тем зеленым, что раньше лежал в вашей спальне на шифоньере… А ведь мы с ней уже собрались было поделить расходы на квартиру. Уже до этого дело дошло. Я всегда заваривал для нас двоих чай. Лидия купила большие горшки для растений, пульверизатор и пальму. Это я так только говорю – пальму, на самом деле дерево имело какое-то мудреное название. И мне пришлось дополнительно сверлить дырки в полу и под потолком, для опоры, чтобы его привязать. Лидия знала, сколько воды требуется тому или иному растению и как часто нужно его поливать. Через каждые два дня она немного поворачивала горшки. Включить свет? – Энрико поцеловал кота между ушами. – Нет, старик, ты только представь: Лидия сама подошла к телефону. По-другому, значит, и быть не могло. Раз она именно в тот момент оказалась рядом. Или я совсем ничего не смыслю, а ты как считаешь? – Энрико засмеялся и допил свой стакан.– Получилось даже еще хлеще, чем в первый раз, то есть к тебе, конечно, это никак не относится, я имею в виду только ситуацию! Представь себе ситуацию! Полный абсурд. Прости, старик, но я не могу сдержаться! – Он отвинтил одной рукой пробку и взмахнул бутылкой. – Или ты все-таки думаешь, что могу? Сам-то не хошь? – Энрико налил себе. Кот теперь лежал неподвижно на сгибе его левой руки. – Мы тут с ней жили очень славно, в полнейшей гармонии. Пришел столяр починить хлопающую входную дверь, и потом слесарь-сантехник. Удалил воздушную пробку из отопления. И все в одночасье наладилось. Я пишу, Лидия читает, киска кайфует в кресле – храпит, свесив вниз лапу. В кухне пахнет пирогами. Ну, что я буду рассказывать – натуральное чудо, так я думал. И знаешь, что я тебе еще скажу? Только не пойми меня превратно, старик. Лидия была первая, вообще первая, кому понравилось то, что я делаю. Я долго ждал, когда кто-нибудь наконец скажет, хорошо это или плохо. Я тебя не упрекаю, старик, речь совсем не о том. Мне просто нужен был кто-то, кто бы сказал: мне нравится то, что ты пишешь. – Энрико провел ладонью по исписанным обоям. – Это все мои идеи, наброски… – сказал он. – И вот когда пришли Франк и Бабс – оказалось, что наши женщины откуда-то знают друг друга. Эта пара много путешествовала, потому что Франк все еще числится молодым парламентарием, подрастающей сменой, так сказать, а для молодых парламентариев разработана специальная программа, предусматривающая ознакомительные поездки по всему миру, вплоть до Австралии. Я спросил его, какой, собственно, в этом смысл. Он сказал, что это действительно дает ему кое-что, что у человека меняется точка зрения, если он вдруг получает возможность взглянуть на целое с другой стороны – со стороны Азии, например, или Японии, или бог знает чего еще. Чего только он мне не рассказывал. Франк всегда думает, что я смогу что-то слепить из его историй – рассказы или еще что, не знаю, как он себе это представляет… – Энрико провел ногтем большого пальца по вертикальной грани стакана, потом слегка повернул стакан и повторил движение на ближайшей грани.– В Австралии один из молодых парламентариев во время обеда проглотил свою пломбу, зубную пломбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– спрашиваю я. – Эхо пароходной сирены, которое многократно отражалось от уступов гор? И как я каждое утро думал, что новый день наверняка будет дождливым? А на самом деле это просто гора временно заслоняла собой солнце. Помнишь, как по вечерам мы не могли определить, где кончается море и начинается небо – оба были серебристо-серыми, без всяких различий?– То место называлось не Канделария, – говорит Барбара.– Как же тогда? – спрашиваю я. И, поскольку она не реагирует, прибегаю к повтору. – А вот я уверен, что место, где мы жили, называлось Канделарией.Мы с ней теперь спорим по самым пустячным поводам. На прошлой неделе, например, я разбирал свой ящик с носками. Барбара подумала, что я в ходе этой уборки выбросил один из ее специальных «релаксационных носков». Я сказал, что вообще не выкидывал никаких отдельных носков, а только пары – те, которыми я уже годами не пользуюсь, потому что они изношенные, уродливые или застиранные. Но прелесть «релаксационных носков» именно в том, перебила она меня, что они выглядят как старые, хотя на самом деле – новые. Пятнадцать марок стоит одна пара. Я спросил, что это вообще такое – «релаксационные носки». А она в ответ: мол, как я могу утверждать, что не выкидывал ее носок, если даже не представляю, о чем идет речь. Я повторил, что выбрасывал носки только парами, а кроме того, уже по одному размеру мог бы догадаться, что носок не мой. Потом в ванной на полочке я обнаружил фирменную наклейку: «Релаксационные носки – БЕЗ (дальше мельче) РЕЗИНОВЫХ НИТЕЙ, ПРИЯТНЫ В НОСКЕ, из высококачественной пряжи, лишенной вредных примесей, экотехнический стандарт – 100». На следующий день я уже хотел было сказать ей, что, раз она не может найти свой носок, то скорее всего его действительно выбросил я, хотя и не представляю себе, как это могло произойти, если только она не положила свои носки к моим. Ведь, между прочим, вещи в шкафу всегда разбирает она. Однако Барбара опередила меня: носок, мол, нашелся. Когда я спросил, почему она мне об этом не сказала, она взглянула на меня с удивлением, будто не понимала, как мне пришло в голову задать такой вопрос, хотя выражение ее лица могло означать и другое: «Я тебе говорила, но ты, как всегда, пропустил это мимо ушей». Как минимум половина возникающих между нами недоразумений объясняется ее обидой на то, что я якобы пропустил что-то мимо ушей, тогда как я мог бы поклясться, что ни о чем таком мы не говорили. Ведь я же не глухой!Звонит будильник. Я выключаю его. Теперь единственный звук – гул пролетающего где-то над нами вертолета. Наконец я решаюсь.– Бабс, нам пора вставать.– Франк, – говорит она. Ее правый локоть нацелен в мою сторону. – Если когда-нибудь вдруг окажется, что это никакой не сон; если человек уже не сможет проснуться; если он за считанные часы состарится и почувствует, что прожил на свете достаточно, что ждал в конце концов тоже более чем достаточно и больше ждать не желает; если он подойдет к окну, выглянет наружу, и ему уже будет все равно, увидит ли кто-нибудь что-нибудь или нет, день ли сейчас или ночь, и он будет знать, что для него уже нет никакой разницы между тем и другим, никакой, – то ведь тогда останется только одно чудо, на которое он еще сможет уповать. Тогда он должен будет прыгнуть вниз.– Уже семь, – говорю я. – Нам скоро выходить, Бабс, слышишь? – Я приподнимаюсь в постели, сдвигаюсь к ногам кровати, сую ноги в шлепанцы и подхожу к окну. Канал замерз. Во льду торчат голубые, желтые и светло-зеленые пластиковые бутылки, низко свисают ветки ив. Улица на противоположном берегу перегорожена. Поэтому никаких машин не видно. Маклерша нам говорила, что человек въезжает не только в новую квартиру, но и в другую жизнь, где будут другие соседи, другое транспортное сообщение, другой вид из окна.Я прижимаюсь лбом к стеклу, чтобы увидеть часть улицы перед нашим домом. Улица пуста. Только две сороки напротив меня, на каштановом дереве, перепрыгивают с ветки на ветку. Я пытаюсь сосредоточиться на том, что нам предстоит в ближайшие дни. В субботу театральный бал, в воскресенье к нам на чашечку кофе придет отец Барбары со своей новой подругой.– Или ты сейчас же звонишь на работу и предупреждаешь своих, что заболела, или немедленно встаешь, – говорю я. – Я оставлю для тебя воду, да? – Барбара не отвечает. Возможно, она меня не услышала.– Ты останешься со мной? – спрашивает.– Мне нужно ехать в Эрфурт, – говорю я.– Я не о том, – говорит она. – Ты останешься со мной в любом случае, какая бы беда ни стряслась?– Бабс, – говорю я. – А как же иначе?– И кто тогда будет за тебя голосовать, зная, что у тебя такая жена?– Боже, – кричу я, – да что ж это? Ты ведь уже проснулась, проснулась!– Не кричи, – просит Барбара. Она раскидывает руки. Левая теперь свисает с края кровати, и кончики пальцев этой свисающей руки касаются ковра. Наконец я могу заглянуть в глаза Барбары. Она поднимает голову, смотрит на меня и опять откидывается на подушку. Я не знаю, что мне ей сказать, чтобы она встала и пошла в ванную. Не знаю даже, что сейчас должен делать я сам. Сороки улетают. Сперва одна, потом другая. Пару минут еще покачиваются ветки, на которых они только что сидели. А потом уже ничто не шевелится, как на фотографии. Глава 19 – Чудо Как Энрико Фридрих получил в подарок бутылку мартини. Он рассказывает Патрику о внезапном появлении и столь же внезапном исчезновении Лидии. И попутно втихую напивается. Патрик молчит, но под конец задает ему кардинальной важности вопрос. – Эти две женщины, очевидно, раньше где-то встречались, – сказал Энрико, развернул мартини, разгладил подарочную бумагу, как попало сложил ее и выдвинул нижний ящик стола, в котором хранились целлофановые пакеты. – Да ты сто раз фотографировал Франка. Не можешь ты его не знать. – Бумага высовывалась наружу. Энрико затолкал ее поглубже и задвинул ящик. – Помнишь, перед последними выборами в ландтаг он гулял по рынку и всем раздаривал розы. Даже бросил курить, хотя от пристрастия к жвачке так и не отказался. – Рука Энрико соскользнула с завинчивающейся пробки. Он взял кухонное полотенце. Чпок! – и открыл бутылку. – Восхитительный звук. Тебе со льдом?– Нет, – сказал Патрик. Он читал надписи, накарябанные на обоях, и, чтобы увеличить поле обзора, отодвинул свой стул к самому холодильнику. Энрико наполнил до половины оба стакана.– Лидия прочитала о каких-то птицах, что им требуется всего пятьдесят часов, чтобы долететь от Аляски до Гавайев. Я б тоже не отказался слетать туда разочек… – Энрико жестом показал, что хочет открыть холодильник. – Я было подумал, что Барбара – член какого-то элитного клуба вроде тех, что раньше назывались «Культурбундом», или «Уранией», или уж не знаю как. Они еще собирали землероек, дохлых землероек. Кроме коршунов никто не смог бы врубиться, что они этим хотели доказать. – Патрик опять придвинулся к холодильнику.– А я привык так… – сказал Энрико. Он постучал лоточком со льдом о внутреннюю стенку раковины и опрокинул его содержимое себе на ладонь. – Больше двух, конечно, никогда не употребляю. – Почти все кубики упали на груду грязной посуды. Энрико собрал их, высыпал горкой на тарелку и придерживал сверху, пока не поставил на середину деревянного стола. – Вся посуда, которую ты видишь здесь, досталась мне от бабушки.Патрик долил в свой стакан минералки.– Ну, будем, – сказал он.– Будем, – отозвался Энрико и взял с тарелки кубик льда.– А это что? – спросил Патрик.– Две пары черных колготок, зубная щетка улучшенной конструкции, маникюрные ножницы, пилочка для ногтей, четыре бумажных платка фирмы «Темпо», использованный проездной билет, две марки и пять пфеннигов. – Энрико щелкнул ногтем по стоявшему между ними стакану. – Это все, что она забыла у меня. – Энрико смотрел мимо Патрика на дом напротив, где в двух окнах уже зажегся свет.– Франк хотел перейти на «ты» и потому представился как Франк. Думал, наверное, что если он заседает в эрфуртском парламенте, Лидия будет его стесняться. Ну, еще раз твое здоровье, старик. Чокнемся!Патрик потянулся ему навстречу.– Представляешь, он постоянно заглядывал ей в рукав. Каждый раз, как она передавала ему какое-то блюдо, норовил туда зыркнуть. На ней было черное платье, с такими широкими… – Он описал дугу примерно в четверть окружности под своей подмышкой. – А потом, направляясь в туалет, выдал: «Вот у кого ноги от шеи растут», – но шепотом. – Энрико повернулся к двери. – Заходи, киска, что там у тебя? Уселся опять здесь, на нас ему посмотреть охота… Я его называю… ну давай! запрыгивай! Я его называю киской! Он во сне храпит. Зато никогда не мурлычет. – Энрико почесал пепельно-рыжему коту под подбородком. – Ты, кстати, заметил, что дни становятся длиннее?Патрик отрицательно качнул головой. И, не разжимая губ, провел кончиком языка вдоль зубов. Он опять рассматривал обои с нацарапанными на них надписями. Энрико налил себе вторично и хотел было налить Патрику, но тот показал свой еще наполовину полный стакан.– Ну так вот, – сказал Патрик. – Ты только вообрази. Сперва появляется Лидия и переворачивает тут все верх дном, потом звонит Франк и предлагает мне это вшивое место… Я, мол, буду писать только то, что думаю, что думаю лично я. Речь идет именно об этом – так он сказал. Ну, киска!Энрико помотал носом перед кошачьей физиономией.– Мы с ним разучили эскимосское приветствие… – Кот неприязненно принюхался и отпрянул.– Я тогда спрашиваю его, мол, что я с этого буду иметь, спрашиваю в присутствии Лидии и Бабс, чтобы уж прояснить все до конца. Он мне объясняет. И тогда я говорю: видишь ли, я пока еще нормальный мужик и могу зарабатывать нормальные бабки… Тут Лидия наградила меня поцелуем…Котяра, как только его переставали гладить, терся о ладонь Энрико, лежавшую на его кошачьем затылке, или требовательно дотрагивался до нее лапой.– А Лидия, значит, как появилась внезапно, так же внезапно и исчезла. Потопталась тут на прощанье со своим чемоданом, с тем зеленым, что раньше лежал в вашей спальне на шифоньере… А ведь мы с ней уже собрались было поделить расходы на квартиру. Уже до этого дело дошло. Я всегда заваривал для нас двоих чай. Лидия купила большие горшки для растений, пульверизатор и пальму. Это я так только говорю – пальму, на самом деле дерево имело какое-то мудреное название. И мне пришлось дополнительно сверлить дырки в полу и под потолком, для опоры, чтобы его привязать. Лидия знала, сколько воды требуется тому или иному растению и как часто нужно его поливать. Через каждые два дня она немного поворачивала горшки. Включить свет? – Энрико поцеловал кота между ушами. – Нет, старик, ты только представь: Лидия сама подошла к телефону. По-другому, значит, и быть не могло. Раз она именно в тот момент оказалась рядом. Или я совсем ничего не смыслю, а ты как считаешь? – Энрико засмеялся и допил свой стакан.– Получилось даже еще хлеще, чем в первый раз, то есть к тебе, конечно, это никак не относится, я имею в виду только ситуацию! Представь себе ситуацию! Полный абсурд. Прости, старик, но я не могу сдержаться! – Он отвинтил одной рукой пробку и взмахнул бутылкой. – Или ты все-таки думаешь, что могу? Сам-то не хошь? – Энрико налил себе. Кот теперь лежал неподвижно на сгибе его левой руки. – Мы тут с ней жили очень славно, в полнейшей гармонии. Пришел столяр починить хлопающую входную дверь, и потом слесарь-сантехник. Удалил воздушную пробку из отопления. И все в одночасье наладилось. Я пишу, Лидия читает, киска кайфует в кресле – храпит, свесив вниз лапу. В кухне пахнет пирогами. Ну, что я буду рассказывать – натуральное чудо, так я думал. И знаешь, что я тебе еще скажу? Только не пойми меня превратно, старик. Лидия была первая, вообще первая, кому понравилось то, что я делаю. Я долго ждал, когда кто-нибудь наконец скажет, хорошо это или плохо. Я тебя не упрекаю, старик, речь совсем не о том. Мне просто нужен был кто-то, кто бы сказал: мне нравится то, что ты пишешь. – Энрико провел ладонью по исписанным обоям. – Это все мои идеи, наброски… – сказал он. – И вот когда пришли Франк и Бабс – оказалось, что наши женщины откуда-то знают друг друга. Эта пара много путешествовала, потому что Франк все еще числится молодым парламентарием, подрастающей сменой, так сказать, а для молодых парламентариев разработана специальная программа, предусматривающая ознакомительные поездки по всему миру, вплоть до Австралии. Я спросил его, какой, собственно, в этом смысл. Он сказал, что это действительно дает ему кое-что, что у человека меняется точка зрения, если он вдруг получает возможность взглянуть на целое с другой стороны – со стороны Азии, например, или Японии, или бог знает чего еще. Чего только он мне не рассказывал. Франк всегда думает, что я смогу что-то слепить из его историй – рассказы или еще что, не знаю, как он себе это представляет… – Энрико провел ногтем большого пальца по вертикальной грани стакана, потом слегка повернул стакан и повторил движение на ближайшей грани.– В Австралии один из молодых парламентариев во время обеда проглотил свою пломбу, зубную пломбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32